После всего / В 5 кн. / Вступ. ст. Р. Д. Тименчика.
М.: Изд-во МПИ, 1989. С. 236-250.
Бег времени
Нет, пожалуй, в новой русской поэзии поэта, кроме Анненского, который воспринимал бы время с такой отчетливостью и остротой, как Анна Ахматова. Я имею в виду время и в историческом смысле, и в смысле того таинственного метафизического процесса, в который погружены человек и мир.
Это гипертрофированное восприятие времен не было у Ахматовой чем-то неизменным. Зрелая Ахматова расширяет и углубляет его и в историко-социальном, и в метафизическом его планах и приходит к пророческому ощущению истории. В молодые же годы чувство времени носило у Ахматовой форму почти машинально точной фиксации момента или продолжительности явления. В четырнадцати строках, из которых состоит "Сероглазый король" - четыре точных хронологических определения. Они засекают четыре события: смерть короля ("умер вчера сероглазый король"); горе королевы ("за ночь одну она стала седой"); приход мужа ("вечер осенний...") и его уход ("... и на работу ночную ушел").
Даже в самых эмоционально насыщенных стихотворениях течение времени то и дело проверяется календарем и хронометром:
Хочешь знать, как это было?
Три в столовой пробило.
*
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
*
Без недели двадцать лет
Он глядел на Божий свет.
*
Тому три года в Вербную Субботу.
И даже:
Я сошла с ума, о мальчик странный,
В среду, в три часа.
Подлинный месяцеслов можно составить из календарных засечек Ахматовой:
Я в январе была его подругой.
*
Памятным мне будет месяц вьюжный,
Северный, встревоженный февраль.
Растает в марте, хрупкая Снегурка.
*
Нежна апрельская прохлада.
*
Как ты до мая доживешь?
С этим четким восприятием времени юная Ахматова сочетает одинаково четкое восприятие числовых соотношений:
Показалось, что много ступеней,
А я знала, - их только три.
*
Но не заменят мне утрату
Четыре новые плаща.
*
И дал мне три гвоздики.
*
Когда я стану царицей,
Выстрою шесть броненосцев
И шесть канонерских лодок.
*
Жарко пламя трех тысяч свечей.
Столь же отчетливо пространственное видение Ахматовой:
За кладбищем направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
*
Здравствуй! Легкий шелест слышишь
Справа от стола?
*
Так же влево пламя клонит
Эта трезвая, умная точность зрительной памяти сближает некоторые ранние стихотворения Ахматовой с журналистким жанром в лучшем смысле слова. Как опытный репортер, она выискивает, запоминает и лапидарно воспроизводит одну, единственно нужную, конкретную деталь:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Или уже цитированное выше:
На Малаховом Кургане
Офицера расстреляли.
Без недели двадцать лет
Он глядел на Божий свет.
Гипертрофия времяощущения естественно сопрягается с сознанием преходимости, обреченности всего земного, с памятью смертной. И действительно, мысль о смерти часто встречается у молодой Ахматовой. Но это именно отвлеченная мысль, а не живое знание. Она облечена в условно-романтические, почти оперные формы:
Хорони, хорони меня, ветер!
Видишь, ветер, мой труп холодный,
И некому руки сложить.
*
Смертный час, наклонясь, напоит
Прозрачной сулемой.
А люди придут, зароют
Мое тело и голос мой.
Это слова двадцатилетнего неумудренного существа, для которого смерть - повод для меланхолических размышлений или традиционный литературный гамбит.
Я была на краю чего-то,
Чему верного нет названья...
Зазывающая дремота,
От себя самой ускользанье.
Или:
Смерти нет - это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть - пусть расскажут мне.
Только одно, пожалуй, стихотворение раннего периода видит смерть без романтических прикрас. Характерно, что оно относится к 1916 году, к военному времени, которое внесло новое измерение в ахматовскую поэзию:
А дальше - свет невыносимо щедрый.
Как красное, горячее вино...
Уже душистым, раскаленным ветром
Сознание мое опалено.
Но в поздних стихотворениях память смертная приобретает у Ахматовой конкретность, сложность и конечную невыразимость, присущие всему непосредственно познанному. Ахматова постоянно размышляет о смерти, постоянно чует ее присутствие, изучает признаки, принципиально отличающие ее от всякой жизненной беды:
Когда человек умирает,
Меняются его портреты.
По другому глаза глядят, а губы
Улыбаются другой улыбкой.
