Литературное обозрение. - 1996. - № 5/6. - С. 214-222.
"И если когда-нибудь в этой стране..."
О некоторых славянских параллелях к "Реквиему" А. Ахматовой
I
Поэма Анны Ахматовой "Реквием. 1935-1940" кажется сравнительно простой. Однако простота здесь специфическая, характерная для; позднего периода творчества поэта, предполагающая изысканную игру смыслов и неожиданную перекличку цитат. Среди "чужих голосов" в "Реквиеме" уже опознаны Священное писание, пропущенное через литургическую призму, Еврипид, Данте, Шекcпир, Йетс, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Мандельштам1. По нашему мнению, пришло время пополнить этот список еще одним славным, хотя и несколько экстравагантным именем. В 1902 году в авторитетном журнале "Русская мысль" было напечатано стихотворение "Липы"2.
Под липой ребенка баюкала мать...
Под липой я маленьким начал играть.
Последняя просьба: подлипаю той
Хочу отыскать я мой вечный покой;
Когда я окончу унылые дни,
Под липой, народ мой, меня схорони.
Но, нет! Над могилой не ставьте гранит,
Пусть липа родная ветвями шумит,
Пусть листья ее надо мной шелестят,
И льется весенних цветов аромат,
И пусть мой страдающий бедный народ
Под липою песню свободы поет.
Сходство с "Реквиемом" - второй частью "Эпилога", "Опять поминальный приблизился час..." - поразительное. Подобное впечатление возникает, прежде всего, благодаря тождественности стихотворного размера - четырехстопного амфибрахия с мужскими рифмами по типу "Лесного царя" В. А. Жуковского, что особенно ощутимо, когда под ударением оказывается одно и то же слово, причем ключевое - "народ": ср. "И пусть мой страдающий бедный народ/ Под липою песню свободы поет" и "И если зажмут мой измученный рот,/ Которым кричит стомильонный народ...".
Кроме того, "Липы" и "Эпилог" построены на сходных тематических мотивах. Во-первых, в обоих текстах очерчен эскиз автобиографии лирического героя (ср. в "Липах" - от "... ребенка баюкала мать..." до "... под липой, народ мой, меня схорони...", в "Реквиеме" - от "... около моря, где я родилась..." до мемориально-посмертной ситуации, когда "... в этой стране воздвигнуть задумают памятник мне..." и т. п.).
Во-вторых, как в стихотворении из "Русской мысли", так и в ахматовской поэме присутствует мотив, так сказать, "чудесного памятника". Если в "Липах" в качестве надгробного памятника вместо привычного гранита на романтический лад выбирается дерево, то в "Реквиеме" речь, собственно, идет об обыкновенном памятнике, и слезы, им проливаемые, самим автором объясняются "естественно-научно" - как "подтаявший снег", и тем не менее в итоге все-таки возникает видение "плачущей статуи"3: "... с неподвижных и бронзовых век, /Как слезы, струится подтаявший снег..."
состояния. В первом случае под "мемориальной" липой народ - в мечтах автора - "песни свободы поет", во втором - "бронзовый" памятник, поставленный напротив страшной тюрьмы, придает статус вечности конфликту с режимом.
Автор стихотворения "Липы", которое, таким образом, можно с полным правом относить к числу подтекстов "Реквиема", в журнале назван. Это - Ян Коллар, переводчик - В. А. Гиляровский. Как прозаик, сочинитель очерков "Москва и москвичи" и др. "дядя Гиляй" пользовался когда-то фантастическим успехом у читателей, но здесь он выступает в непривычной ипостаси поэта-переводчика. В бытность секретарем Славянского вспомогательного комитета Гиляровский "Липами" откликнулся на полувековую годовщину смерти Яна Коллара (1793-1852): отказавшись от строфики и хореического метра оригинала, внеся существенные добавления в текст и добавив отсутствующее заглавие, он тем не менее узнаваемо переложил один из сонетов знаменитого чешско-словацкого поэта4.
Коллар - яркая фигура в европейской культуре XIX века. В качестве писателя, публициста, ученого он заслужил репутацию инициатора панславизма. Основываясь на предромантических идеях Гердера, Коллар отстаивал права и достоинство славянских народов, испытывавших в империи Габсбургов национальный гнет. (Небезынтересно, что в рамках того же государства оформился пангерманизм, стоявший на страже ущемляемого императорским правительством немецкого народа и так же, как и панславизм, ориентированного на иностранную державу - монолитно-немецкую Пруссию). Коллар декларировал, что славяне - единый народ, у которого просто существуют четыре "ветви" (русская, польская, иллирийская, т. е. южная, и чешская), а значит, чехи или словаки не какие-то бессильные "малые народы", но часть народа великого и неодолимого. Путь насилия, впрочем, пастор из Пешта по принципиальным соображениям отвергал, изложив свою позитивную программу в эпохальном сочинении - "О литературной взаимности между ветвями и наречиями славянскими"5. Единение и возрождение должно быть достигнуто за счет сближения и взаимопознания славянских народов, для чего насущно требовалось практиковать изучение языков друг друга, учреждение соответствующих кафедр в средней и высшей школе, издание общеславянских журналов, налаживание взаимной книжной торговли и книгообмена, создание профилированных библиотек и т. п.
