Драматическая коллизия в стихотворении Анны Ахматовой "Рахиль"
Стихотворение "Рахиль" было написано в 1921 г.
И встретил Иаков в долине Рахиль,
Он ей поклонился, как странник бездомный.
Стада подымали горячую пыль,
Источник был камнем завален огромным.
Он камень своею рукой отвалил
И чистой водою овец напоил.
Но стало в груди его сердце грустить,
Болеть, как открытая рана,
И он согласился за деву служить
Семь лет пастухом у Лавана.
Рахиль! Для того, кто во власти твоей,
Семь лет - словно семь ослепительных дней.
Но много премудр сребролюбец Лаван,
И жалость ему незнакома.
Он думает: каждый простится обман
Во славу Лаванова дома.
И Лию незрячую твердой рукой
Приводит к Иакову в брачный покой.
Течет над пустыней высокая ночь,
И стонет Лаванова младшая дочь,
Терзая пушистые косы.
Сестру проклинает, и Бога хулит,
И Ангелу Смерти явиться велит.
И снится Иакову сладостный час:
Прозрачный источник долины,
Веселые взоры Рахилиных глаз
И голос ее голубиный:
Иаков, не ты ли меня целовал
И черной голубкой своей называл1?
В основу разбираемого стихотворения положен эпизод из Книги Бытия, повествующий об Иакове и Рахили. Причем в этом сюжете Ахматова опускает те детали, которые не имеют прямого отношения к истории любви Рахили и Иакова.
В Библии читаем: "У Лавана же было две дочери; имя старшей: Лия, имя младшей: Рахиль. Лия была слаба глазами, а Рахиль была красива станом и красива лицом. Иаков полюбил Рахиль и сказал: я буду служить тебе семь лет за Рахиль, младшую дочь твою... И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее" (Быт 29, 16-18, 20). В библейском тексте не сказано, что Рахиль также полюбила Иакова. В тексте же Ахматовой в центре находится именно Рахиль, любящая и страдающая женщина (на что указывает и заглавие стихотворения).
В Библии нет подробностей психологического состояния Иакова, имеется лишь скупая констатация факта: "Иаков полюбил Рахиль". В ахматовском стихотворении передано психологическое состояние Иакова. И здесь обращает на себя внимание то, что в любовном чувстве Иакова отсутствует драматизм, это, скорее, любовная тоска:
Но стало в груди его сердце грустить,
Болеть, как открытая рана...
Не Иаков, а Рахиль "переживает любовную страсть, неожиданно обернувшейся мукой"2, как заметил В. В. Мусатов по поводу лирической героини ранней Ахматовой. Тот же исследователь писал, что стихи Ахматовой "не сюжетны, но коллизийны"3.
Действительно, внутренняя структура лирики Ахматовой существенным образом ориентирована на драму, и прежде всего - на античную трагедию. Так, для своего стихотворения автор отбирает в повествовании об Иакове и Рахили наиболее драматические его повороты. Ахматову вообще интересует не столько эпическое течение рассказа, сколько скрытая в нем драматическая коллизия. Именно ее она и угадывает в библейском сюжете об Иакове и Рахили. Для Ахматовой библейский сюжет является тем первоисточником, который еще предстоит обработать по образцу античных трагиков, претворявших древний миф в насыщенное драматизмом действие. Думается, что особенно важным для Ахматовой был опыт Еврипида, совершавшего значительные отступления от традиционного изложения мифа, благодаря чему основное внимание в его трагедиях концентрировалось на переживаниях героев. Как известно, именно Еврипид открыл самостоятельную ценность человека и его душевных переживаний. В еврипидовских трагедиях Ахматову мог привлекать, по-видимому, перенос художественного внимания с собственно трагической ситуации на героя, его поведение в предлагаемых трагических обстоятельствах, сама возможность раскрыть в этом поведении душевные качества человека.
Перед читателем разворачивается душевная драма оскорбленной женщины, которая и является центральным "событием" стихотворения Ахматовой. В подобном переключении с внешних событий на душевную жизнь в момент ее драматического противостояния внешним и внутренним обстоятельствам чувствуется ориентация как раз на образцы античной драмы. В. Ярхо отмечал, что "изображаемый Еврипидом человек, находясь во власти своих чувств и мыслей, не пытается соотнести их с какими-либо объективно существующими нормами: в нем самом находится источник трагического конфликта"4.
Ахматовская Рахиль и не соотносит собственных чувств оскорбления, гнева и душевной муки с тем, что произошло на самом деле. Напомним: Лаван изменяет своим обещаниям выдать за Иакова Рахиль. И более того, обманным путем в брачный покой к Иакову он вводит вместо Рахили "незрячую Лию"5. В Книге Бытия эпизод излагается вполне бесстрастно. Лаван в нем лишь исполнитель отцовского долга, он находится на страже принятых норм родовой жизни: "В нашем месте так не делают, чтобы младшую выдать прежде старшей..." (Быт 29, 26).