Я заметила это, вернувшись
С похорон одного поэта.
И моя догадка подтвердилась.
В стихотворении "Три осени" Ахматова прослеживает приближение смерти - через "праздничный беспорядок" ранней осени, через бесстрастие и блеклость поздне-осеннего невзгодья:
Но ветер рванул, распахнулось - и прямо
Всем стало понятно: кончается драма,
И это не третья осень, а смерть.
Но одно дело предчувствие собственной смерти; другое дело смерть близких. Ко второму неизбежно присоединяется сознание вины, муки совести, покаяние.
Покаяние - третье звено ахматовского мироощущения. Время, смерть, покаяние: вот триада, вокруг которой вращается поэтическая мысль Ахматовой.
Покаяние - оборотная сторона чувства ответственности. Кто бы мог предугадать в первые годы поэтической жизни Ахматовой, что ей, "царскосельской веселой грешнице", выпадет на долю страшный жребий Сивиллы, что она на своих, казалось бы, хрупких плечах понесет тяжкий груз ответственности - не только личной, но и общенародной, что она станет голосом совести всей страны? Но так случилось. Ахматова перешла от эгоцентрической любовной лирики, замкнутой в узком мирке душевных переживаний, своих обид, своей ревности, своей тоски, к широкому, эпическому восприятию истории, к жертвенной готовности принять все ей положенное. Переход этот начался летом 1914 года.
И, может быть, прирожденная, почти физиологическая, сама по себе морально нейтральная способность ощущать бег времени послужила Ахматовой в качестве ранней практики для пророчески-зоркого восприятия истории, которое проснулось в ней позже. Как бы то ни было, с 1914 года Ахматова заговорила новым языком:
Из памяти, как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.
Ей - опустевшей - приказал Всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей.
Примечательно, что и грамматика этого нового языка иная. Впервые единственное число уступает место множественному, местоимения "мы" и "вы" превозмогают местоимения "я" и "ты".
Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от новых могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
*
Думали нищие мы, нету у нас ничего,
Так что сделался каждый день
Поминальным днем, -
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей,
Да о нашем бывшем богатстве.
Ахматова никогда не была гражданским поэтом в некрасовском смысле. Ее поэтический темперамент - не темперамент борца или проповедника. Но после начала "настоящего двадцатого века", летом 1914 года, ей - как и другим поэтам - стало трудно, если не невозможно, писать о своем в отрыве от общего. Правда, и после 1914 года интимно-личные темы продолжают преобладать в творчестве Ахматовой. Но само ее творчество претерпевает некое химическое изменение. Субъективное уступает объективному. Грусть, например, сменяется объективным понятием "горя".
Вообще слово "горе" - одно из самых излюбленных Ахматовой слов:
Я друзьям моим сказала:
"Горя много, счастья мало."
*
Было горе, будет горе,
Горю нет конца.
*
Горе душит, не задушит.
*
Разве забыли мои уста
Твой привкус, горе?
*
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река.
В двадцатые годы личное и общее единоборствуют в ахматовской поэзии с переменным успехом. Они все еще существуют каждое само по себе, и поэт ищет путей к преодолению этого напряжения. Только после страшных переживаний, выпавших на долю Ахматовой в тридцатых и сороковых годах, ей удается синтез этих двух начал. И характерно, что она находит решение не в радости, не в экстазе, а в скорби и в страдании. "Реквием" и "Поэма без героя" - два царственных примера взаимопроникновения личного и общего.
В "Реквиеме" отчаяние матери не обособляет ее. Наоборот, через свою скорбь она прозревает страдания других. "Мы" и "я" становятся почти синонимами. Ахматова сама предугадала, чем станет ее "Реквием":
И если зажмут мой измученный рот,
Предельное одиночество ("эта женщина больна, эта женщина одна") не перерождается в эгоцентрическое замыкание в собственной боли. Душа Ахматовой отверзта настежь:
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас.
*
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною.
Чисто поэтически "Реквием" - чудо простоты. Поэзия Ахматовой всегда была четкой, по-петербургски подобранной. Ей всегда были чужды вычурность и говорливость московского лада. Но в "Реквиеме" ей удалось еще большее - дисциплинировать свои собственные чувства, вогнать их в крепкую ограду стихотворной формы, как воды Невы сдерживаются гранитными набережными. Простая суровость формы, противостоящая страшному содержанию, делают "Реквием" произведением, адекватным той апокалиптической поре, о которой оно повествует.