Несмотря на лояльное отношение к Габсбургам, Коллар как апологет славянства вполне последовательно уповал на помощь державы, где славянский народ находился у власти, - на Россию. Соответственно, и в России его деятельность воспринималась с неослабевающей симпатией как коллегами-гуманитариями (М. Н. Погодин, И. И. Срезневский), так и представителями различных общественных течений. Коллару из-под руки оказывал финансовую поддержку Николай I, ему благоволили другие члены императорской фамилии, а в то же время сонет, что в 1902 году вдохновил Гиляровского, в XIX веке перевел декабрист А. И. Одоевский.
"Славянская идея" пропагандируется и в причудливой поэме Коллара "Дочь Славы", которую составляет внушительное число сонетов - в последнем подготовленном автором издании (1852) их насчитывалось 645. Книга разбита на 5 песен, потому принята и сквозная, и раздельная нумерация: "Липы" - это 121-й сонет III песни или же 385-й сонет.
Бесспорно ориентируясь на Ф. Петрарку, чешско-словацкий поэт посвятил книгу сонетов женщине - лужичанке Вильгельмине Шмидт (Мина), но любовная лирика мотивировала у него панораму славянской жизни в широких пространственных и временных пределах (включая изображение ада и рая), а возлюбленная предстала олицетворением славянства - Дочерью Славы, мифической покровительницы славян.
Художественный эксперимент Коллара был поддержан славянским поэтом принципиально другого масштаба - Адамом Мицкевичем: "Возлюбленная Коллара, приобретая все более идеальные черты, постепенно превращается в образ, созданный воображением поэта. Коллар влюблен в национальную идею славянства - вот его возлюбленная, вот Лаура, которую он повсюду изыскивает, оплакивает... Иностранцу трудно понять, как это можно воспевать народ в образе человека; тем не менее эта форма распространена и у поляков и чехов"6. Очевидно, радикальный синтез интимного и общественного не отвечал даже далеким от нормативности критериям романтической эпохи.
Напомним в порядке "странных сближений", что применительно к "Реквиему" так же принято говорить о преображении интимной лирики в гражданскую. Главка "Приговор", например, изолированно и без заглавия напечатанная в ахматовском томе "Библиотеки поэта" (1977), как выяснилось7, вполне сойдет за любовное стихотворение.
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
"Интимность" поддерживается перекличками и с характерной для ранней Ахматовой оппозицией "каменное"-"живое" (в стихотворении "Смятение" - "Пусть камнем надгробным ляжет/ На жизни моей любовь"), и с образом "светлой постройки", "света" как знака прощания (в "Белой стае" - "Как светло здесь и как бесприютно,/ Отдыхает усталое тело") и т. д. 8
Можно, кстати, привести и другие сопоставления такого рода. Например, клятвенное "И я сказала: - Могу" из предисловия к "Реквиему", произнесенное автором в ответ на вопрос "женщины с голубыми губами" (" - А это вы можете описать?") и мотивирующее дальнейшее описание сталинского ада, обнаруживается в очередном любовном шедевре из "Белой стаи" ("Бесшумно ходили по дому..."):
"Так меня ты в бреду тревожишь,
Все слова твои берегу.
Скажи: ты простить не можешь?"
И я сказала: "Могу".
II
Возникает вопрос: насколько правомерно связывать поэзию Ахматовой с творчеством идеолога панславизма? Между тем, знакомство Ахматовой с Колла-ром и символизируемой им идеей "славянской взаимности" кажется неизбежным, его правомерно датировать предположительно 1900-ми годами.
Согласно наблюдению В. Н. Топорова, в чисто психическом аспекте творческий подъем конца 1930-х ознаменовался для Ахматовой "пробуждением памяти после того окаменения души и состояния своего рода душевной прострации"9. Действительно, она мысленно обращается к "началу жизни": "В молодости и в зрелых годах человек очень редко вспоминает свое детство. Он активный участник жизни, и ему не до того. И кажется, всегда так будет. Но где-то около пятидесяти лет все начало жизни возвращается к нему. Этим объясняются некоторые мои стихи 1940 года ("Ива", "Пятнадцатилетние руки..."), которые, как известно, вызвали неудовольствие Сталина и упреки в том, что я тянусь к прошлому"10. А в "начале жизни" одной из самых памятных фигур был царскосел Сергей Владимирович Штейн (1882-1955), филолог, критик, поэт, переводчик.
Будучи родственником И. Ф. Анненского (брат его невестки Наташи), Штейн оказался также родственником Ани Горенко, женившись на ее старшей сестре Инне(1882-1906). У будущей Ахматовой и Штейна установились особые отношения11, с ним же связана, по признаниям Ахматовой, "одна из лучших драгоценностей Ани" - похвала Анненского: "Когда Инн<окентию> Федоров<ичу> Анненскому сказали, что брат его belle-fille Наташи (Штейн) женится на старшей Горенко, он ответил: "Я бы женился на младшей". Этот весьма ограниченный комплимент был одной из лучших драгоценностей Ани"12. Приятельствовал Штейн и с Николаем Гумилевым, которого часто встречал "в период его увлечения А. А. Горенко (Ахматовой)" и на поэтический сборник которого откликнулся сочувственной рецензией13.
В 1908 году Штейн опубликовал книгу "Славянские поэты. Николай I Черногорский. Иован-Иованович-Змай. Иован Илич. Воислав Илич. Иован Дудич. Антон Ашкерц. Отон Жупанчич. Казимир Тетмайер. Карел Гавличек-Боровский. Переводы и характеристики". В предисловии прямо заявлялись далеко не чисто переводческие или филологические задачи, которые ставил перед собой автор: "Не увлекаясь мечтами политического панславизма, автор этой книги горячо верит в полную возможность и близкое осуществление духовного объединения славян, которое наступит не под давлением грубой физической силы штыков и пулеметов, а как естественное последствие взаимного познанья и мирного культурного сближенья всех славянских народностей между собою"14. Тот же - совершенно колларовский - аспект акцентировался и в стихотворении, открывавшем книгу, причем "национально-водная" образность "Дочери Славы" переплеталась здесь с аллюзией на известные пушкинские строки из "Клеветникам России":
Я посвящаю этот труд
Желанным дням объединенья
Недолго ждать - они придут:
Мы все единой цепи звенья...
