ВВЕДЕНИЕ
История
Развитие концептуального базиса любой науки осуществляется не только за счет внутренних ресурсов, но и путем заимствования новых представлений из наиболее развитых разделов других наук. Этим же способом совершенствуется методология литературоведения. Приведем отдельные примеры, иллюстрирующие это положение.
М. М. Бахтин, как известно, публиковался под разными фамилиями. Его работы о фрейдизме и философии языка вышли под фамилией Волошинов, а по философии биологии – под фамилией Канаев. Последнее документально засвидетельствовал С. Г. Бочаров: “Наконец, я пользуюсь случаем обнародовать документ, имеющий отношение к делу. У меня хранится фотокопия журнального оттиска статьи И. И. Канаева «Современный витализм» («Человек и природа», 1926, N 1 – 2), на которой рукой подписного автора засвидетельствовано:
«Эта статья написана целиком М. М. Бахтиным, я только снабдил его литературой и способствовал изданию в журнале, где меня знали в редакции.
3 ноября 75 г., И. Канаев»
<...> Устно Иван Иванович прибавлял еще, что М. М. Бахтин взялся за такую работу, потому что «интересовался этими вопросами». В самом деле, философские проблемы новой биологии своеобразно соприкасались в те годы с литературной теорией. Десятилетием позже этот контакт породил бахтинскую теорию хронотопа, которую автор вводил со ссылкой на математическое естествознание и доклад А. А. Ухтомского о хронотопе в биологии, слышанный им летом 1925 г. в Петергофском биологическом институте. <...> ... слишком широк диапазон дисциплин, чтобы быть под силу одному автору, хотя бы и Бахтину: психоанализ, теоретическая лингвистика, методология литературоведения, сомневается Н. Васильев, «как-то не укладывается в его жизнь». Но вот, оказывается, еще и философия биологии также укладывается” [16, c. 74].
Важен и установленный Бочаровым факт и комментарий к нему. Этот факт станет еще более выразительным, если уточнить терминологию.
Витализм – это одна из теорий индивидуального формообразования, предложенная Г. Дришем для объяснения особенностей эмбриогенеза человека и животных. Философскую окраску этой теории придает широта теоретических обобщений, несоразмерная с эмпирическим основанием, но по смыслу это именно биологическая теория. Надо сказать, что проблема индивидуального развития организма остается одной из наиболее сложных в современной биологии и какой-либо общей теории онтогенеза не сформулировано по сей день. Возможно, Бахтина интересовала не только философская, но и методологическая сторона концепции Дриша.
“Философией биологии” со времен Ламарка принято называть другой раздел теоретической биологии, посвященный проблемам исторического развития организмов и рассматривающий теорию эволюции, а не теорию онтогенеза.
Сейчас трудно сказать, что такое “математическое естествознание”. Речь идет, вероятно, о применении количественных методов в биологии, поскольку в других естественных науках – физике и химии – эти методы и соответствующие математические модели начали применяться гораздо раньше. Первые опыты применения новых методов всегда вызывают длительные дискуссии и привлекают внимание специалистов смежных наук. Не исключено, что, ссылаясь на “математическое естествознание”, Бахтин предполагал возможность подобной формализации гуманитарного знания.
Ссылка на доклад Ухтомского о хронотопе в биологии указывает на еще один раздел этой науки – физиологию высшей нервной деятельности. Бахтин, следовательно, не только интересовался различными, весьма специальными разделами биологии, но и практически использовал полученные знания при разработке собственных литературоведческих концепций, в случае прямого заимствования не забывая упомянуть первоисточник.
Примечательно объяснение, которое предлагает Бочаров для оправдания сверхнормальной для филолога широты научных интересов Бахтина. Он полагает, что “в те годы” проблемы новой биологии и литературной теории “своеобразно соприкасались”. Можно подумать, что сейчас этого не наблюдается.