Несравненно более сложна - и по содержанию, и по форме - "Поэма без героя". Недаром Ахматова работала над ней многие годы, дополняя, редактируя, переписывая, перемещая отдельные строки, строфы и главки. Поэма обрастала посвящениями, предисловиями, Именно в "Поэме без героя" три сквозные темы ахматовской поэтической мысли - время, смерть, покаяние - выявлены наиболее выпукло и контрапунктически переплетены друг с другом. Причем это сплетение имеет место на трех временных уровнях или в трех временных потоках - в рассказе о 1913 годе, в возврате этой темы четверть века спустя ("из года сорокового, как с башни, на все гляжу"), и в том времени, в котором пишется поэма.
У шкатулки ж тройное дно, -
говорит сама Ахматова.
"Путаница-Психея", она и "козлоногая", и "Коломбина десятых годов", и "донна Анна", и "петербургская кукла". Больше того, она даже один из двойников Ахматовой. Во всяком случае Ахматова берет на себя ее грех: "Не тебя, а себя казню", говорит автор, обращаясь к портрету "Путаницы". Всю поэму - на чисто психологическим уровне - можно истолковать как исповедь. "Поэма без героя" - вся под знаком раскаяния. Но раскаяния в чем? Прежде всего в бессмысленной смерти мальчика, но в более широкой перспективе и в исторических грехах целого поколения. Поколение это отказывалось и отказывается брать на себя ответственность за все случившееся. Об одном из персонажей тринадцатого года, которого Ахматова называет "изящнейшим сатаной", она говорит:
И проходят десятилетья:
Кто не знает, что совесть значит,
И зачем существует она.
А о другом:
Ни в другом и ни в третьем...
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Они, эти "лжепророки и краснобаи", явившись теперь Ахматовой под Новый Год, отказываются принимать на себя ответственность. Но Ахматова-то знает, что ей от ответственности не уйти:
Когда нужно платить по счету.
Но почему именно ей?
Ну, а как же могло случиться,
Что во всем виновата я?
"Подорожник", "Белая стая"...
Оправдаться... Но как, друзья?
Покаяние, обусловленное смертью - неизбывно. Время тут бессильно. Прошло более четверти века с той ночи, как в Петербурге на парадной лестнице застрелился мальчик, прошло почти четверть века с той поры, как рухнул мир, в котором жили "Коломбина десятых годов", "Иванушка древней сказки", сам автор. И вот в новогоднюю ночь врываются под видом ряженых петербургские тени, оживает весь мир, выходит из портрета "Путаница-Психея" - а "между печкой и шкафом" (еще один пример поразительной топографической точности Ахматовой!) стоит кто-то, вышедший из-под могильной плиты.
Это - второе дно шкатулки, только-только кончилась ежовщина, миллионы людей гибнут в лагерях, в Европе началась Вторая война. В полном одиночестве Ахматова встречает новый, 1941-ый год - вспоминая, оплакивая год 13-ый, и пытается "замаливать давний грех".
Как с башни, на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
Мир, который она вспоминает, противоречив, как все живое. И противоречиво ее отношение к нему. Конечно, в первую очередь, это мир ее молодости. Пожалуй, нежнейшие слова во всей "Поэме" Ахматова находит именно, когда пишет об этой весенней поре:
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю -
она одна надо мною, -
Та, что люди зовут весною,
Сплю - мне снится молодость наша...
Или, в другом ключе:
А теперь бы домой скорее,
Камероновой галереей
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад...
Но этот же мир - мир "блудный" и "грозный", исполненный тревогой и "непонятным гулом", мир, смутно чувствующий свою обреченность:
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек -
А по набережной легендарной
Приближается не календарный,
Мир этот кощунственно легкомыслен. Это - "адская арлекинада":
Гибель где-то здесь, очевидно.
Но бездумна, легка, бесстыдна
Маскарадная болтовня.
До смешного близка развязка;
Из-за ширм Петрушкина маска.
Вкруг костров кучерская пляска.
Над дворцом черно-желтый стяг...
Пятым актом из Летнего сада
Пахнет...