Я верю, - братская любовь
Поможет нам в бескровном споре,
И все ручьи сольются вновь
В едином, всеславянском море"15.
Гумилев поместил в газете "Речь" (1908, 19 июня) рецензию на книгу Штейна, где, в частности, писал, играя образами стихотворного посвящения: "Переводчик посвящает свой труд "желанным дням объединенья" и надеется, что скоро "все ручьи сольются в едином всеславянском море". С целью помочь этому слиянию, он предлагает читателю девять выдающихся славянских поэтов в образцах и характеристиках. Имена выбраны тщательно, даваемые о них сведения интересны и ценны, переводы сделаны любовно"16.
Основное внимание в своей книге Штейн уделил южнославянским поэтам, представив западнославянские народы только двумя художниками, среди которых - чех Гавличек-Боровский. Предваряя переводы его текстов биографической справкой, публикатор, разумеется, упоминает Коллара в числе "выдающихся писателей", боровшихся за славянское самоосознание17, причем склонен игнорировать хорошо известный факт литературной вражды младшего писателя со старшим18.
"Славянские поэты", хранящийся в РГБ (шифр - R189/115), содержит любопытнейший инскрипт автора: "Многоуважаемому Анатолию Семеновичу Будиловичу в знак совершенного почтения и на добрую память от автора. 20. IV. 1908. СПб.".
А. С. Будилович (1846-1908), маститый ученый-славист и публицист славянофильской ориентации, к личности Коллара, естественно, обращался постоянно. Еще в 1872 году он доказывал, что "идея племенного объединения славян не есть праздная утопия, бессодержательные грезы. Она имеет для себя почву в прошедшем и право бытия в будущем. От Нестора до Коллара и Хомякова можно назвать целый ряд лиц, то ясно сознававших, то хоть смутно чуявших мировое значение этой идеи"19, а в 1877 году оценивал работу "О славянской взаимности" как "блистательную статью"20.
Симптоматично, что Будилович поместил в общий контекст Я. Коллара и А. С. Хомякова. Более подробно на этом он остановился, произнося 19декабря 1893 года в торжественном заседании Санкт-Петербургского Славянского общества речь, приуроченную к столетию Коялара. Здесь Будилович высокопарно именует словака "Хомяковым западного славянства и апостолом всеславянства"21 и, хотя не затушевывает принципиальной разницы, неизбежно обусловленной позицией одного - защитника меньшинства и другого - представителя национального большинства22, напоминает, что в "Дочери Славы" Хомяков прямо при жизни изображен пребывающим в раю (сонет IV, 31).
Сравнительно подробно рассказывая о поэме, Будилович характеризует ее состав, стихотворный размер, предшественников - Данте и Петрарку23, мировоззрение, с особенной тщательностью - объяснимой собственными убеждениями слависта - суммирует антинемецкие инвективы. "Считая Германию "могильником славян" (П,101), а немцев - главными виновниками их вековых бед и страданий<...>, Коллар, конечно, не мог скрыть горького чувства к немцам и в своих сочинениях. Свой Ад или Ахерон он обильно населил немцами, поместив, например, туда и Карла Великого, и Генриха Птицелова, Альбрехта Медведя, Генриха Льва и др. государей-германизаторов"24. Будилович оговаривает, что избранных "хороших" немцев вроде Гердера поэт отправил в Рай, но это не отменяет магистральной идеи, программно выраженной во вступлении к "Дочери Славы"25:
Давно ли нежный голос Славии звучал
От пенных Болта волн до синего Дуная,
И от предательского Лаба до равнин
Неверной Вислы! Ныне он уж онемел...
И кто ж повинен в грабеже, вопьющем к небу?
Кто оскорбил весь род людской в одном народе?
Зардись стыдом, завистная Тевтония,
Соседка Славы! С рук твоих ничто не смоет
Потоков крови, пролитых в борьбе со Славой.
Прошло двадцать кратких лет, и оппозиция "славяне"/"немцы" актуализировалась при горестных обстоятельствах начала первой мировой войны.
III
В. Н. Топоров, анализируя "пробуждение памяти" как характерную черту творчества Ахматовой конца 1930-х, указывал на "сознание повтора - воспроизведения некоего прецедента"26: начатая Германией в 1939 году вторая мировая война провоцировала воспоминания о первой мировой войне. Но ведь идеологическим обоснованием той войны как раз послужил панславизм: формально Россия вступилась не столько за собственные интересы, сколько за угнетаемые братские народы, и выстрел, послуживший боевым сигналом, символически раздался на славянских Балканах. Да и проходил Восточный фронт по славянским территориям, так что именно оплаканные Колларом земли постоянно поминались в военных реляциях.