Почему же современные филологи не видят существующего “соприкосновения” естественно-научных и гуманитарных проблем и возможности их разработки на единой методологической основе? Одна из очевидных причин – возросшая специализация наук, но не менее значима и другая: недооценка возможности пополнения методологического иструментария гуманитаристики путем заимствования новых представлений из наиболее продвинутых разделов естествознания. Бахтин, как мы видим, не упускал этих возможностей.
Особенно показателен пример А. Белого, который не жалел никаких усилий для восполнения пробелов в своем естественно-научном образовании. Вот характерный отрывок на эту тему из его письма к Д. М. Пинесу:
“Вы подумайте только: за март месяц я не нюхал, а именно вдумчиво вникал вплоть до ныряния в формулы, до уразумения их не, так сказать, смысла, а воистину, in concreto – за март месяц я прочел: «Корпускулярную теорию вещества» Томсона, 2 части книги Френкеля «Строение вещества», том «Лекции по молекулярной физике» акад. Иоффе, физику Михельсона, ряд популярных книжек (между прочим о теории Бора, теории квант, «Эволюция физики» Пуанкаре) и ряд статей специальных по физике и химии; мне надо было до отъезда в Батум разрешить один вопрос в связи с строением вещества; для этого надо было в спешном порядке прочесть сотни страниц с труднейшими для меня формулами; могу сказать: теперь разобрался; «путеводная нить» для будущего хода мысли о «материализме» вполне ощупана мною до одобрения ее (на днях) шестью спецами (механики, инженеры – народ ученый): на днях в частном кружке сделал сообщение на тему: «Как согласовать электромагнитную теорию Лоренца с методом соответствия Нильса Бора?» Моими мыслями весьма заинтересовались «спецы», а я, в итоге невероятных усилий 1) одолеть 25-летний пробел мой в физике и химии, 2) согласовать выводы науки с моей темой «Наука как культура», – лишил себя Ленинграда, куда хотел заехать, т. е. свидания с рядом друзей, к которым так тянуло, лишил себя «Детского Села» и многих минут радостей там и провалялся 10 дней с компрессом на голове. <...>
Борис Бугаев” [11, c. 90 – 91].
Думается, это признание Белого не нуждается в комментариях.
“косвенной” отсылки к соответствующему разделу естествознания служит работа В. Я. Проппа, озаглавленная “Морфология сказки” [73]. Морфология, как известно – это наука о строении слов. Пропп обнаружил, что волшебные сказки, подобно однокоренным словам, построены из одних и тех же элементов, расположенных в определенной последовательности. Он выделил, по существу, инвариантную структуру, характерную для определенного типа текстов, и показал, что их разнообразие создается вариантами воплощения этой структуры.
На что же опирался Пропп, разрабатывая эту методику? Источник пропповской методологии очевиден – это работа И. В. Гете “Опыты о развитии растений”. Пространные цитаты из этой работы служат эпиграфами к основным главам книги Проппа.
Предисловию предшествует следующий эпиграф: “Морфология еще должна легитимироваться как особая наука, делая своим главным предметом то, что в других трактуется при случае и мимоходом, собирая то, что там рассеяно, и устанавливая новую точку зрения, позволяющую легко и удобно рассматривать вещи природы. Явления, которыми она занимается, в высшей степени значительны; те умственные операции, при помощи которых она сопоставляет явления, сообразны с человеческой природой и приятны ей, так что даже неудавшийся опыт все-таки соединит в себе пользу и красоту”.
“Материал и метод” открывают слова: “Я был совершенно убежден, что общий, основанный на трансформациях тип проходит через все органические существа и что его хорошо можно наблюдать во всех частях на некотором среднем срезе”.
Эпиграф к предпоследней главе напоминает: “Учение о формах есть учение о превращениях”.
