"А тот, кого учителем считаю…"
(лекция об Анненском)
В биографической заметке "Коротко о себе" Анна Ахматова, упоминая о важнейших событиях жизни, вспоминает об Анненском: "Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия Анненского, я была поражена и читала её, забыв всё на свете"1. Более эмоционально Ахматова рассказывала об этом Л. К. Чуковской: "Я сразу перестала видеть и слышать, я не могла оторваться, я повторяла эти стихи днём и ночью…. Они открыли мне новую гармонию"2.
Хотя тема "Ахматова и Анненский", казалось бы, лежит на поверхности, она всё еще не стала предметом всестороннего исследования3. Одной из причин этого, видимо, является скудость достоверных фактов биографического характера. Авторы публикации "Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях" А. В. Лавров и Р. Д. Тименчик недаром пишут о "мифологических представлениях" поклонников обоих поэтов, мешающих видеть вещи в их истинном свете. "Как ни соблазнительно, в согласии с существующим мифом, видеть Ахматову, несомненную литературную ученицу Анненского, в обществе своего учителя, тем не менее, по признанию самой Ахматовой, они виделись только на улице"4. Необходимо добавить, что Ахматова сама была мифотворицей, и её слова, сказанные Маргарите Алигер о том, что она виделась с Анненским только на улице5, тоже могут относиться к мифотворчеству и нуждаются в фактической проверке. Тем не менее, стоит еще раз вернуться к истокам этой темы, высказав ряд соображений, носящих спорный характер и требующих дальнейших разысканий.
В Царском Селе Анна Ахматова (тогда ещё Аня Горенко) жила до 16 лет, то есть до 1905 года. Единственный прижизненный сборник стихов Анненского "Тихие песни" вышел в 1904 году. Для жителей Царского, где круг интеллигенции был довольно узок, псевдоним Ник. Т-о (легко прочитывающийся как "Никто"), избранный директором Николаевской гимназии, был секретом Полишинеля. Об этом пишет в своих мемуарах один из учеников Анненского Николай Пунин: "Анненский казался нам директором-чудаком. В Гостином дворе в книжной лавке Митрофанова уже которую зиму за стеклом в окне, засиженный мухами, стоял экземпляр книги стихов: Ник. Т-о "Тихие песни", и мы знали, что это сборник стихов Анненского. Никто из нас в ту пору этой книги не читал…" Это воспоминания самого обычного гимназиста, совсем в ту пору не интересовавшегося поэзией. Аня Горенко не была обычной гимназисткой. Она уже в то время удостоилась от собственного отца клички "декадентская поэтесса", а самый этот, почти ругательный термин "декадент" в Царском Селе был прочно связан с Анненским. Анна Ахматова, по её словам, "первое стихотворение написала, когда ей было одиннадцать лет"6, то есть в 1900 году. А к 1904 году относится первое из сохранившихся её стихотворений. Оно называется "Лилии":
Я лилий нарвала прекрасных и душистых,
Стыдливо-замкнутых, как дев невинных рой;
С их лепестков дрожащих и росистых
Пила я аромат, и счастье, и покой.
И сердце трепетно сжималось, как от боли,
А бледные цветы качали головой.
И вновь мечтала я о той далёкой воле,
О той стране, где я была с тобой.
1904 год был, по-видимому, решающим в становлении поэтической личности Анны Горенко. Именно в этом году она почувствовала себя не просто девочкой - любительницей стихов, а поэтом, скрепившим себя с Музой прочными узами. Об этом сама Ахматова не однажды вспоминала в стихах позднейших лет. Первый раз - в первоначальной редакции "Сказки о чёрном кольце", где были строки:
И с пятнадцатого года
Началась моя свобода,
Вторично - и более определённо - в стихотворении из цикла "Юность":
Пятнадцатилетние руки
Тот договор подписали…
Мои молодые руки
Тот договор подписали…
Но далее в стихах упоминается о "кровавой цусимской пене", то есть точная временная привязка сохранена, это 1904 год. И происходит действие в пространстве между Царским и Павловском. Так что ничто не мешает нам предположить: в 1904 году Анна Горенко прочитала "Тихие песни", и они произвели на неё большое впечатление (хотя, возможно, и не столь оглушительное, как прочитанный позднее "Кипарисовый ларец"). К сожалению, ранние стихи Ахматовой почти не дошли до нас, но упомянутые уже "Лилии" можно соотнести с "Тихими песнями", книгой, в которой этим цветам - любимым цветам Анненского - посвящён цикл из трёх стихотворений.