Государственный панславизм разделялся многими писателями-модернистами, более или менее близкими к кругу Ахматовой. Воспользовавшись ценной книгой финского слависта Бена Хеллмана, где кропотливо собраны суждения русских символистов о мировой войне и последующих революционных событиях, напомним, что в своей публицистике В. И. Иванов выражал мечту о скором воссоединении славянских народов и К. Д. Бальмонт призывал к глобальной борьбе славянства с германством, а В. Я. Брюсов в очерках "Из Варшавы в Ярослав" интерпретировал наступление русских войск в Галиции-Червонной Руси как реставрацию древней Киевской державы27. Что касается собственно поэзии, акмеист С. М. Городецкий целый раздел своего сборника "Четырнадцатый год" (1915) назвал "Червонная Русь", а Ф. Сологуб в "Биржевых ведомостях" за 1915 год напечатал стихотворение "Петроград-Белград", построенное на симптоматических пушкинско-колларовских мотивах славянских рек и моря.
Чертог мы строим величавый,
Наш третий и последний Рим.
Мы в нем славянство новой славой
В союзе братском озарим!
И вместе с братьями молись,
Чтобы в глубоком русском море
Все реки Славии слились!..
Но, разумеется, где первая мировая - там и трагические события 1917 года, гражданская война, террор первых лет советского государства, так что "пробуждение памяти" закономерно приводит к "поминальным стихам"28. "Реквием" Ахматовой посвящен ее поколению, поэтам, что не дожили до второй мировой войны. Неслучайно стихи начала 1920-х годов памяти Гумилева, в чьей судьбе предсказывалась судьба жертв сталинских репрессий, сходным образом называют "предреквиемом".
Чтобы понять как стилистику, так и поэтику "предреквиема" и "Реквиема", нам кажется необходимым обратиться к литературному сюжету, развертывавшемуся на несколько лет раньше - к поэтическому полилогу Ахматовой, Гумилева и Мандельштама на рубеже Октября 1917-го и гражданской войны.
Напомним знаменитые строки:
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее...
На связь этих строк с книгой Исайи давно указал Омри Ронен: "... Эта строфа представляет собой цитату из Книги пророка Исайи: "Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь - убийцы"(Ис. 1:21). Случайная тройная рифма синодального перевода использована в строфе отчасти буквально, а отчасти как ответ на риторический косвенный вопрос "кто берет ее". Цитатна и заключительная строфа первой публикации:
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид.
Ср. "... пусть будем называться твоим именем, - сними с нас позор" (Ис. 4:1);"... Господь омоет скверну дочерей Сиона и очистит кровь Иерусалима..." (Ис. 4:4) 29.
Однако О. Ронен не отметил еще один важнейший момент, связанный с Книгой Исайи и отразившийся в стихах Ахматовой:
Мне голос был, он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь Россию навсегда"...
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Вспомним слова пророка: "Я сказал им: сила их - сидеть спокойно"(Ис. 30:6-7). По словам пророка, Всевышний предупреждал Израиль: "... сила фараона будет для вас стыдом, и убежище под тению Египта - бесчестием"(Ис. З0:3). Таким образом, слова поэта о "стыде" и "спокойствии" вновь оказываются цитатами из Исайи.
Важно заметить, что мотив неоставления родной земли, России, развивается в целом ряде произведений Ахматовой и обычно толкуется в общепатриотическом ключе. Но, как нам кажется, стихи типа:
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал... -
должны рассматриваться и в религиозном контексте. Причем этот контекст уже имел в русской литературе соответствующую традицию.
Вот еще одно знаменитое стихотворение Ахматовой:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час...
Что же это за "оценка поздняя"? На наш взгляд, отнюдь не оправдание поступков поэта потомками, как можно подумать, но исполнение того, что поэт услышал из уст пророка Исайи. На Книге Исайи основано и удивительно близкое ахматовскому стихотворение А. С. Хомякова:
Не с теми он, кто говорит:
"Мы соль земли, мы столб святыни,
Мы Божий меч, мы Божий щит!"
Не с теми он, кто звуки слова
Лепечет рабским языком...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но с теми Бог, в ком Божья сила,
Животворящая струя,
Живую душу пробудила
Во всех изгибах бытия...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он с тем, кто духа и свободы
Ему возносит фимиам;
Он с тем, кто все зовет народы
В духовный мир, в Господень храм!
Если учесть, что и первая часть стихотворения Хомякова "Мы род избранный, - говорили...", и слова Ахматовой об утрате "сурового духа византийства" русской церковью подразумевают недовольство Всевышнего "жертвоприношениями" забывшего Его Избранного Народа, то синтаксическая конструкция стихотворений Ахматовой и Хомякова оказываются знаком отсылки к Книге пророка Исайи.
Обратим внимание на то, что имя Хомякова возникло и в варианте стихотворения Мандельштама "Дайте Тютчеву стрекозу...". Правда, очень немногие, подобно М. Каганской, решились всерьез отнестись к этому тексту.
А еще богохранима
На гвоздях торчит всегда
Хомякова борода.
Как давно установлено, эти строки Мандельштама с большой долей вероятности тоже восходят к стихам самого Хомякова30:
Широка, необозрима,
Чудной радости полна,
Из ворот Ерусалима
Шла народная волна.
Та же "ерусалимская" строка встречается в экспромте Николая Гумилева из альбома С. Ремизовой-Довгелло31:
У ворот Иерусалима
Ангел душу ждет мою,
Я же здесь, и, Серафима
Павловна, я Вас пою.
Первую строку комментатор этого экспромта Н. А. Богомолов соотносит с уже вполне серьезными стихами Мандельштама:
Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло!
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло, -
что и понятно, поскольку "Дайте Тютчеву стрекозу..." тогда еще написано не было.