“Перворастение (Urpflanze) будет удивительнейшим существом в мире. Сама природа будет мне завидовать. С этой моделью и ключом к ней можно будет затем изобретать растения до бесконечности, которые должны быть последовательными, т. е. которые, хотя и не существуют, но могли бы существовать. Они не являются какими-то поэтическими или живописными тенями или иллюзиями, но им присущи внутренняя правда и необходимость. Этот же закон может быть применен ко всему живому”.
И. В. Гете – не только известный поэт, философ, общественный деятель, но и крупный ученый своего времени, научные исследования которого оставили заметный след в геологии и палеонтологии, анатомии и физиологии, ботанике и зоологии и других науках. Ботаники, в частности, знают Гете как основателя новой науки – морфологии растений.
К решению морфологических задач в ботанике он подходил как лингвист, выделяющий корень слова. Носитель языка легко справляется с этой задачей, но как найти корень слова, если мы имеем дело со словами незнакомого нам языка? Именно в этом положении, по мысли Гете, находится ботаник, пытающийся понять строение растения. Видимые части – стебли, листья, цветки – это еще не морфологические элементы. Морфологические элементы растений, подобно морфологическим элементам слов, должны выделяться не визуально, а в системе “биологических флексий”. В качестве таких флексий он рассматривал различные преобразования формы органов – метаморфозы.
Изучение метаморфозов, полагал Гете, – ключ к пониманию происхождения формы растений, поскольку в ее основе лежит некая неизменная сущность, первоэлемент, превращения которого создают морфологическое разнообразие. Анализ метаморфозов должен открыть отдельные операции преобразования и тот первоэлемент, по отношению к которому они применяются.
Исследуя разнообразие форм листьев растений, Гете выделил такие операции, как рассечение и слияние, удаление и сближение, расширение и сжатие видимых частей. В дальнейшем он предполагал формализовать эти операции до математических формул и описать на этой основе происхождение и развитие формы цветков и плодов.
распознавания видов растений, а не формальные возможности преобразования одного вида в другой. Но концептуальная значимость гетевской морфологии выходит за рамки ботаники. В ней заложена программа общенаучного подхода, которую и реализовал Пропп.
Близкие знакомые знали об увлечении Проппа ботаникой. Но, оказывается, его интересовала не только практика определения и гербаризации растений, но и теория их строения. Основные методологические принципы, на которые опирается эта теория, можно с успехом использовать, как он наглядно продемонстрировал, для разработки теории строения и развития определенного типа текстов. Можно сказать, что Гете осуществил “прямой” методологический перенос, применяя принципы теории строения слов для разработки теории строения растений, а Пропп – “обратный”, применяя принципы уже гетевской морфологии для анализа строения текстов.
Еще пример – Р. О. Якобсон, о необычайной широте научных интересов которого писали многие. Приведем слова только одного свидетеля. “Сам Якобсон хотел видеть себя прежде всего «русским филологом», как гласит по его пожеланию надпись на могиле в Кембридже (штат Массачусетс), – пишет Вяч. Вс. Иванов и одновременно отмечает особый интерес ученого к смежным проблемам, таким, например, как функционирование языка и деятельность мозга и постоянные попытки связать отдаленные, на первый взгляд, области знания. – Увлекшись возможным приложением теории информации к теории фонологических различительных признаков, Якобсон одним из первых среди крупных лингвистов задумывается над тем, что может дать лингвистике математика. Глубокие исследования Янга и Ли по симметрии в физике заставили его размышлять о роли симметрии в языке, поэтике и других семиотических системах, на открытия в молекулярной биологии Якобсон одним из первых отвечает сопоставлением языка и генетического кода” [38, c. 13].
В воспоминаниях о Якобсоне Вяч. Вс. Иванов упоминает и Ж. Пиаже.