Другое дело, знал ли Анненский стихи Анны Горенко. У нас нет ни одного доказательства в пользу того, что знал, так же, как, впрочем, нет и противоположных доказательств. Конечно, они встречались на улице, как и все царскоселы встречались друг с другом, но в мемуарных записях Анна Ахматова сочла нужным отметить нечто более для неё важное.
Запись от 12 июля 1963 года: "Когда Инн<окентию> Федоров<ичу> Анненскому сказали, что брат его belle-fille Наташи (Штейн) женится на старшей Горенко, он ответил: "Я бы женился на младшей". Этот весьма ограниченный комплимент был одной из лучших драгоценностей Ани"7. Такими словами начинается запись Ахматовой о Царском Селе. Запись в высшей степени интересная и требующая специального истолкования. Во-первых, Ахматова удостоверяет читателя, что она почти что состояла с Анненским в родственных, пусть и дальних, семейных отношениях. Во-вторых, упоминаемый ею брат Наташи, то есть Натальи Владимировны Штейн, ставшей женой сына Анненского Валентина Иннокентьевича Кривича, Сергей Владимирович фон Штейн, женившийся в 1904 году на сестре Ахматовой Инне Андреевне Горенко, был поэтом и душевным поверенным Ани Горенко. Сохранившиеся 10 писем её к Сергею фон Штейну - бесценный источник, без которого не может обойтись ни один биограф Ахматовой. Но запись Анны Андреевны, кроме возможного биографического правдоподобия, можно соотнести с известной цитатой из "Евгения Онегина":
Неужто ты влюблён в меньшую?"
"А что? - "Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт".
Кто мог передать Ане отзыв Иннокентия Федоровича? Скорее всего, что Сергей Владимирович фон Штейн и передал. Но самое интересное, что этот отзыв, или, как Ахматова его характеризует с высоты прожитых лет, "весьма ограниченный комплимент", "был одной из лучших драгоценностей Ани". Именно это и позволяет предполагать, что уже тогда Аня ценила Анненского как поэта, ибо что для юной гимназистки весьма независимого характера сомнительный комплимент какого-то директора гимназии! Совсем иное дело, когда этот комплимент исходит из уст поэта, причем, поэта истинного, а не считающего себя таковым (Сергей фон Штейн себя тоже считал поэтом, по сути дела не будучи им). А на каком основании Анненский предпочёл младшую Горенко? В 1904 году, когда были произнесены эти слова, он, в принципе, уже мог знать те же "Лилии" и другие, не дошедшие до нас стихотворения, которые могли сообщить общие знакомые по родственной линии, хотя бы и тот же Сергей Штейн. В 1907 году, как известно, в журнале "Сириус" появилось первое опубликованное в печати стихотворение Ахматовой "На руке его много блестящих колец", за подписью "Анна Г.", то есть Горенко. Издававший в Париже "Сириус" Н. С. Гумилёв, скорее всего, не преминул послать номер журнала Анненскому, который был для него высочайшим авторитетом в поэзии. Да и позднее, вплоть до 1909 года, Анна Ахматова могла посылать свои стихи из так называемой "Киевской тетради" в Царское своим друзьям, а те могли сообщать их Анненскому, особенно, если тот заинтересовался публикацией "младшей Горенко" в "Сириусе". Зачем я делаю столь много предположений? А вот зачем.
В 1909 году Анненский печатает в журнале "Аполлон" статью "О современном лиризме". В той части статьи, которая посвящена "женской поэзии", Анненский, разбирая сборники отдельных поэтесс, всё же не находит среди них поэтического лидера, но туманно предсказывает непременное появление такого поэта-женщины в недалёком будущем. Вот что он пишет: "Лирика стала настолько индивидуальной и чуждой общих мест, что ей нужны теперь и типы женских музыкальностей. Может быть, она откроет даже новые лирические горизонты, эта женщина, уже более не кумир, осужденный на молчание, а наш товарищ в общей, свободной и бесконечно разнообразной работе над русской лирикой". И далее Анненский вдруг впадает в странный и как будто не свойственный ему интуитивно-провидческий тон: "Пусть она - даже мираж, мною выдуманный, я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой чёрной склонённой фигуры с веером около исповедальни, откуда маленькое ухо, розовея, внемлет шепоту египетских губ. Я боюсь Той, чья лучистая проекция обещает мне Наше Будущее в виде Женского Будущего. Я боюсь сильной… Там. И уже теперь бесконечно от меня далёкой. Но довольно…"
Мне представляется, что в этом пассаже Анненский в завуалированной форме говорит об Ахматовой, потенциальные возможности которой он почувствовал по первым, робким ещё попыткам. Сказать об этом, назвав имя, было бы преждевременным: начинающую поэтессу никто бы не принял всерьёз.
