Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество:
Крымский Ахматовский научный сборник. -
Вып. 4. - Симферополь, 2006. - С. 119-127.
Диптих А. А. Ахматовой "Городу Пушкина":
опыт интертекстуального и мифопоэтического анализа
Интертекстуальные исследования поэзии Ахматовой со всей очевидностью обнаруживают то обстоятельство, что интертекстуальность ахматовских текстов - не только универсальное свойство всякого поэтического текста ("Но, может быть, поэзия сама - // Одна великолепная цитата")1, сколько зримое воплощение индивидуального поэтического мировидения поэта.
Это обстоятельство необходимо учитывать и при обращении к анализу отдельных ахматовских стихотворений. Предметом нашего интертекстуального прочтения будет диптих А. Ахматовой "Городу Пушкина".
И царскосельские хранительные сени...
Пушкин
1
О, горе мне! Они Тебя сожгли...
О, встреча, что разлуки тяжелее!..
Здесь был фонтан, высокие аллеи,
Громада парка древнего вдали,
Заря была себя самой алее,
В апреле запах прели и земли,
И первый поцелуй...
2
Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли,
Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ.
Одичалые розы пурпурным шиповником стали,
Полстолетья прошло... Щедро взыскана дивной судьбою,
Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, -
И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою
Очертанья живые моих царскосельских садов. (236-237)
1957
Диптих "Городу Пушкина" составлен из стихотворений, написанных в 1945 и 1957 годах. Конкретные исторические события общенационального значения неразрывно переплетены в них с личной судьбой поэта. Центральной внутренней темой диптиха является тема бессмертия духа, воплощенного в культурных ценностях. Более того, как покажет дальнейший анализ, именно поэзия оказалась способной превратить тленное в вечное. Эта тема развивается не только в самом тексте, но осуществляется через систему реминисценций и автореминисценций, что можно считать устойчивой особенностью поэтики Ахматовой:
Стихи эти были с подтекстом
Таким, что как в бездну глядишь. (359)
Начать я позволю с обобщения, сделанного М. М. Гиршманом и Э. М. Свенцицкой по поводу "царскосельского текста" в творчестве Ахматовой. Они обнаружили, что единство царскосельских стихов Ахматовой связано с "постоянно повторяющимися мотивами: 1) мотив возвращения; 2) ситуация на грани жизни и смерти; 3) сцепленность личности с пространственными реалиями, имеющими не только жизненное, но и литературное значение"2.
И действительно, если исторические реалии первого стихотворения, созданного в 1945 году, заставляют думать, что речь идет о возвращении в разрушенное немцами Царское Село, то удивления достойно стихотворение, которое Ахматова написала в далеком 1910 году:
На землю саван тягостный возложен,
Торжественно гудят колокола,
И снова дух смятен и потревожен
Истомной скукой Царского Села.
Пять лет прошло. Здесь все мертво и немо,
Как будто мира наступил конец.
Как навсегда исчерпанная тема,
В смертельном сне покоится дворец. (22)
Первое возвращение. 1910
Очевидно, что удивительное совпадение изначально найденной формулы и событий истории не могли не породить пророческих ассоциаций. С другой стороны, обратим внимание на то, что Царское Село в этом стихотворении сразу возникает как исчерпанная тема поэзии, намекая на двойное бытие этого места - в реальном пространстве и в пространстве русской поэзии.
Эпиграф из послания "Чедаеву" (1821) Пушкина отсылает не только к пушкинской царскосельской теме, но и к ахматовской одновременно - и тот, и другой поэт свою юность провели в Царском Селе; и для того, и для другого воспоминания о нем - это возвращение в юность.
Старинный звук меня обрадовал - и вновь
Пою мои мечты, природу и любовь,
И дружбу верную, и милые предметы,
Пленявшие меня в младенческие леты,
В те дни, когда, еще незнаемый никем,
Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
Я пеньем оглашал приют забав и лени
И царскосельские хранительные сени3.
Пушкинское послание "Чедаеву" поддерживает тему воспоминаний, причем в характерно пушкинском варианте - это не просто воспоминания о прошлом, но духовная опора в настоящем:
Одно желание: останься ты со мной!