У Ахматовой он также представляет родовое сознание в целом. Но при этом она дает Лавану, не сочувствующему любви Иакова и Рахили, ряд отрицательных характеристик: "жалость ему незнакома", "сребролюбец". Дело в том, что для родового сознания любовь есть сила, обеспечивающая плодородие земли и сохранение человеческого рода, одно из проявлений всеобщего закона природы. Поэтому Лаван и стоит на страже коллективной нормы, так как ее нарушение грозит благополучию всего рода в целом:
Он думает: каждый простится обман
Для Рахили же любовь является чувством сугубо индивидуальным, над которым не властен род. Для Лавана любовь - источник естественной и общественной гармонии, для Рахили - причина внутренней трагедии, так как именно любовь "вычленяет", "выталкивает" ее из родового коллектива, оставляет ее наедине с собой. Родовая норма в лице Лавана становится силой, противостоящей любви, мешающей соединению любящих друг друга Рахили и Иакова. Рахиль - в отчаянии. Но это гневное и одновременно бессильное отчаяние изливается отнюдь не на Лавана - непосредственного виновника свершившегося обмана. Виноват кто угодно (сестра-соперница, Бог), только не Лаван:
И стонет Лаванова младшая дочь,
Терзая пушистые косы.
Сестру проклинает и Бога хулит,
И Ангелу Смерти явиться велит.
Образ Ангела Смерти отсутствует не только в сюжете об Иакове и Рахили, но и в Библии в целом. Однако вспомним, что этот образ присутствует в постбиблейских текстах иудаистов (Самаэль ).
На наш взгляд, образ Ангела Смерти в "Рахили" может иметь и литературные источники. Назовем некоторые из них. Как известно, М. Ю. Лермонтов в 1831 г. написал неоконченную поэму, которая так и называется - "Ангел смерти". Кроме того, в том же году им была создана поэма "Азраил". Собственно говоря, Азраил в мусульманской мифологии и есть Ангел смерти. Лермонтов разрабатывает образ Азраила в русле своей поэтической концепции Демона с его мировой тоской и земной любовью, данной ему в наказание Богом.
Ангел смерти у Лермонтова - это своеобразный вариант падшего ангела. А. А. Блок - лермонтовский наследник - оставил нам не только своего Демона, но и своего Азраила в стихотворении 1913 г.:
Милый друг, и в этом тихом доме
Лихорадка бьет меня.
Не найти мне места в тихом доме
Возле мирного огня!
Голоса поют, взывает вьюга,
Страшен мне уют...
Даже за плечом твоим, подруга,
Чьи-то очи стерегут!
За твоими тихими плечами
Слышу трепет крыл...
Бьет в меня светящими очами
Ангел бури - Азраил6!
В этом же ряду воспринимается и стихотворение О. Мандельштама "Ветер нам утешенье принес...", последняя строфа которого выглядит, как известно, следующим образом:
В чешуе искалеченных крыл,
Под высокую руку берет
Побежденную твердь Азраил7.
Правда, это стихотворение написано почти на год позже ахматовской "Рахили" (Ахматова написала свое стихотворение в декабре 1921 г., Мандельштам - в ноябре 1922 г.). Но оно свидетельствует, что образ Азраила, Ангела смерти, активно присутствовал как в общекультурном сознании 1920-х годов, так и в сознании поэтов-акмеистов. Образ Ангела смерти в восточном его варианте имеется в арабской сказке "Дитя Аллаха" Н. С. Гумилева, опубликованной впервые в 1917 г.
Однако для самой Ахматовой, помимо акмеистского контекста, существенным явилось и то, что похожий образ присутствовал в античной трагедии. Точнее, он появился в переводе И. Анненского, который имя бога Танатоса перевел как "Демон смерти". В "Алкесте" Еврипида, переведенной Анненским, Демон смерти является действующим лицом. И описывает его Анненский как Демона, за плечами которого - два мощных черных крыла, что позволяет провести некоторую аналогию с Ангелом Смерти.
И еще: мифологема Ангела Смерти присутствовала и в личном, биографическом, "бытовом" мифе самой Ахматовой. Об этом свидетельствует, например, письмо Н. Пунина Ахматовой, отправленное из Японии в июне 1927 г. Пунин писал: "На мрачный твой возглас об Ангеле-Смерти - мне, в моем тленном счастьи, с Японией - этим небесным подарком в руках, подобает ответить: и смертию смерть поправ"8.
Итак, образ Ангела Смерти присутствует как в иудаизме, так и в мусульманской мифологии, родственный ему образ существовал и в античной мифологии. Ахматова же, вводя образ Ангела Смерти в библейский сюжет своего стихотворения, словно стремится укоренить его в собственно христианской традиции.