Разная интонация затрудняет сведение приведенных текстов к единому знаменателю. Попытаемся понять смысл и контекст интересующей нас строки в стихотворении "Эта ночь непоправима...".
Упоминание "Ерусалима" (похороны были, естественно, в Петрограде) задает возможность двойного чтения стихов. Так, строки:
Голоса израильтян... -
могут быть поняты и как описание конкретной еврейской похоронной церемонии в невской столице, и как звучание молитв в послехрамовую эпоху ("священства лишены"), когда - в надежде дожить до восстановления Храма - Храм до времени воздвигали в молитве или, по слову пророка Осии, "устами" (ведь восстановится Храм только тогда, когда придет Росток из колена Давидова, о котором возвестит и возглаголет, по пророчеству Исайи, Благовестник).
Почти оксюморонный образ "сияния(!) черного солнца" проясняется здесь, по нашему мнению, опять же текстом Исайи. "И будет в тот день: накажет Господь воинство небесное в вышине и царей земных на земле;<...> Тогда посрамлена будет луна и пристыжено будет солнце, потому что Господь Саваоф будет царствовать на горе Сион в Иерусалиме, и слава, будет перед старейшинами народа Его" (Ис. 24, 21-23). И чуть раньше: "Рыдайте, ибо близок день Господень, придет он как напасть от всемогущего<...> Вот приходит день Господень - жестокий, (полный) гнева и пылающей ярости, чтобы превратить землю в пустыню и уничтожить на ней грешников ее. Ибо звезды небесные и созвездия их не засияют светом своим, солнце померкнет при восходе своем, и луна не засветит светом своим" (Ис. 13, 9 - 12). Нам представляется, что библейское солнце, меркнущее при восходе, и есть источник черного солнца Мандельштама.
Для поэта в момент написания стихотворения о похоронах матери Исайя пророчествовал о самом главном - о преодолении смерти. "Уничтожит Он смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц, и позор народа своего устранит Он на всей земле, ибо так сказал Господь. И скажет народ в тот день: вот это Бог наш, на которого мы надеялись, и Он спасет нас! Сей есть Господь, на него уповали мы, будем же веселиться и радоваться помощи Его"(Ис. 25, 8 - 10).
в грядущее спасение матери наряду, разумеется, со всеобщим, обещанным христианством спасением, знаком чего и является тот, кто "проснулся в колыбели" в страшный момент:
Я проснулся в колыбели
Черным солнцем осиян.
По-видимому, такое понимание вполне соответствует апостольской мысли о спасительности иудаизма для истинных иудеев.
Что же касается "священников", которые "священства лишены", то коль современная эпоха воспринимается поэтом в эсхатологическом аспекте, наличие или отсутствия священства - как иудейского, так и христианского ("Бегите, иереи...") - уже ничего не меняет.
"у ворот Иерусалима" должен быть встречен "Росток", Машиах или Мессия. Естественно, что и "Кадиш" при погребении содержит те же самые истины: "Да возвысится и освятится Его великое Имя! В будущем и обновленном мире, где Он вернет мертвых к жизни и пробудит их к вечной жизни, и отстроит город Иерусалим и воздвигнет там совершенный Храм; искоренит служение чужим божествам...". (Мотивы и образы стихотворения "Эта ночь непоправима..." нашли свое отражение и развитие в стихах 1917 года30.)
Вернемся к экспромту Николая Гумилева.
У ворот Иерусалима
Ангел душу ждет мою,
Я же здесь, и Серафима... -
"ворота Иерусалима", "ангел", "душа" и имени жены А. М. Ремизова - Серафима. Это вызывает в памяти вновь Книгу Исайи: "... видел я Господа, сидящего на престоле высоком и величественном, и края его наполняли храм. Перед ним стоят серафимы<...> И сказал я: горе мне! я погиб, ибо я человек с нечистыми устами, и среди народа, чьи уста нечисты, живу я, а очи видели Царя, Господа Саваофа" (Ис. 6, 1-5). Разумеется, для поэта Гумилева небезразлично и то, что данный фрагмент текста Исайи лег в основу "Пророка" Пушкина. Цитируем Исайю дальше: "И услышал я голос Господа, говорящего: кого пошлю Я и кто пойдет для нас? И сказал я, пошли меня. И сказал Он: пойди и скажи этому народу<...> Отучнело сердце народа этого и отяжелели уши его, и глаза его отвращены, чтобы не узрел он глазами своими и не услышал ушами своими, и чтоб не поняло сердце его, и не обратился бы он и не исцелился. И сказал я: доколе, Господи? И Он сказал: доколе не останутся города без жителя, и дома - без людей, и земля не опустеет, превратившись в пустыню" (Ис. 6, 8-12).
Похоже, что в "доколе?" содержится важный для Гумилева смысл этого отрывка, закодированного альбомным экспромтом. Ведь следующие строки стихотворения содержат (в христианизированном варианте) ответ:
Долго нам еще терпеть,
Целовать нам долго, видно,
Нас бичующую плеть.
Мне пред ангелом не стыдно…
Стыд этот связан с приходом Машиаха: "И в тот день глухие услышат слова книги, и прозрят из тьмы и мрака глаза слепых. И страждущие более и более будут радоваться о Господе, и бедные люди будут торжествовать о Святом Израиля. Потому что не будет более обидчика, и хульник исчезнет, и будут истреблены все поборники неправды, которые запутывают человека в словах, и требующему сада у ворот расставляют сети и отталкивают правого. Посему так говорит о доме Иакова Господь, который искупил Авраама: тогда Иаков не будет в стыде, и лицо его более не побледнеет"(Ис. 29, 18-22).