Подытоживая сказанное, можно сделать вывод, что до известного факта, отмеченного самой Ахматовой как факт этапный (чтение корректуры "Кипарисового ларца"), существовала в её отношениях с Анненским некая предыстория, которая, однако, самой Ахматовой в дальнейшем не казалась столь значительной, чтобы направлять на нее внимание своих будущих исследователей.
Когда Анненский умер 30 ноября 1909 года, Ахматова была в Киеве. Последняя трагедия Анненского разыгралась без ее участия или хотя бы наблюдения со стороны. В 30-е годы она писала статью под таким названием. Речь шла не о трагедии "Фамира-кифарэд", а о событиях 1909 года, которые, по мнению Ахматовой, ускорили смерть поэта. Это Ахматова добавила в скобках, чтобы у исследователей не возникало сомнений, когда составляла "Список утраченных произведений" на обороте одного из листов своей "Библиографии". Под номером четыре в этом списке значится "Поэма о начале века" (в скобках Ахматова даёт первую строку этой утраченной поэмы: "Гаагский голубь реял над вселенной", а дальше поясняет: "Из нее уцелела строфа "Учитель" об Анненском). Писала в 1944 в Ленинграде". Об этой поэме нам почти ничего больше не известно. Но существенно, что стихотворение памяти Иннокентия Анненского, оказывается, не просто лирический фрагмент, а строфа из поэмы, имеющей характер исторического повествования о времени и о себе. И Анненский появляется в поэме как один из характернейших представителей его времени, то есть начала XX века и, одновременно, как предтеча и учитель Ахматовой:
А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошёл и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался,
Кто был предвестьем, предзнаменованьем
Всего, что с нами после совершилось,
И задохнулся…
На связь поэзии Ахматовой с Анненским критики обратили внимание сразу же после выхода первого её сборника "Вечер", выпушенного в 1912 году с предисловием Михаила Кузмина. Таким образом, с начала пути Ахматова оказалась как бы под открытым влиянием двух полярно противоположных поэтов - Анненского и Кузмина. До поры до времени они в её художественном мире как-то странно уживались, но постепенно своеобразный конфликт между "анненским" и "кузминским" началами в поэзии Ахматовой всё углублялся, чтобы выйти на поверхность в "Поэме без героя".
Несомненно, что акмеисты ориентировались на Анненского, и не только на его поэтику, но и на статью "О современном лиризме", использованную ими в качестве своеобразного манифеста, чтобы, "преодолев символизм", обрести под ногами новую эстетическую почву. Но вот проходит десятилетие, и в 1923 году один из столпов акмеизма Осип Мандельштам в итоговой статье "Буря и натиск" пишет об Анненском нечто совершенно неожиданное:
"Влияние Анненского сказалось на последующей русской поэзии с необычайной силой. Первый учитель психологической остроты в новой русской лирике - искусство психологической композиции он передал футуризму. Анненский <…> ввел в поэзию исторически объективную тему, ввел в лирику психологический конструктивизм. Сгорая жаждой учиться у Запада, он не имел учителей, достойных своего задания и вынужден был притворяться подражателем. Психологизм Анненского не каприз и не мерцание изощрённой впечатлительности, а настоящая твёрдая конструкция. От "Стальной цикады" Анненского к "Стальному соловью" Асеева лежит прямой путь. Анненский научил пользоваться психологическим анализом, как рабочим инструментом в лирике. Он был настоящим предшественником психологической конструкции в русском футуризме, столь блестяще возглавляемой Пастернаком. Анненский до сих пор не дошёл до русского читателя и известен лишь по вульгаризации его методов Ахматовой. Это один из самых настоящих подлинников русской поэзии. "Тихие песни" и "Кипарисовый ларец" хочется целиком перенести в антологию"8. Сейчас, когда перечитываешь этот выпад Мандельштама, вспоминается строфа одного известнейшего стихотворения Анненского:
Как листья тогда мы чутки:
Нам камень седой, ожив,
Стал другом, а голос друга,
Как детская скрипка, фальшив.