При этом внутри лирического сюжета остается неясным, к кому же именно должен явиться Ангел Смерти? Возможные варианты ответа: к отцу, к ней самой, к Иакову. Вина Лавана ясна. Вина Иакова проясняется только в последней строфе стихотворения. Приснившаяся Иакову Рахиль обвиняет его в измене:
И черной голубкой своей называл?
Иаков виноват перед Рахилью в том, что он не почувствовал, не угадал, что в брачном покое с ним не Рахиль - другая.
Об обмане Лавана знают все: сам Лаван, незрячая Лия и Рахиль. Все, кроме Иакова. Однако при этом в стихотворении не разыгрывается трагедии незнания, как, например, в "Эдипе-царе" Софокла. Единственная вина Эдипа, по замечанию Андре Боннара, заключалась в необходимости для человека действовать в мире, законы которого ему неизвестны9. Трагедия Эдипа - это именно трагедия незнания: Эдип, не зная, нарушает гармонию космоса, его порядок и норму.
Подобной трагедии "не знающий" Иаков не переживает: его реакция на Лаванов обман вообще остается неизвестной читателю. И более того, в то время, когда Рахиль, узнавшая об обмане, "терзает пушистые косы" свои, Иакову снится "сладостный час" первой встречи с Рахилью: он до конца остается в неведении о произошедшей подмене. Не знающий Иаков, в противоположность не знающему Эдипу, не нарушает мировой гармонии, той космической нормы, которая в данном случае приравнивается нормам родовым, а напротив, призван поддержать "славу Лаванова дома".
этого миропорядка. Лаван лишь частное проявление божественной идеи отцовства. При этом в противовес идее рода Рахиль утверждает существование более высокой реальности, которая ей открылась в любви к Иакову. За эту любовь она готова на все. И, думается, призывая Ангела Смерти, Рахиль сама еще не отдает себе отчета, к кому именно она его зовет, но существенным остается то, что мысль о смерти первой приходит ей в голову.
Любопытную аналогию такому поведению ахматовской героини мы находим в еврипидовской трагедии "Медея". Ясон, бросивший Медею с двумя детьми, собирается жениться на дочери коринфского царя. Этот союз для него более выгоден, чем тот, который был заключен с Медеей-чужеземкой. Узнав об этой измене, Медея призывает смерть. Делая это, она еще не знает, на кого обрушится эта смерть.
Увы!
О, злы мои страдания. О!
О, смерть! Увы! О, злая смерть10!
Затем мысль о смерти у Медеи начинает принимать более конкретные очертания. Она не видит смысла жизни и хочет умереть:
О, пусть небесный Перун
Пронижет мне череп!..
Увы мне! Увы! Ты, смерть, развяжи
Однако такой выход - самый простой и недостойный для мужественной натуры Медеи. В этом случае Ясон остался бы не отмщенным. Поэтому на смену мысли о самоубийстве приходит мысль убить Ясона и его новую жену:
О, если б теперь
Его и с невестой увидеть -
Два трупа в обломках чертога12!
детей.
В отличие от Медеи, Рахиль не проясняет, к кому же именно должен явиться Ангел Смерти. Да по большому счету это оказывается и неважным, потому что Рахиль, охваченная страстью, переживает, по существу, переросшее ее внеличностное чувство, которое способно обернуться к миру и к ней самой своей разрушительной стороной. И вновь аналогию подобного поворота событий мы найдем у Еврипида - в его трагедии "Ипполит".
Здесь необходимо вспомнить о том, что Федра, охваченная любовной страстью к Ипполиту, сама стала жертвой Афродиты, ведшей спор с Артемидой, которой поклонялся Ипполит. То есть страсть Федры, внушенная Афродитой, имела надличностное происхождение. В сюжете трагедии эта страсть оборачивается смертью, которая не пощадила ни возлюбленного Федры, ни ее саму.
В "Рахили" Ахматова ставит проблему любовного чувства, которое являет себя миру не столько идиллически и гармонически, сколько драматически, трагедийно. Рахиль сама является источником трагического конфликта. Трагизм Рахили укладывается в классический "трагизм ситуации", когда любовное чувство предстает своей гибельной или созидательной стороной в зависимости именно от самой ситуации, внутри которой в данный момент находится героиня.
Примечания
2. Мусатов В. В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины ХХ века. М., 1998. С. 326.
3. Там же.
4. Ярхо В. Драматургия Еврипида и конец античной героической трагедии // Еврипид. Трагедии. Т. 1. М., 1969. С. 20.
5. Ср. с мотивом "подмены в брачном покое" в "Гондле" Н. С. Гумилева.
7. Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 40. Благодарю В. В. Мусатова, указавшего на созвучие ахматовского образа Ангела Смерти с мандельштамовским Азраилом.
8. Пунина И. Н. Из 1992. С. 440.
9. Боннар Андре. Греческая цивилизация. От Антигоны до Сократа. М., 1992. С. 120.
10. Еврипид. Трагедии. Т. 1. М., 1969. С. 111.
12. Там же.