Однако совершенно ясно, что "сроки исполнятся", лишь когда тот, кому Серафим вложил уголь в сердце, явственно увидит дела Всевышнего. Пока же политическая реальность несколько иная:
Но и ты, всесильный ангел,
Что бежал разбитый Врангель
И большевики в Крыму.
Строки гумилевского экспромта вновь возвращают нас к мотиву отказа покинуть родную землю в стихах Ахматовой - "Когда в тоске самоубийства...". Экспромт Гумилева датирован 7 декабря 1920 года, а стихотворение Ахматовой, которое, как мы полагаем, с ним напрямую связано - 7 декабря 1921 года.
Я с тобой, мой ангел, не лукавил,
За себя заложницей в неволе
Всей земной непоправимой боли?
Здесь Ахматова переключает библейский регистр гумилевского стихотворения в личный план, добавляя в свое "Когда в тоске самоубийства..." еще один мотив из Исайи, мемориально связывающий это стихотворение с экспромтом покойного Гумилева.
Мотив отказа от бегства, от эмиграции в творчестве Ахматовой имеет религиозный характер. Это лишний раз подтверждается - по аналогии - тем, что в шутливом стихотворении Мандельштама о бороде многажды здесь упомянутого Хомякова проступают совсем не смешные тексты, вновь - из Исайи: "И будет в тот день, призову раба Моего Елиакима, сына Хелкиина <...> И ключ от дома Давидова возложу на рамена его; отворит он, и никто не запрет; запрет он, и никто не отворит. И укреплю его как гвоздь в твердом месте <...> И будет висеть на нем вся слава дома отца его, детей и внуков, всей домашней утвари до последних музыкальных орудий. В тот день, говорит Господь, пошатнется гвоздь, укрепленный на твердом месте, и будет выбит и упадет и распадется вся тяжесть, которая на нем; ибо Господь говорит" (Ис. 22, 20-25).
"Хомякова борода" включила в себя библейский текст (прежде всего - Книгу Исайи), который коллективно развивался в период "предреквиема" Ахматовой и теми, кому "Реквием" (и "Поэма без героя") будет посвящен. Катастрофические события, интерпретируемые Ахматовой, Гумилевым, Мандельштамом в пророческих образах, создали основу для обращения к предшествующей традиции, освященной в России именем Хомякова, а значит, в более широком смысле - к идеям панславизма. В упоминавшейся брошюре Будиловича приводится вольный перевод сонета из "Дочери Славы" (III, 61), прямо отсылающего к той же библейской книге:
Когда подумаю о нашем славном роде,
Какой-то силою разбитом на куски
И в темноте служащем то князьям, то кралям,
Или пашам, невольно думаю с Исайей:
Наше...
Таким образом, глубинная связь "Реквиема" Ахматовой с сонетами Коллара подтверждается еще на одном уровне текста, связанном с библейскими пророчествами.
IV
Вернемся к тридцатым годам.
В годы, прямо предшествовавшие созданию "Реквиема", неожиданно "славянский" обертон обрела тема репрессий. В 1933-1934 годах НКВД организовал знаменитое дело "славистов", или "Российской национальной партии", по которому были арестованы многие представители гуманитарной элиты Москвы и Ленинграда. В материалах дела "Российская национальная партия" характеризовалась как "контрреволюционная национал-фашистская организация", которая "была создана по прямым указаниям заграничного русского фашистского центра, возглавляемого князем Н. С. Трубецким, Якобсоном, Богатыревым и другими"33. А значит, сам интерес к славистической проблематике мог в ту пору квалифицироваться как антисоветский, "фашистский".
"наибольшее число пострадавших по ленинградскому делу пришлось на два крупнейших музея страны", в частности на Русский музей34, что не могло не затронуть его авторитетного сотрудника - мужа Ахматовой, искусствоведа Николая Николаевича Пунина. Более того, ахматовская квартира в Фонтанном Доме была служебной жилплощадью, положенной заведующему отделом рисунка в Русском музее. Впрочем, следствие по делу "Российской национальной партии" непосредственно Пунина не коснулось - арест его, преображенный в один из сюжетов "Реквиема", произошел позже по другому поводу.
Во второй половине 1930-х, однако, славянский мотив постепенно утрачивал предосудительный характер, а после нападения Германии на СССР и вовсе обрел официально-патриотический статус. Напомним хотя бы, что на протяжении нескольких лет велись безуспешные переговоры об антигерманском блоке со славянскими государствами - Польшей и Чехословакией. В качестве отклика на "мюнхенский сговор" 74 советских писателя выступили с коллективным письмом, где подчеркивались "братская солидарность и любовь к стране - жертве фашизма" и торжественно объявлялось, что чехов и словаков никогда не оставят в беде. А закончилась эта дипломатическая история пактом Молотова - Риббентропа, результатом чего явилось "освобождение" Западной Украины и Белоруссии, непривычно поданное - вопреки интернационалистским клише пропаганды - в качестве "воссоединения" славянских народов. (Обратной стороной "реабилитации" славян стало практическое запрещение ранее столь популярной литературы немецкого антифашизма.)
Сложившуюся специфическую ситуацию зафиксировал внимательный (по долгу службы) аналитик советской прессы - Йозеф Геббельс. В дневниковой записи от 13 марта 1940 года читаем: "С еврейским вопросом большевики на свой лад покончили. Они остаются азиатами. Тем лучше для нас. Сталин становится настоящим панславистом". А 15 марта он же злорадно констатировал, что в стане предполагаемого противника "ни смеха, ни радости. Но тем не менее Сталин очень популярен. Он - единственная надежда. Преемник Петра Великого. Защитник панславизма. Как германцы, мы никогда не поймем этих славян"35.