Небес я не томил молитвою другой.
О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
Когда соединим слова любви и руки?
Когда услышу я сердечный твой привет? (II, 53)
Но если лирический герой Пушкина живет надеждой на встречу, то у Ахматовой -
"О, встреча, что разлуки тяжелее!.."
Зачин вызывает ассоциации с библейским стилем (см.: Матфей 11:21, 23:13-15, Лука 11:42:47). Оборот "О, горе мне" тематически прямо соотнесен с рефреном из Плача Иеремии ("Я человек, испытавший горе..." (3:1), "горе нам..." (5:16), подключая текст Ахматовой к традиции плача по разрушенному городу, обнаруживая жанровую форму, на которую ориентирован диптих. Жанр плача подчеркивает и особенность временной структуры дипиха - тогда: теперь. Видя разрушенный Иерусалим, Иеремия вспоминает прежнее его величие и нынешнее разорение.
Мотив похоронного обряда по уничтоженному городу положен в основу "Царскосельских строк" (1944?):
Веет воздух осенний,
Каждая клумба в парке
Кажется свежей могилой.
Справлена чистая тризна,
И больше нечего делать.
Что же я медлю, словно
Скоро свершится чудо?
Так тяжелую лодку долго
У пристани слабой рукою
Удерживать можно, прощаясь
С тем, кто остался на суше. (248-249)
Текстовых перекличек мы тут не обнаружим, зато налицо переклички тематические - не только с первой частью диптиха (плачь - тризна), но и со второй - чудо бессмертия города, мотив переправы через реку смерти. Это подчеркивает то обстоятельство, что поэт удерживает в сознании не только текстовые элементы, но и тематические блоки, связанные с определенным предметом описания, которые могут реализовываться в разном словесном оформлении.
Соотнесенность текста с плачем Иеремии выявляет в героине стихотворения пророческие черты - она еще в 1910 году видела этот город в саване, мертвым и немым, как перед концом света. Этот эсхатологический мотив, заданный в "Первом возвращении" нам еще пригодится.
Тема воспоминания о прежнем Царском селе дана иначе. Через своеобразную звуковую автоцитату. Стихи построены на подчеркнутом аллитерировании звуков "р" и "л":
Здесь был фонтан, высокие аллеи,
Громада парка древнего вдали
Заря была себя самой алее,
В апреле запах прели и земли,
И первый поцелуй...
"Заря была себя самой алее", подчеркивая трудно выразимую таинственную особенность этого пространства, запечатленную еще в 1911 году: "О, пленительный город загадок" (23).
Апрельский запах прели и земли, вкупе с первым поцелуем, вводит автобиографическую тему - 25 апреля 1910 года Ахматова вышла замуж за Гумилева. А вот фонетическая автоцитация сопровождает появление другого героя.
Поэтическую загадку Ахматовой можно попытаться разгадать, припомнив раннее стихотворение, обращенное к Царскому Селу:
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни...
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни. (24)
1911
Эти тексты объединяются как мотивом загадки, так и близостью аллитерационного хода, который в этом стихотворении может быть осмыслен. Прошлое оформлено через звук "р":
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов…
…Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
А настоящее - через звук "л":
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов…
…Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни...
Кажется, что рокотание прошлого проливается в настоящее. Более того, вполне обыденные действия персонажа - отрок бродил, грустил, лежала его треуголка и том Парни - вдруг обретают статус вневременной ценности.
Загадка отгадывается просто: персонаж стихотворения - Пушкин, а собственно волшебные превращения творит пушкинская поэзия. Именно она способна обыденное превратить в чудо: шаги отрока слышны через столетие, а заря оказывается самой себя алее. Действительно, "Царскосельский воздух // Был создан, чтобы песни повторять". Надо думать, что собственную поэзию Ахматова в этом смысле воспринимает как продолжение пушкинской. Или иначе: дело, собственно, не в авторах, а в таинственной силе и власти их общей "смуглой" Музы.