Этого выдающегося психолога и лингвиста он называет “союзником Якобсона по выработке структурных методов... чей подход к генезису логических категорий напоминает мысли Якобсона об усвоении ребенком различительных признаков как едва ли не первой логической операции” [38, c. 12]. “Мне довелось, – пишет он далее, – провести 30 лет назад во время Международного Психологического съезда в Москве в 1966 г. утро втроем и с Пиаже и Якобсоном и я мог видеть тогда, в какой мере они оба ощущали сходство своих путей в науке” [38, c. 12].
“путей в науке” возникает том случае, если “идущие” придерживаются одних и тех же методологических ориентиров. Пиаже разрабатывал генетическую психологию, опираясь на свой опыт естествоиспытателя. До начала исследований по лингвистике и психологии он несколько лет с большим увлечением занимался морской гидробиологией и опубликовал по этой теме десятки научных работ. О признании этих работ свидетельствует предложение занять должность директора Зоологического музея, полученное им от французской Академии наук.
Нам почти ничего не известно о подобных увлечениях Якобсона. Отметим только, что до эмиграции он был близко знаком с Л. С. Бергом, который опубликовал в этот период две книги: “Номогенез, или Эволюция на основе закономерностей” (Тр. Географич. ин-та. Т. 1. Петербург, 1922) и “Теория эволюции” (Петербург: изд. “Academia”, 1922), переизданные спустя более полувека [12]. Возможно, именно будущий академик Берг, крупный географ и зоолог (ихтиолог), пробудил устойчивый интерес Якобсона к проблемам биологической эволюции.
И последний пример – академик Б. Раушенбах, сначала – физик, а затем – искусствовед. По его собственному признанию, превращение в искусствоведа произошло в процессе решения сугубо практической задачи. Требовалось обеспечить стыковку космических аппаратов, а достичь этого, опираясь на теорию линейной перспективы, не удавалось. Опытным путем было установлено, что наше восприятие пространства нелинейно, и попутно обнаружилось, что различные школы живописи предлагают свои приемы отображения этой нелинейности [75].
В свете вышеизложенного возникает вопрос: а способен ли “чистый” филолог внести посильный вклад в совершенствование методологии гуманитарных исследований? Пример Ю. М. Лотмана показывает, что способен, и для этого не требуется особого увлечения какой-либо конкретной естественной наукой. Достаточно обратиться к общенаучным представлениям об устройстве мира и существующем порядке вещей, но именно к научным, а не к основным положениям господствующего вероучения или догматам модной доктрины.
Наука, разумеется, не является истиной в последней инстанции. Научная картина мира постоянно меняется, поскольку постоянно пересматривается аксиоматика научных теорий. Это и позволяет строить все более адекватные модели действительности. Всякая же ревизия основ учения рассматривается как покушение на авторитет его основателя, под именем которого оно обычно и выступает. А доктрина тем и отличается от учения и особенно от науки, что ее догматы даже не обсуждаются.
К сожалению, нам не известна та аксиоматическая основа, на которую опирался Ю. М. Лотман, создавая “Лекции по структуральной поэтике”. Очевидно, это не марксистско-ленинское мировоззрение, но и ссылка на “структурный подход” мало что объясняет. Структурный подход не представляет собой единого целого, а применяется в самых различных вариантах (cм., например, [ 8, 48, 51, 76, 97, 105]). Кроме того, разнообразие картин мира в сознании разных исследователей приводит к разнообразию понимания этих вариантов. Поэтому мы сочли необходимым изложить не только тот вариант структурного метода, которого мы придерживаемся, но и высказать ряд общетеоретических положений, явно или неявно использованных в данной работе. Эти положения не составляют в совокупности какой-то целостной теории, а лишь очерчивают доступные нашему пониманию фрагменты “научной картины мира”.