На этом парадоксальном фоне неожиданный смысл - в порядке "странных сближений" - получил праздничный лозунг, символизировавший одну из масштабных сталинских строек - канал Москва-Волга (созданный, разумеется, руками заключенных). Формула "Москва - порт пяти морей" в 1937 году, ознаменованном грандиозными Пушкинскими торжествами (явно не безразличными Ахматовой), оказалась созвучна идеям и эмблематике декабристского "Общества соединенных славян", грезившего о всеславянском государстве четырех морей. "Члены этого тайного общества мечтали объединить славян в единый федеральный союз, - характеризовал деятельность "Славян" Г. И. Чулков. - Проектировался новый центральный город, куда все славянские народы должны будут посылать своих депутатов <...> Знаком столицы был чертеж башни; восьмиугольник с единицею посредине и с четырьмя якорями по бокам должны были знаменовать славянское единство с четырьмя портами на морях - Балтийском, Белом, Черном и Средиземном..." 36.
Годы "Реквиема" - 1935-1940 - оказались, пожалуй, даже избыточно насыщенными многочисленными трансформациями и перекодировками славянской темы. Ахматова же, то противостоя, то совпадая с переменчивым "генеральным курсом", пребывала верна своей поэтической и мировоззренческой линии.
ССП говорил: "Строфы "Дочери Славы", посвященные единству славян в борьбе против иноземных поработителей, пламенем жгут сердца в наши дни, когда многие славянские народы стонут под игом гитлеризма. В прошлом пытались придать этой идее Коллара панславянское звучание. Поводом к этому могут служить те его высказывания, которые перекликаются с высказываниями русских славянофилов. Но Коллар был певцом угнетенных славян - никогда нельзя забывать об этом. Он любил русский народ как самый могучий из славянских народов, сумевший отразить всех и всяких иноземных завоевателей. От него, а не от русского царизма он ждал помощи в деле освобождения славян"37.
Разумеется, Ахматова обращается к славянской теме, сохраняя прежнюю изощренность библейских ассоциаций, продолжая подспудно диалог с современниками. Стихотворение "Мужество", казалось бы, вполне отвечало официальным представлениям о патриотической поэзии, что удостоверялось публикацией на страницах "Правды" (8 марта 1942 года). Однако же и здесь не обошлось без характерных аллюзий. Как справедливо отметил В. Хазан, строки:
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, -
И мы сохраним тебя, русская речь,
неожиданно откликаются на знаменитое мандельштамовское "Сохрани мою речь...", и оба текста, в свою очередь, ориентированы на Апокалипсис: "... ты не много имеешь силы, и сохранил слово Мое, и не отрекся от имени Моего" (Откр. З: 7-8) 38. Причем, слова эти произносит "Святый, Истинный, имеющий ключ Давидов", что заставляет вспомнить о "ключе от дома Давидова" (Ис. 22:22), а значит, и о "хомяковском" четверостишии Мандельштама. Наконец, образ "онемевшей" славянской речи встречается во вступлении к "Дочери Славы", пронизанном цитатами из Исайи. В свете сказанного дополнительный смысл приобретают наблюдения исследователя: "В тридцатые годы Мандельштам уходит от неоклассицистической поэтики, тогда как Ахматова не только продолжает ее разрабатывать, но и находит в ее рамках, особенно при последующем обращении к военной теме, образы, совместимые с официально-патриотической идеологией"39. Сложное переплетение личных, библейских, эсхатологических и славянских мотивов симптоматично возникает и в позднем стихотворении "Я над ним склонюсь, как над чашей...", посвященном памяти Мандельштама40.
И в послевоенных антологиях чешской (1959) и словацкой (1964) поэзии, для которых Ахматова перевела в общем-то случайный набор поэтов - К. Г. Маха, И. Краско, М. Валек41, присутствуют сонеты Коллара. Показательно, что переводчиком здесь выступил такой близкий Ахматовой человек, как С. В. Шервинский, он же через несколько лет - когда она умерла - предложил новую версию 385-го сонета42:
Здесь под липой навевал мне сны
ангел детства колыбельной сладкой,
золотые дни моей весны!
Здесь мужал. Мы были влюблены.
Славы дочь встречал я здесь украдкой,
Но любовь была такою краткой!
Мне подлипай музы лиру дали,
и с ветвей сонет сонету вслед,
словно листья, мне на грудь слетали.
Здесь меня под лирой схороните.
Славы прах мой осените.
Издания такого рода были источником заработка для переводчиков или носили откровенно политически-ангажированный характер (в духе культурного взаимообогащения стран социалистического лагеря). Достаточно привести слова из предисловия к полному переводу "Дочери Славы", создававшемуся проф. Н. В. Водовозовым при жизни Ахматовой и напечатанному в 1967 году: "Идея славянского патриотизма и гражданственности в поэзии Коллара не утратили значения до наших дней, когда в Западной Германии снова поднимается мутная волна фашизма, пытающаяся вновь захлестнуть соседние славянские страны. Идеи славянской солидарности, звучавшие утопически в эпоху, когда жил чехословацкий поэт, ныне получили выражение в создании социалистического лагеря на востоке Европы, в который вошли все славянские государства, вставшие на путь социалистического строительства"43. Перевод 385-го сонета, выполненный Водовозовым, примечателен стремлением с максимальной точностью воспроизвести смысл и имитировать непростую структуру славянского стиха "Дочери Славы", но, кстати, уже не напоминает "Реквиема", ориентированного на Коллара в прежней версии Гиляровского44:
Под липой меня ангел в люльке качал
В то время, когда я младенцем был малым.