*
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Мир этот игнорирует смерть. ("Кто над мертвым со мной не плачет..."). А между тем, смерть и вызванное ею отчаянное покаяние суть всей Поэмы. "Поэма без героя" - заклинание, вопль об освобождении от мук совести: "Ведь сегодня такая ночь, когда нужно платить по счету". Но в том-то и ужас этих мук, что от них избавления нет:
Все в порядке: лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
И откликнется издалека
На призыв этот страшный звук -
Клокотание, стон и клекот
И виденье скрещенных рук...
За одно мгновенье покоя
Я посмертный отдам покой.
Но "Поэма без героя" - нечто несравненно большее, чем только одно лирическое излияние, как бы страстно оно ни было. Поэма одновременно и величественный эпос - правда, не героический, эпос "без героя". Две части этого эпоса самоочевидны: старый мир накануне своей гибели; новый мир накануне и во время войны. Но есть в "Поэме" и третья тема. Это третье дно шкатулки запрятано и замаскировано отчасти в результате купюр (строфы X, XI и XII второй части), купюр, которые Ахматова иронически объясняет как "подражание Пушкину", отчасти же в результате нарочитой неясности, которую Ахматова вносит в поэму.
Но сознаюсь, что применила
И зеркальным письмом пишу,
А другой мне дороги нету.
Это тема "великой молчальницы-эпохи", сталинского безвременья. О трактовке этой зашифрованной темы можно судить только по отдельным пассажам, например, по трем невычеркнутым Ахматовой строчкам строфы X, второй части:
И проходят десятилетья:
Вы же видите, не могу.
Тут же, в IX строфе, слова о Седьмой симфонии Шостаковича, как бы ненароком затесавшиеся сюда из третьей части, где им полагается быть по ходу фабулы:
И со мною моя "Седьмая",
Полумертвая и немая,
Словно рот трагической маски,
Но он черной замазан краской
И сухою землею набит.
Это же третье дно в особенно страшной форме выходит на поверхность в третьей части, где внезапный перебой ритма выделяет его из потока плавной поэтической речи:
В самом сердце тайги дремучей -
Я не знаю, который год -
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
А потом он идет с допроса,
Двум посланцам Девки Безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда -
Звуки голоса своего:
За тебя я заплатила
Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
Ни налево, ни направо
Не глядела,
А за мной худая слава
Шелестела.
"ровно десять лет" - опять поразительная историческая точность Ахматовой). "Десять лет" это пора с 1946-го (ждановская травля Ахматовой) по 1956-ой (освобождение сына и "реабилитация" самой Ахматовой); 2) смерть - "Девка Безносая" - и 3) покаяние: ведь допрашивается "двойник" не лагерным начальством, а кем-то близким Ахматовой, перед которым она оправдывается.
Надо надеяться, что со временем отыщутся и будут опубликованы и ранние версии поэмы. В тексте, предлагаемом читателям в этом томе, есть помимо открытых купюр -и купюры скрытые. Так, весьма вероятно, что за "лагерным отрывком" следовали еще какие-то строки, так как переход к следующему за отрывком обращению к родному городу ("а не ставший моей могилой" и т. д.) структурно не оправдан: ему, повидимому, предшествовало что-то другое.
Вкраплены в поэму и просветы в еще одно время - в будущее. Таинственный образ "гостя из будущего", который предстоял ахматовскому воображению много лет, играет по-видимому ключевую роль в этих прозрениях. Но здесь "зеркальное письмо" становится настолько сложным, что мы не можем его прочесть.
* * *
Ахматовская поэзия совмещает в себе три элемента - классическую строгость, лирическую насыщенность и конкретную точность. Это сочетание само по себе редкое. Но в данном случае оно венчается тем, что Ахматова называет "таинственным песенным даром", открытостью души Музе.
Устами большого поэта говорит правда. Правда - всегда и везде редкость. Но в том мире миража и обмана, в котором Ахматова прожила свою большую и трагическую жизнь, этот голос правды звучал и звучит как трубный глас. В эпоху, когда свыше навязывался притворный и приторный оптимизм, Ахматова говорила свое; говорила о том, что важнее всего человеку - о смерти, о старости, об одиночестве, о бездомности, о вдохновении, и говорила неповторимо простым и мудрым языком.
И не с кем плакать,
Не с кем вспоминать.
Об изгнании:
Горька твоя дорога, странник,
Об одиночестве:
Как хорошо, что некого терять
И можно плакать.
Об эпохе:
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь.
В другое русло
Мимо другого потекла она.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Вот почему Ахматова, вовсе не борец по своему характеру, стала самым чистым, самым трезвым, самым совестливым, самым важным голосом в России.