О реальности. Философы-марксисты подразделяют реальность на объективную и субъективную. Это подразделение принимают и многие гуманитарии, не знакомые с иными философскими воззрениями, и те естественники, которые не знают, как работают наши органы чувств. Г. Гельмгольц еще в начале века показал, что “реальность, данную нам в ощущениях”, следует рассматривать не как объективную, а как субъективную, поскольку чувства могут нас обманывать. В результате последующих психофизических исследований было установлено, что стимул, воздействующий на анализаторы, не имеет ничего общего с вызываемым ощущением. Наши ощущения не “отражают” действительность, а конструируют ее по определенным правилам. Эти правила отчасти предопределены структурой анализатора, а отчасти являются продуктом воспитания и образования [ 59, 82]. По этой причине мы способны, читая текст, ощущать себя зрителями или даже участниками описываемых событий, хотя единственный стимул, вызывающий эту реакцию, – линейная последовательность типографских знаков – не имеет с ними ничего общего.
Подобным же образом наши органы чувств “прочитывают” и естественные знаки окружающей действительности, конструируя из них то, что воспринимается как “объективная” реальность. Другими словами, единственно доступная нам реальность – это реальность модельного отображения действительности. Мы воспринимаем не реальность, а нами же сконструированную ее модель, не осознавая при этом применяемых правил конструирования. Последнее особенно важно, поскольку из одних и тех же элементов, меняя правила конструирования, можно построить самые различные конструкции.
реальности и градации степеней их проявления, т. е. представить ее как один из признаков объекта, подобный его окраске. Аналогом разнообразия видов и форм реальности будет разнообразие спектральных линий, а аналогом градации степеней ее проявления – изменение их яркости.
Первый естественный язык – генетический код. Концептуальные следствия расшифровки генетического кода осознаны далеко не всеми биологами, не говоря о филологах. Перечень этих следствий не входит в нашу задачу. Остановимся лишь на некоторых из них, значимых для нашей темы.
Первое следствие: информационные процессы являются конституционным свойством биологических систем, начиная с молекулярного уровня их организации, а информационный обмен, наблюдаемый на социальном уровне (например, в человеческом обществе), – дальнейшее эволюционное развитие этого свойства.
: изоморфизм, присущий процессам кодирования, передачи и хранения информации, протекающих на молекулярно-генетическом и социальном (и всех промежуточных) уровнях биологической организации. Текст (его знаковую основу) можно рассматривать как генотип, а образы, возникающие в сознании в процессе чтения, – как фенотип. Чтение – это процесс формообразования, подобный морфогенезу. Различие только в том, что в органической форме фенотип выступает как своеобразная оболочка генотипа, а в интеллектуальной конструкции эти ее составляющие “пространственно разобщены” и размещены на различных по своей природе “носителях”. “Носителем” текста является книга, а образ локализован в сознании читателя.
Третье следствие (связанное со вторым): литературное произведение проникает в сознание читателя и воссоздает в нем по определенной программе свою “копию”, подобно тому, как вирус, проникая в клетку, подчиняет себе внутриклеточные механизмы развития и производит с их помощью новые вирусные частицы. Филология в этом ракурсе сближается с вирусологией, что особенно заметно, если вспомнить задачи поэтики. Структурная поэтика – аналог теории строения вирусных частиц, а поэтика выразительности – аналог теории их “заразительности” (инфекционности). По этой причине и возникают “эпидемии чтения”.
Четвертое следствие– это орган управления и связи, который “разговаривает” на разных нейрогуморальных языках с печенью, почками, сердцем, легкими и другими органами организма [72]. Происхождение языка связано не с изменением строения гортани или появлением подбородочного выступа, а с переносом одного из языков мозга на внешний носитель, что послужило предпосылкой установления связи с другим мозгом и открыло возможность манипулирования другим организмом. Развитие языка в этих условиях происходило, вероятно, как взаимное усложнение и совершенствование средств интеллектуального нападения и защиты, что и превратило его в средство коммуникации.