Ребенком я после веселых игр спал.
Под липой красавицу я увидал -
Славянку (любви это было началом!).
Подлипай с печалью потом запоздалой
Под липой мне лиру дала муза здесь,
А ветви мне дали идею сонета,
Как листья в час зноя - приют для поэта.
Под липой меня похороните днесь.
А липу такую же там посадите.
Только крайняя политизированность славянской проблематики и практическая невозможность беспристрастного ее изучения скрыли от читателей и исследователей важнейшую тему, которая входит составной частью в сложную систему ахматовского жизнестроительства и которой Ахматова оставалась верна на протяжении всей жизни.
Примечания
1. Йованович М. К разбору "чужих голосов" в "Реквиеме" Ахматовой // Russian Literature. 1984. V. XV-I; Ketchian S. Anna Akhmatova and W. B. Yeats: Points of Juncture // Anna Akhmatova: 1889-1989 / Modem Russian Literature and Culture. V. 28. Berkeley, 1993; Ljunggren A. Anna Akhmatova's "Requiem": A Retrospective of the Love Lyric and Epos // Ibid.
3. Ljunggren A. Op. cit. P. 122.
4. См.: Кишкин Л. С. Словацко-русские литературные контакты. М.,1990. С. 101-105.
5. См. современный русский перевод в кн.: Антология чешской и словацкой философии. М., 1988.
6. Мицкевич А. Собр. соч. М.,1954. Т. 4. С. 394-395. Ср.: Никольский С. В. Ян Коллар - поэт и культурный деятель // Ян Коллар - поэт, патриот, гуманист: К 200-летию со дня рождения. М., 1993. С. 5-6.
8. Ljunggren A. Op. cit. P. 124-125.
9. Топоров В. Н. Об историзме Ахматовой // Anna Akhmatova: 1889-1989. С. 196.
10. Цит. по: Хейт А. Анна Ахматова: Поэтическое странствие. М., 1991. С. 221.
11. См. публикацию писем Ахматовой к Штейну, напр., в кн.: Хейт А. Указ. соч.
13. См.: Тименчик Р. Д. Примечания // Гумилев Н. Соч.: В 3 т. М. 1991. Т. З. С. 308.
14. Штейн С. В. Славянские поэты. СПб., 1908. С. Х.
15. Там же С. V.
16. Цит. по: Гумилев Н. Соч. Т. 3. С. 180.
18. О критике К. Гавличеком-Боровским мировоззренческих установок Я. Коллара см.: Шерлаимова С. А. Ян Коллар и Карел Гавличек-Боровский: Две концепции возрожденческого гуманизма // Ян Коллар - поэт, патриот, гуманист.
19. Будиловнч А. С. Мечта ли панславизм? // Беседа. 1872. № 1/2. С. 214.
20. Будилович А. С. О литературном единстве народов Славянского племени // Славянский сборник. СПб., 1877. Т. 2. С. 5.
21. Будилович А. С. Ян Коллар и западное славянство. Б. м.,1894. C. 1.
23. Будилович А. С. Ян Коллар и западное славянство. С. 3-4.
24. Там же. С. 9-10.
25. Цит. в пересказывающем переводе Будиловича. См.: Там же. С. 10.
26. Топоров В. Н. Об историзме Ахматовой. С. 194.
28. Топоров В. Н. Указ. соч. С. 203.
29. Ронен О. К истории акмеистических текстов: (Опущенные строфы и подтекст) // Сохрани мою речь. Вып. 2. М., 1993. - (Мандельштамовское общество: Записки. Вып. 4.) - С. 66-67.
30. Харджиев Н. Комментарии // Мандельштам О. Стихотворения. Л., 1973. С. 292.
31. Гумилев Н. Соч. T. 1. С. 468-469.
"Се черно-желтый свет, се радость Иудеи...": (Иудейские источники и мотивы в творчестве Осипа Мандельштама) // Новое литературное обозрение. 1996. № 21.
33. АшнинФ. Д., Алпатов В. М. "Дело славистов": 30-е годы. М., 1994. С. 70.
34. Там же. С. 37.
35. Цит. по: Ржевская Е. Геббельс: Портрет на фоне дневника. М., 1994. С. 221.
36. Чулков Г. И. Мятежники 1825 года. М., 1925. С. 195-196.
38. Хазан В. А. Ахматова. "Я над ними склонюсь, как над чашей...": Попытка комментария//Wiener Slawistischer Almanach. Wien, 1993. В. 31. S. 156, 171.
39. Жолковский А. Страх, тяжесть, мрамор: (Из материалов к жизнетворческой биографии Ахматовой) // Wiener Slawistischer Almanach. Wien, 1995. В. 36. S. 145.
40. Хазан В. Указ. соч. S. 131-172.
41. Антология чешской поэзии. T. 1. М., 1959; Словацкая поэзия XIX-XX вв. М., 1964.
43. Ревякин А. И. К вопросу о взаимосвязи славянских литератур // Уч. зап. Московского педагогическ. ин-та. Вып. 287. М., 1967. С. 3-4.
44. Коллар Я. Дочь Славы // Там же. С. 248. За указание на этот источник мы благодарны проф. С. В. Никольскому.