Анне Ахматовой в 1923 году нелегко жилось и совсем не печаталось. Слова друга, вероятно, казались ей предательскими, и понадобилось всё её великодушие, чтобы не забыть, но хотя бы простить. Но именно с этого времени Ахматова надолго замолкает. И не только потому, что её перестают печатать, но и по чисто творческим причинам.
особенно когда Ахматова сама выдвигает Анненского как своего учителя и пишет такие стихотворения, как "Подражание И. Ф. Анненскому". Но заимствования заимствованиям рознь. У Ахматовой, как и у всякого поэта, они бывают сознательные и неосознанные. С первыми более или менее всё ясно, надо только объяснить их цель и назначение в каждом данном случае. Вот в "Вечере" стихотворение, явно отсылающее читателей к Анненскому:
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стёртые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
И женской истерики.
…А я была его женой.
9 ноября 1910
Киев
стихотворении уже сказывается нескрываемая обида. Лжеромантическому мужу героиня противопоставляет другого, обыкновенного человека, в "теневом портрете" которого не исключено, что скрывается Анненский. Во всяком случае, сразу приходит на память "Тоска припоминания" с её запоминающейся концовкой: "Я люблю, когда в доме есть дети / И когда по ночам они плачут." В подтексте ахматовского стихотворения мысль о неудачном выборе спутника жизни: вместо человека нормального попался "Монтигомо - Ястребиный коготь". Все эти не слишком глубоко запрятанные упрёки были Гумилёву понятны. Однако с течением времени такие личные мотивы отходили на второй план, а заимствования, не переставая быть сознательными, осуществлялись по более серьёзным поводам.
Важнейший из них - тема совести и вплотную связанной с ней вины, вины не только личной перед тем или иным человеком, но вины исторической - человека и, в более обобщенном плане, поэта - перед своим временем. Один из тонких исследователей поэзии Анненского Виктор Кривулин писал, что понятие совести всегда связано для Анненского с противоречием не в себе, не в личности, данной имманентно, но - как реакция на противоречия между внутренним и внешним миром. Видимо, понятие совести существовало в сознании Анненского скорее как категория, нежели как реальное чувство". Мне кажется, это сказано слишком категорично, и потом, почему первое надо противопоставлять второму? Совесть в сознании Анненского существовала как категория, а реальное чувство совести превращало эту категорию в стихи, наполненные человеческой болью. В этом плане Анненскому противопоставлен в "Поэме без героя" Кузмин:
Кто над мёртвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
"Старые эстонки") и принимает на себя упрёки матерей убитых:
Спите крепко палач с палачихой,
Улыбайтесь друг другу любовней.
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней.
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил…
Иначе нельзя, иначе творчество лишается своего истинного исторического смысла. В чем же этот смысл, в страдании? По Анненскому, именно так: истина постигается только путём сострадания и через страдание. Ахматова не убегает от страдания, она его не боится и не избегает, но она преодолевает его творчеством же, создавая наряду с реальным миром свой идеальный, совершенный и прекрасный поэтический мир. Интересно, что "Поэма без героя" рождалась в 1940 году, в процессе одновременного перечитывания Анненского, том которого вышел тогда в малой серии "Библиотеки поэта", и сборника Кузмина "Форель разбивает лёд". Редко употребляемая в русском языке сравнительная степень от прилагательного "виноватый" попала в поэму из уже упомянутого стихотворения Анненского "Старые эстонки": "Только тут не ошибка ль, эстонки? / Есть куда же меня виноватей…":
Так и знай: обвинят в плагиате.
Разве я других виноватей?
"Форель разбивает лёд". Она не случайно опасалась обвинений в плагиате: строфа поэмы формально напоминает "Второй удар" "Форели". Но по существу, по поэтической наполненности, содержательно поэма полемична по отношению ко всему пафосу последней книги Кузмина, пафосу осознанного безразличия к понятиям добра и зла, отрезания пуповины, сращивающей поэта с человеческой моралью. Ахматова категорию совести ставит во главу угла всей поэмы ("Это я - твоя старая совесть / Разыскала сожжённую повесть"). Не только в поэме, но и во многих позднейших стихах она подхватывает и углубляет этический императив Анненского:
Я всех на земле виноватей,
Кто был и кто будет, кто есть,
И мне в сумасшедшей палате
Валяться - великая честь.