Напомню, что стихотворение было написано после посещения Ахматовой 11 июня 1944 года освобожденного от немцев разрушенного города Пушкина, куда ее пригласили в составе писательской группы на празднование пушкинского юбилея. Сохранился набросок этого выступления: "Товарищи! Сегодня мы празднуем светлую годовщину дня рождения великого поэта. Празднуем мы ее в том месте, про которое сам Пушкин сказал: "Отечество нам Царское Село", и в том году, который принес долгожданное освобождение городу поэта. Пушкин всегда считал Царскосельские парки достойным памятником русской военной славы и в целом ряде стихотворений говорит об этом. Для него навсегда остались священными "Царскосельские хранительные сени". Такими же они были, есть и будут для нас". После этого вступления Ахматова прочитала "Смуглый отрок бродил по аллеям"4. Уже в этой предыстории стихотворения был найден эпиграф, подчеркнуто семантическое осложнение, связанное с тем, что предметный мир Царскосельских парков воспринимается сквозь призму пушкинской поэзии, введен текст "Смуглого отрока...".
Но долгим был путь к первой строке. Первоначально было: "Мой городок игрушечный сожгли", что с одной стороны корреспондировало с ранним - "А теперь я игрушечной стала, // Как мой розовый друг какаду" (В царском Селе, 1911), а с другой - придавало стихотворению сугубо личную окраску. Потом было - "Что делать мне? Они тебя сожгли!", по поводу чего Ахматова сама сказала: "Какая глупость! Какая глупая строка! "Что делать?" Когда город сожгли, тогда уже нечего делать. И вообще я не пожарный!... Нет. "О, горе мне! Они тебя сожгли". Только так"5. Вот тут и было гениально найдено библейское восклицание, в котором эпически совместились как личное горе, так и горе всего народа.
Темы, заявленные в интертекстуальном подтексте первой части диптиха, открыто звучат во второй.
Вторая часть дипиха открывается образом ивы. Конечно, мы обнаружим его и у Пушкина, хотя в целом для его поэзии этот образ отнюдь не характерен. Помимо "Медного всадника", мы находим его именно в "Воспоминаниях в Царском Селе" (1814):
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках.
Плывет - и бледными лучами
Предметы осветила вкруг.
Алеи древних лип открылись пред очами,
Проглянули и холм и луг;
И отразилася в кристале зыбких вод;
Царицей средь полей лилея горделива
В роскошной красоте цветет. (I; 83, 455)
С другой стороны, именно ива стала героиней ахматовской поэзии:
Ива
И дряхлый пук дерев.
Пушкин
А я росла в упорной тишине,
В прохладной детской молодого века.
И не был мил мне голос человека,
А голос ветра был понятен мне.
Я лопухи любила и крапиву,
Но больше всех серебряную иву.
И, благодарная, она жила
Со мной всю жизнь, плакучими ветвями
Бессонницу овеивала снами.
И - странно! - я ее пережила.
Там пень торчит, чужими голосами
Другие ивы что-то говорят
Под нашими, под теми небесами.
1940
О том, что речь идет о Царском Селе, говорит эпиграф, взятый из незавершенного стихотворения Пушкина 1819 года "Царское Село":
Хранитель милых чувств и прошлых наслаждений,
О ты, певцу дубрав давно знакомый гений,
Воспоминание, рисуй передо мной
Волшебные места, где я живу душой,
Леса, где я любил, где чувство развивалось,
Где с первой юностью младенчество сливалось
И где, взлелеянный природой и мечтой,
Я знал поэзию, веселость и покой...
Веди, веди меня под липовые сени,
Всегда любезные моей свободной лени,
На берег озера, на тихий скат холмов!..
Да вновь увижу я ковры густых лугов
И дряхлый пук дерев, и светлую долину,
И злачных берегов знакомую картину,
И в тихом озере, средь блещущих зыбей,
Станицу гордую спокойных лебедей. (I, 371)
Обработка же этого мотива Ахматовой напоминает пушкинское стихотворение "Вновь я посетил...", где деревья - сосны - становятся одновременно и символом уходящего времени, и символом связи времен.