О структуре. Структура, в структуралистском смысле слова, это не то, что построено из элементов, а то, что расчленяется на них по тем или иным концептуальным базисам. Элементы мыслятся не как априори существующие “кирпичи”, а как фрагменты “строения”, на которые оно может быть разложено. В качестве операций разложения системы на элементы используются операции их взаимодействия, преобразования и т. п. Элементы и операции их преобразования (выделения) составляют одно целое.
Например, когда мы сворачиваем бумажный кораблик из целого листа бумаги, аналогом структурных элементов будут линии сгиба или фрагменты листа, ограниченные этими линиями. Эти элементы заданы правилами сгибания (правилами порождения), вне которых они не имеют смысла. Этот же пример показывает, что практически невозможно выделить структурные элементы и правила их преобразования, рассматривая готовую конструкцию. Но если перед нами серия бумажных корабликов в разной стадии сборки, то путем последовательного сопоставления элементов этой серии можно обнаружить и правила ее порождения. Варьируя систему правил, из одного и того же листа бумаги можно получить самые различные конструкции.
Примером структурных элементов, выделяемых в реакциях взаимодействия, служат химические элементы. Химический элемент – это не атом, а одно из его свойств, связанное со строением электронной оболочки. Помимо химических, атомы обладают и многими другими свойствами. Химические элементы (химические свойства атомов) можно упорядочить, как показал Д. И. Менделеев, в периодическую систему. Другие свойства, например особенности пространственной “упаковки”, можно упорядочить в другую систему – кристаллографическую (систему групп пространственной симметрии Е. С. Федорова) и т. п.
атомов (атомов одного химического элемента). Форма соединения существенно зависит от условий его образования. Например, химически чистый углерод может принимать форму и алмаза, и графита. Это показывает, насколько различный вид могут иметь структуры, если их рассматривать в другом ракурсе, не с химической, а с физической точки зрения. Подобный полиморфизм отличает и текстовые структуры, если концептуальный базис, по которому они расчленяются на элементы, определен недостаточно четко и точка зрения не зафиксирована.
О сходстве. Сходство ребенка с отцом и матерью – постоянный источник родительской радости и предмет законной гордости. Какие еще нужны доказательства, что он по праву является продолжателем рода? Поэтому с таким трудом укореняется мысль, что сходство может быть обусловлено негомофилетическими (не кровно-родственными) причинами. Примеры негомофилетических сходств хорошо известны: морозные узоры на стеклах, напоминающие листья растений, или спирально закрученные раковины моллюсков и спиральные галактики. Причин негомофилетического сходства гораздо больше, чем гомофилетического.
Согласно общей теории систем, между двумя любыми полиморфными множествами существует хотя бы одно изоморфное отношение (отношение сходства). Сходство, следовательно, само по себе еще не доказывает существования каких-либо реальных связей между сопоставляемыми системами, не говоря об их родстве. Но обыденное сознание упорно сопротивляется внедрению общесистемных принципов анализа сходств, поскольку они противоречат и сложившейся практике, и глубоко скрытым инстинктам.
Текст, безусловно, есть полиморфное множество признаков, поэтому не составляет труда установить любое число отношений сходства как между двумя любыми текстами, так и внутри каждого из них. Общего решения этой проблемы не существует. В каждом конкретном случае требуется специально формулировать критерии сходства.
Поэтический мир в нашем понимании – это образ (набор образов) в сознании, формирующийся в результате прочтения текста. В свете вышеизложенного его можно назвать фенотипом художественного произведения, порождаемого генотипом (знаковой основой текста). Если речь идет об отдельном произведении, то поэтический мир именуется его “внутренним миром”, а если о корпусе произведений одного автора – то “авторским миром”. В общем случае поэтический мир – это еще одна “реальность”, называемая “художественной” или “поэтической”.
Одной из традиционных задач изучения поэтической реальности является реконструкция личной философии (мифологии) ее творца. Помимо этой задачи, исходя из природы объекта исследования, можно сформулировать и другую: реконструкция авторских правил порождения образов поэтического мира. Поясним эту задачу, опираясь не на биологическую, а на более понятную, благодаря компьютеризации, техническую аналогию.