или
На этой планете была?
Весь "Кипарисовый ларец" находился в активном поэтическом запасе Ахматовой. Связь "Поэмы без героя" с "Кипарисовым ларцом" никем не рассматривалась, а она существенна и многоаспектна. Может быть, самый сюжет "Петербургской повести" вырос из "психологической конструкции" (если воспользоваться терминологией Мандельштама) стихотворения Анненского "Трое":
Её факел был огнен и ал,
Он был талый и сумрачный снег:
И сгорал от непознанных нег.
Лоно смерти открылось черно -
Он не слышал призыва: "Живи",
И осталось в эфире одно
Эта психологическая конструкция оказалась столь ёмкой, что Ахматова даже обширной "Поэмой без героя" не смогла её полностью исчерпать, ресурсов хватило и на трагедию "Энума элиш". Вот отрывок из монолога "Говорит он":
Я рукой своей тебя не трону,
Не взглянув ни разу, разлюблю,
Но твоим невероятным стоном
Ту, что до меня блуждала в мире
Льда суровей, огненней огня
Ту, что и сейчас стоит в эфире
От нее освободишь меня.
"психологические конструкции" Анненского, Ахматова лишала их покрова загадочности, имманентности, возможно при этом их обедняя, но, несомненно "вочеловечивая". Для примера сопоставим стихотворение Анненского "В волшебную призму" и сонет Ахматовой "Не пугайся, - я ещё похожей…".
Анненский:
Хрусталь мой волшебен трикраты.
Под первым устоем ребра -
Там руки с мученьем разжаты,
Но вновь не увидишь костёр ты,
Едва передвинешь устой -
Там бледные руки простёрты
И мрак обнимают пустой.
Ни сжатых, ни рознятых рук,
Но радуги нету победней,
Чем радуга конченных мук!..
Ахматова:
Нас теперь изобразить могу.
Призрак ты - иль человек прохожий,
Тень твою зачем-то берегу.
Был недолго ты моим Энеем, -
Друг о друге мы молчать умеем,
И забыл ты мой проклятый дом.
Ты забыл те, в ужасе и муке,
Сквозь огонь протянутые руки
Ты не знаешь, что тебе простили…
Создан Рим, плывут стада флотилий,
И победу славословит лесть.
Кстати, трилистник, откуда взято стихотворение "В волшебную призму", носит название Трилистника победного.
"первое впечатление, которое помнишь всю жизнь", говоря её же словами, то и дело откликались в поэзии Ахматовой, иногда, может быть, и бессознательно, незаметно для нее самой. Приведу примеры таких перекличек из ахматовских стихов разных лет.
Анненский:
И стали и скамья, и человек на ней
В недвижном сумраке тяжелей и страшней.
("Бронзовый поэт")
А закинутый профиль хищный
Стал так страшно тяжёл и груб…
("Бесшумно ходили по дому…", 1914)
Анненский:
…
Жёлт и чёрен мой огонь,
Где-то тяжко по соломе
Переступит, звякнув, конь.
("Тоска маятника")
Сразу стало тихо в доме,
Облетел последний мак.
Замерла я в долгой дрёме
И встречаю ранний мрак.
"Сразу стало тихо в доме…", 1917)
Анненский:
Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет вода,
Из тяжёлых стеклянных потёмок
…
("Я на дне…")
Ахматова:
Словно дальнему голосу внемлю,
А вокруг ничего, никого.
Вы положите тело его…
(Памяти Зощенко, 1958)
В последних двух случаях Ахматова подхватывает ритмическую волну Анненского, продолжавшую вибрировать в её сознании, входит, так сказать, в ритмический резонанс со своим учителем. Наконец, к случаям безусловно сознательных заимствований следует отнести использование Ахматовой строк Анненского в качестве эпиграфов и дарственных надписей (инскриптов). Например, к книге "Белая стая" Ахматова поставила эпиграфом строку Анненского "Горю и ночью дорога светла" из стихотворения "Милая". Строка эта не только призвана определять трагическую атмосферу всей книги, вышедшей в грозном 1917 году, но, быть может, имеет и иной, скрытый смысл. Дело в том, что стихотворение "Милая" лирический парафраз на тему пушкинской "Русалки". Возможно, избрав эпиграфом строку именно из этого стихотворения, Ахматова хотела намекнуть читателям об ориентации на пушкинскую традицию, вскоре замеченную рецензентами сборника.