"Ива", "Городу Пушкина", "Наследница"), Ахматова выбирает пушкинские эпиграфы, объединенные мотивом деревьев. Для нее он оказался связан с мотивом возвращенных воспоминаний. Более того, этот мотив важен как для Пушкина, так и для Ахматовой. И тот, и другой поэт возвращаются в юность как в другую эпоху:
И, как всегда бывает в дни разрыва,
К нам постучался призрак первых дней,
И ворвалась серебряная ива
Седым великолепием ветвей.
Нам, исступленным, горьким и надменным,
Не смеющим глаза поднять с земли,
Запела птица голосом блаженным
О том, как мы друг друга берегли. (187)
Разрыв. 1944
Или:
Все души милых на высоких звездах.
Как хорошо, что некого терять
И можно плакать. Царскосельский воздух
Был создан, чтобы песни повторять.
У берега серебряная ива
Касается сентябрьских ярких вод.
Из прошлого восставши, молчаливо
Ко мне навстречу тень моя идет.
Здесь столько лир повешено на ветки,
Но и моей как будто место есть.
Мне утешенье и благая весть.(215)
1944
Итак, образ ивы в поэзии Ахматовой связан и с воспоминаниями о царскосельской юности, и, естественно, с мотивом поэзии, приобщенность к которой способно одарить бессмертием.
И тут напомню, что в диптихе речь идет не только о городе Пушкина, но и о Царскосельских парках и садах, тема, которая, в свою очередь, в миромодели Ахматовой обрела статус мифологемы, - это умирающий (ср. "Сад", 1911 - мертвый, но вечный (45) и одновременно вечно живущий сад:
Вновь подарен мне дремотой
Наш последний звездный рай -
Город чистых водометов,
Золотой Бахчисарай.
Там, за пестрою оградой,
У задумчивой воды,
Вспоминали мы с отрадой
Царскосельские сады,
И орла Екатерины
Вдруг узнали - это тот!
Он слетел на дно долины
С пышных бронзовых ворот.
Чтобы песнь прощальной боли
Дольше в памяти жила,
Осень смуглая в подоле
И посыпала ступени,
Где прощалась я с тобой
И откуда в царство тени
Ты ушел, утешный мой. (97)
Севастополь, 1916.
В этом стихотворении Царскосельский сад - с одной стороны, потерянный рай, а с другой - царство теней.
И, наконец, в "Приморском сонете" (1958), где речь уже идет о Комарово -
Здесь всё меня переживет,
Всё, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.
И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.
И кажется такой нетрудной.
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...
Там средь стволов еще светлее,
У царскосельского пруда.(234)
Комарово, 1958.
Тут уже очевидной становится связь Царскосельского сада с нездешним миром.
Напомню, что в первой редакции диптиха последняя строка стихотворения читалась иначе:
И туда не вернусь, но возьму и за Лету с собою
Очертанья земные прекрасных загробных садов
Или:
Отраженье земное прекрасных загробных садов6.
Если попытаться сложить воедино все мотивы, то возникает сюжет о потерянном и вновь обретаемом рае. Мотив умирания сада связывается нам с архетипическим мотивом грехопадения и изгнания из рая, а мотив вечной жизни сада соотносится как с образом царства мертвых (царство тени) в античной традиции, так и с образом рая в христианской традиции.
Сад как царство вечно живущих в нем теней наиболее ярко представлен в стихотворении "Летний сад" (1959):
И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.
А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца. (235)
Аналогичный мотив у Пушкина:
Не се ль Элизиум полнощный,
Прекрасный Царскосельский сад. (I, 83)
Воспоминания в Царском Селе, 1814.
Любопытно, что парадоксальное соединение этих двух манифестаций запредельного (языческой и христианской) соединяется в анализируемом диптихе.
Тема вечности города и сада разворачивается во второй части диптиха:
Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ.
Этот мотив можно "прочитать" на фоне поэзии Ахматовой - та ива, которая была воспета Пушкиным, сегодня превратилась в пень, но продолжает жить в поэзии самой Ахматовой.