Слово и возникающий под его воздействием образ в сознании можно представить как два элемента системы, связанные между собой не как две стороны одной медали, а как запись на дискете и ее отображение на дисплее. Очевидно, их связывает цепочка каких-то операций преобразования (программа визуализации), о строении которой нам ничего не известно. Но если мы сможем проследить пошаговую реализацию этой программы, то поймем, как именно слово превращается в соответствующий образ. Речь идет, разумеется, не о реконструкции реальной “программы визуализации”, встроенной в сознание, а о модельном представлении процесса трансформации авторских образов и его описании на “морфологическом” уровне – уровне структурных элементов поэтического мира. Сходные по смыслу модели обсуждают и филологи, пытаясь представить себе механизм порождения речи [103], природу поэтической реальности [ 99], отдельный художественный образ [ 5, 37] или метафору [86].
Метод
Основные процедуры структурного подхода описаны и прокомментированы в 3-м издании БСЭ, в статье “Структура”:
“1. Выделение первичного множества объектов, в которых можно предполагать наличие единой структуры. Расчленение объекта как системы на элементарные фрагменты, в которых типичные, повторяющиеся отношения связывают разнородные пары элементов.
2. Выявление в каждом элементе существенных для данного отношения реляционных свойств. Раскрытие отношений преобразования между элементами, их систематизация и построение абстрактной структуры путем непосредственного синтезирования, формально-логического или математического моделирования.
3. Выведение из полученной структуры всех теоретически возможных следствий и проверка их на практике.<...>
его элементов и с помощью других преобразований. Выявление единых структурных закономерностей некоторого множества объектов достигается здесь не за счет отбрасывания их различий, а рассмотрением различий как превращающихся друг в друга конкретных вариантов единого абстрактного инварианта. Правила дедуктивного выведения и превращения вариантов черпаются из ряда разделов дискретной, «качественной» математики – теории групп, теории графов, комбинаторики и др.
Поскольку при таком подходе центр тяжести падает на операции преобразования, применяемые к объектам самой различной природы, характерной чертой структурного метода является перенос внимания с элементов и их «природных» свойств на отношения между элементами и зависящие от них реляционные, т. е. системоприобретенные, свойства. В структурализме это формулируется как примат отношений над элементами в системе.
Осуществление этих процедур предполагает, следовательно, наложение определенных ограничений на объект, например, это может быть отвлечение от развития, от субстрата элементов и т. д., за счет чего и удается выявить абстрактную структуру как совокупность скрытых внутренних отношений, на пересечении которых находятся элементы – носители реляционных свойств. Если эти процедуры выполнены в логически завершенном виде, к полученной структуре могут быть применены логико-математические операции, дающие возможность достаточно строгого дедуктивного построения теории” [89, c. 601].
После “Лекций по структуральной поэтике” Ю. М. Лотман опубликовал еще ряд работ, в которых продолжал пропаганду структурного подхода и предпринял попытку адаптации его к изучению поэтического мира литературного произведения. В итоге были сформулированы следующие методологические принципы:
– исследование всего творчества (а не отдельных произведений) писателя как единого текста в целях описания инвариантной структуры его художественного языка;
– выявление фундаментальных противопоставлений, антитетичных оппозиций и системное их исследование;
– исследование форм художественного пространства и времени, пространственно-временных координат образов персонажей, “живущих” в художественном мире [56, c. 145 – 171].
Сопоставление этих принципов с процедурами структурного анализа показывает если не тождество, то чрезвычайную концептуальную близость первых двух. Понятие “единый текст” представляет собой переформулированное специально для филологов понятие “первичного множества объектов, в которых можно предполагать наличие единой структуры”. Об этом говорит продолжение фразы: “... в целях описания инвариантной структуры...”. А призыв выявлять “фундаментальные противопоставления” и “антитетичные оппозиции” имеет смысл только в контексте последующего выявления “реляционных свойств” и “отношений преобразования между элементами”.