Сразу два эпиграфа взяты из одного, вероятно, очень любимого Ахматовой стихотворения Анненского "Дальние руки". Первый из них, "Пять роз, обрученных стеблю", был поставлен к циклу "Cinque" при публикации в журнале "Ленинград"9, но в дальнейшем был заменен эпиграфом из Бодлера. Второй, "Слова, чтоб тебя оскорбить", появился только в посмертной публикации стихотворения "Всем обещаньям вопреки", посвящённого Б. Анрепу. Эпиграф подкрепляет догадку о том, что всё это стихотворение есть воскрешённый сон, потому что в более полном контексте у Анненского эти строки звучат так:
Слова, чтоб тебя оскорбить.
С поэзией Анненского, возможно, связано и происхождение названий двух самых знаменитых книг Ахматовой "Четки" и "Белая стая". "Четки" ведь можно воспринимать не только как существительное, но и как краткое, определяющее отличие поэзии Ахматовой, прилагательное (эти стихи чётки). Может быть, мысль назвать так свой сборник появилась у Ахматовой после того, как она прочитала или вспомнила стихотворение Анненского "Сумрачные слова", где есть такая строфа:
Всё, всё с собой возьмём. Гляди, как стали чётки
И путь меж елями, бегущий и тоскливый,
И финн измокший, терпеливый
("Глянцевитый верх манящей нас пролётки" соотносится со строкой Ахматовой из стихотворения "Прогулка" "Перо задело о верх экипажа" - чёткость, новая острота поэтического зрения, вот главное, что переняла Ахматова у своего учителя). Что касается названия книги "Белая стая", то оно могло быть подсказано трагедией Анненского "Лаодамия", где есть строка "Унесла её белая стая".
Из Анненского целиком перенесены Ахматовой (бережно пересажены) в свой поэтический цветник такие выражения, как "всё к лучшему", "творческие печали", "грай вороний" и некоторые другие. Существуют и более скрытые цитаты из Анненского, имеющие богатый биографический подтекст, например, "И на медном плече кифареда / Красногрудая птичка сидит". Строка эта из стихотворения "Всё мне видится Павловск холмистый", посвящённого Н. В. Недоброво, не только перекликается с сюжетом трагедии Анненского "Фамира-кифарэд", но только привлечение контекста Анненского может раскрыть биографический подтекст стихов Ахматовой.
В одном из последних интервью Анна Ахматова сама объяснила причину своего пристрастия к Анненскому: "Вспомним, что Александр Блок писал автору "Кипарисового ларца", цитируя строки из "Тихих песен": "Это навсегда в памяти. Часть души осталась в этом". Убеждена, что Анненский должен занять в нашей поэзии такое же почётное место, как Баратынский, Тютчев и Фет". Эти слова Ахматовой сохраняют актуальность и для нашего времени. Хотя Анненский, казалось бы, занял подобающее ему место в ряду великих русских поэтов, но до сих не издано его собрание сочинений. Это очень грустно, хотя и показательно для нынешнего состояния дел в нашей культуре.
Впервые лекция прочитана в 1983 году. Печатается с некоторыми дополнениями.
1. Анна Ахматова. Стихотворения и поэмы. (Библиотека поэта). Л. "Советский писатель". 1976. С. 20.
2. "Новый мир", 1969. № 6. С. 243.
3. В последнее время появилась немало ценных работ на эту тему (см. особенно: Аникин А. Е. Ахматова и Анненский: Заметки к теме. I-VII. Препринт. Новосибирск. 1988-1990).
"Наука". 1983. С. 63.
5. Маргарита Алигер. Тропинка во ржи. М. "Советский писатель". 1980. С. 351.
6. Анна Ахматова. Стихотворения и поэмы. (Библиотека поэта). Л. "Советский писатель". 1976. С. 19.
7. Анна Ахматова. Десятые годы. М. Изд. "МПИ". 1989. С. 34.
8. "Русское искусство". 1923. № 1. С. 78.
"Любовь" //"Ленинград". 1946. № 3-4. С. 10.