Через предметные реалии Царскосельского парка и поэтическое слово Ахматова личностно соприкасается с пушкинским словом - тема, которая заявлена прямо в цикле "Царское Село", хотя поэтическая обработка мотива, по всей видимости, связана со знаменитым стихотворением А. А. Фета "Поэтам" (1890):
Сердце трепещет отрадно и больно,
Подняты очи, и руки воздеты.
Здесь на коленях я снова невольно,
Как и бывало, пред вами, поэты.
В ваших чертогах мой дух окрылили,
Правду провидит он с высей творенья;
Этот листок, что иссох и свалился,
Золотом вечным горит в песнопеньи.
Только у вас мимолетные грезы
Старыми в душу глядятся друзьями,
Только у вас благовонные розы
Вечно восторга блистают слезами7,
где тема бессмертия духа связана прежде всего с поэзией.
Интертекстуальная перекличка с фетовским стихотворением, обыгрывая мотив "золота" и "серебра", подчеркивает границу между XIX (Золотым) и XX (Серебряным) веками.
Напомню, что мотив "Серебряного века" впервые появляется как поэтический образ именно в поэзии Ахматовой:
На Галерной чернела арка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл. (287)
Поэма без героя.
Образ роз, с одной стороны, значим в системе ахматовской символики, а с другой - он коррелирует с пушкинской традицией. Именно поэтому в нем голос Ахматовой фактически сливается с голосом Пушкина, подтверждая единство их общей "смуглой" Музы. Как показал анализ В. В. Корона, образ розы у Ахматовой - полисемантичен. Выделим те значения, которые представляются существенными для анализа. Это, во-первых, Роза-Сад (Роза - цветок райского сада). А во вторых, - это взаимозаменяемость розы и стихов8.
Соседство розы и звучащих лицейских гимнов актуализирует пушкинскую традицию, которая почти открыто названа - это стихи на лицейские годовщины (гимны), среди которых есть особенно значимый для нашей темы: "Была пора: наш праздник молодой" (1836):
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.
Теперь не то: разгульный праздник наш
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
…
Всему пора: уж двадцать пятый раз
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром - нет! - промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Ужель один недвижим будет он? (III, 374)
Невозможно не обратить внимание на совпадение между: "Недаром - нет! - промчалась четверть века!" у Пушкина и ахматовскими оборотами: "Пять лет прошло. Здесь все мертво и немо, Как будто мира наступил конец" (Первое возвращение. 1910 (22)) и "Полстолетья прошло... Щедро взыскана дивной судьбою, // Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, - //И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою...", словно этот пушкинский мотив художественной константой "встроился" в "царскосельский текст" Ахматовой.
В соотношении с пушкинским текстом важна не только тема Царского Села, не только идея неотвратимой поступи времени, но и мысль о памяти, которая противостоит закону вечного изменения:
Припомните, о други, с той поры,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
То Гордости багрила алтари.
Вы помните: когда возник лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын,
И мы пришли. И встретил нас Куницын
И дальнейший текст разворачивается на анафорическом повторе "Вы помните", который звучит еще три раза. У Пушкина - промчалось четверть века, у Ахматовой - полстолетья прошло; у Пушкина - вы помните, у Ахматовой - возьму и за Лету с собою...
Увядание розы, описанное как превращение ее в шиповник, связано с темой смерти и поэтического бессмертия. Не случайно единственное появление шиповника в пушкинской поэзии - описание могилы поэта Ленского:
Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек
К реке сквозь липовый лесок.
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой, -
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
"Владимир Ленской здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
Покойся, юноша-поэт!" (V, 142-143)
(7 глава, 6 строфа)
Мы встречаем его и у Ахматовой - в цикле "Шиповник цветет" -
Шиповник Подмосковья,
И это все любовью
Бессмертной назовут. (222)
1956.
Более того, образ шиповника связан не просто с бессмертием, но с бессмертием слова, поддерживая одно из значений символа розы:
Что даже превратился в слово,
И встретить я была готова
Моей судьбы девятый вал. (223)
1956.
Я туда не вернусь, но возьму и за Лету с собою
Очертанья живые моих Царскосельских садов -
парадоксально соединяет мотив смерти и бессмертия. За Лету - это значит в царство мертвых, но - очертанья живые.