Б. В. Кондаков, современный исследователь проблемы “художественных миров” [46], говорит о работах Д. С. Лихачева [54] и Ю. М. Лотмана на эту тему как о начале нового этапа ее разработки в ХХ веке, выделяет методологические принципы того и другого, но комментирует только Лихачева, отмечая своеобразную преемственность его принципов с тем пониманием задач изучения поэтической реальности, которые сформулировал еще В. С. Соловьев около века назад [87].
“При исследовании художественного мира, – пишет Кондаков, – В. Соловьев прежде всего раскрывал культурный фон, контекст, в котором «мир» писателя возникает и существует. Это могли быть общие религиозные принципы (христианство, мусульманство, буддизм), этические ценности, отдельные произведения искусства и т. п. Любой художественный мир В. Соловьев стремился раскрыть как особый тип духовности, как определенное отношение к системе ценностей (например, к красоте или нравственности). Мир нравственных ценностей оказывался представлен как результат принципиального жизненного решения, личностного выбора, в процессе которого перед писателем (поэтом) открывалась высшая правда...” [46, c. 44].
“внутреннего мира литературного произведения”:
– изучать художественное произведение как целое, а не ограничиваться поисками прототипов действующих лиц;
– учитывать отличие между фактами реальной и художественной действительности;
– исследовать любые изменения, происходящие во внутреннем мире [54, с. 71– 76].
Далее Кондаков приводит ряд работ, построенных на лихачевских принципах изучения “внутреннего мира” художественного произведения, и не называет ни одной, в которой воплотились бы принципы лотмановской методологии.
по соловьевско-лихачевской линии, а идеи Лотмана остались невостребованными. В данной работе, при описании поэтического мира Анны Ахматовой, мы придерживаемся линии Лотмана.
Совокупность лирических произведений А. Ахматовой мы рассматриваем как единый текст, порождающий в сознании читателя новую реальность – поэтический мир. Эта реальность воспринимается, и эстетически, и культурологически (в том числе и как “потенциальная культурная парадигма” [53]), и конструкционно, по модели восприятия окружающей действительности.
– вещь сугубо субъективная, глубоко личная и не предназначенная для публичного обсуждения. Поэтому мы не касаемся в данной работе этих вопросов, и обсуждение культурологической стороны ахматовского творчества не входит в нашу задачу. Все внимание сосредоточено на конструкционном аспекте поэтического мира, на особенностях организации его “художественного пространства” и “художественного времени”, а также на “поведении” населяющих его персонажей.
К персонажам поэтического мира мы относим не только лирических героев, но и все составляющие его предметы и происходящие в нем явления. Огонь или Ветер, например – это тоже “лирические герои”.
Каждый Персонаж, в свою очередь, подразделяется на Действующее лицо (Роль) и Исполнителя этой Роли. Тот же Огонь может выступать и как исполнитель своей собственной роли Огня, и как подразумеваемый исполнитель роли Солнца, Костра, Свечи и т. п. Один и тот же Исполнитель, следовательно, может играть различные Роли или “надевать” различные “маски”. Центральный персонаж поэтического мира – лирическая героиня Анны Ахматовой – это исполнитель роли автора-повествователя, который может фигурировать и в других ролях (“дочь”, “мать”, “невеста”, “жена”, “вдова”, Золушка, Джульетта и т. п.).
“личные качества” ее лирической героини, но полученные реконструкции не имеют смысла за пределами поэтического мира. Реконструкция “личной философии” автора текста ограничивается, таким образом, реконструкцией “характера” автора-повествователя (или лирического “я” Ахматовой [69]). Вопрос о соотношении образа автора текста и образа автора-повествователя мы оставляем открытым.