Перед нам вновь собственно ахматовская мифологема умирания и воскрешения, выявленная Л. Г. Кихней9. Ср.:
И оснеженный Ленинград
Возникли, словно в книге этой
Их мглы магических зеркал,
И над задумчивою Летой
Надпись на книге. 1940.
И, наконец, еще один библейский контекст замыкает весь диптих в одно гармоническое целое. Он связан, с одной стороны, с Плачем Иеремии по разрушенному Иерусалиму в Ветхом Завете, с райскими коннотациями темы Царскосельского сада, а с другой - с образом Небесного Иерусалима, возникающим в финале не только книги Откровения Иоанна Богослова, но и всего Священного Писания как образ вечного и не поддающегося уничтожению города.
Таким образом, Ахматова, опираясь и на тексты культуры, и на биографические факты как своей жизни, так и жизни Пушкина, создает в диптихе поэтический миф бессмертия культуры, запечатленный в слове. Именно поэтому, кажется, в ценностной иерархии поэтического мироздания Ахматовой высшую ступень занимает Слово, способное воплотить собою вечность:
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Всего прочнее на земле печаль,
И долговечней царственное Слово.(329)
Это подтверждает еще один контекст, связывающий первое и последнее стихотворение Ахматовой, обращенные к Царскому Селу - "Первое возвращение" (1910) и "Наследница" (1959). Если в первом: "Здесь все мертво и немо, // Как будто мира наступил конец. // Как навсегда исчерпанная тема, // В смертельном сне покоится дворец", то последнее может быть осмысленно как возражение:
Казалось мне, что песня спета
О, кто бы мне тогда сказал,
Что я наследую все это:
Фелицу, лебедя, мосты
И все китайские затеи,
И липы дивной красоты.
И даже собственную тень,
Всю искаженную от страха,
И покаянную рубаху,
Наследница. 1959.
Тема оказалась неисчерпаемой. Царское Село живо не только в своих архитектурных памятниках и парках, но и в своих поэтических воплощениях, ведь Фелица - это не просто Екатерина II, а героиня сочиненной ею сказки, героиня знаменитой оды Державина. Лебедь - это не только реальные лебеди, но и знак рождения здесь "смуглой" пушкинской и ахматовской Музы:
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
А Цицерона не читал,
В те дни, в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Лебедь - это и знак поэтической славы и поэтического бессмертия, так как соотносится не только державинским "Лебедем", но и "Царскосельским лебедем" В. А. Жуковского.
Таким образом, в "Наследнице" Ахматова создает образ Царского Села как символ всей постпетровской русской культуры, в которую она вписывает и себя, осознавая в связи с этим и свое собственное бессмертие, завершая великую традицию Золотого века русской поэзии.
Примечания
1. Ахматова А. А. Соч. В 2-х т. Т. 1. М., 1986. - С. 340. В дальнейшем все поэтические тексты А. А. Ахматовой цитируются по этому изданию с указанием страниц в скобках.
"В Царском Селе" А. Ахматовой // Русская словесность. - 1998. - № 2. - С. 21-26
3. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10. т. М., АН СССР, 1957-1958. Т. II, С. 51-52. В дальнейшем все тексты А. С. Пушкина цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в скобках.
4. Цит. по: Королева Н. В. Комментарии // Ахматова А. А. Собр. соч. в 6 т. Т. 2. Кн. 1. М., 1999. - С. 478.
5. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. В 3 т. Т. 3. М, 1997. - С. 166.
6. Ахматова А. А. Собр. соч. в 6 т. Т. 2. Кн. 1. М., 1999. - С. 588, 590.
8. Корона В. В. Поэзия Анны Ахматовой: поэтика автовариаций. Издательство Уральского университета. - 1999. С. 45, 47
9. Кихней Л. Г. Мифологическая семантика умирания и воскрешения в стихах Ахматовой 1930-50-х годов // Творчество А. А. Ахматовой и Н. С. Гумилева в контексте русской поэзии XX века: М-лы Межд. науч. конф. 21-23 мая 2004 г. Тверь, 2004. С. 27-39.).