Анна Ахматова и "деятели 14 августа"
"И всюду клевета сопутствовала мне…"
Анна Ахматова
"Из деятелей 14 августа несомненно умнейшим был тот, кто придумал следующую шутку: заменить нападки на религиозность (в самом деле существующую в моих стихах) нападками на эротику (которая там и не ночевала). Оставить религиозность значило сделать из меня мученицу, т. е. создать для себя самих безвыходное положение, потому что гнать человека за веру в Бога - гиблое дело.
В "Избранных стихах" Анны Ахматовой 1946 года (библиотека "Огонька", издательство "Правда", тираж 100 тысяч), зарезанных заплечных дел мастерами от идеологии, среди других, было напечатано и такое стихотворение:
Приду туда, и отлетит томленье.
Мне ранние приятны холода.
Таинственные, тёмные селенья -
Спокойной и уверенной любови
Не превозмочь мне к этой стороне:
Ведь капелька новогородской крови
Во мне - как льдинка в пенистом вине.
Не растопил её великий зной,
И что бы я ни начинала славить -
Ты, тихая, сияешь предо мной.
1916
"Белой стаи" (1917) и кончая двумя уничтоженными книгами 46 года. Однако если мы откроем Собрание сочинений Ахматовой в 2-х томах (М. "Художественная литература". 1986. С. 108), то не найдём там никакой "молитвы". Строка, где была "молитва", печатается в этом собрании так: "Хранилища бессмертного труда". Но может быть, это позднейшее авторское исправление? Да нет - в трудные времена эту строчку предложила переделать Ахматовой Л. К. Чуковская, чтобы стихотворение "прошло" в очередном сборнике2. Конъюнктурная поправка прижилась и в последующих книгах Ахматовой, сохранилась она и в посмертных изданиях в большой и малой сериях "Библиотеки поэта"3. Но, спрашивается, кто же в 1986(!) году мог помешать составителю собрания сочинений Ахматовой, Вадиму Алексеевичу Черных, восстановить изуродованное стихотворение в его первозданном виде?4
В придуманной для потомков лекции "Ахматова и борьба с ней" Анна Андреевна не упомянула всех "шутников", но верно указала, что "борьба" началась задолго до ждановского постановления. Попробуем остановиться лишь на некоторых именах, ибо несть им числа, и будущие их "святцы" - удел исследователей, идущих за нами.
В 1923 году по чьему-то указу из книги "Anno Domini" было вырезано программное стихотворение "Петроград, 1919" ("Согражданам"):
И мы забыли навсегда,
Заключены в столице дикой,
И зори родины великой.
В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что город свой любя,
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду.
Уж ветер смерти сердце студит,
Но нам священный град Петра
Невольным памятником будет.
В конце жизни Ахматова рассказывала своему знакомому, биофизику Георгию Васильевичу Глёкину: "Всё началось с известной статьи Корнея Чуковского. Но это были пустяки. Надо знать его, чтобы понять, откуда у него это взялось. Так ему тогда показалось, и он написал, ни о чём не думая"5.
"ни о чём не думая". Зато нарком Луначарский подумал обо всём и сделал из статьи Чуковского соответствующие административные выводы:"Пожалуй, затворницу Ахматову можно считать типичнейшей представительницей старого мира. Да и охватил её, при малом объёме её мирка, Чуковский всю.
Я протестую против того, чтобы старой России, с её символической представительницей, тихой и изящной Ахматовой, противопоставили новую Россию под именем маяковщины"6.
После "высочайшего благословения" наркома пошла писать губерния. На акмеистов, живущих и работающих в России, была объявлена настоящая травля. Первым печатным политическим доносом, видимо, следует считать статью "комиссара музеев" Николая Пунина, который, сразу после того, как его бывший знакомый, "соотечественник по Царскому Селу" Николай Гумилёв прорвался из-за кордона в Петроград (это в то время, когда многие, пользуясь выражением Маяковского, "мчали с Петербурга, как наскипидаренные"), разразился в газете "Искусство Коммуны", в первом же её номере, на первой полосе (1918, № 1) статьёй "Попытки реставрации"7. Стоит привести отрывок из этой статьи, чтобы было понятно, как неосмотрительно вели себя в политическом трансе даже "свои" (как известно, с Пуниным Ахматова проживёт в дальнейшем 15 лет):
"<…>С каким усилием, и то только благодаря могучему коммунистическому движению, мы вышли год тому назад из-под многолетнего гнёта тусклой, изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого (то есть 1918-го - М. К.) года отчасти потому, что перестали писать, или, по крайней мере, печататься некоторые "критики" и читаться некоторые поэты (Гумилёв, напр.). И вдруг я встречаюсь с ними снова в "советских кругах". Они не изменились за это время ни одним волосом. Те же ужимки, те же стилистические выкрутасы и проч.; стали только ещё более бесцветными и ещё более робкими (но это, вероятно, от красного фона наших великих революций). Этому воскрешению я в конечном итоге не удивлён. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая, то там, то здесь нет, нет, да и подымет свою битую голову. И, конечно, такая реставрация советской России не страшна. Она задохнётся от собственного яда… Но, тем не менее, на этом небольшом, но характерном примере мы можем многому научиться. И прежде всего потому, что опасность реакции может исходить именно изнутри, из среды, близко стоящей к советским кругам, от лиц, пробравшихся в эти круги; по-видимому, с заранее определённой целью. Эта опасность может оставаться долго не замеченной, ибо часто даже старые советские работники не замечают своевременно попыток реакции, она проскальзывает, как червячок. Наконец, поучительна и сама форма реакционного воздействия. Политические авантюры не удались, не воскресить учредилки, так давай доймём их искусством. Как умеем и чем можем, будем действовать на их сознание. Привыкнут к нашему искусству, привыкнут и к нашим методам, а там недолго и до наших политических теорий. Так рассуждает эта притаившаяся и не мёртвая, нет, нет, ещё не мёртвая гидра реакции…".
Гумилёв будет расстрелян менее через три года после этого доноса. (Пунина, кстати, тоже на некоторое время арестуют, но вскоре, учтя его "комиссарские" заслуги, выпустят, и ему ещё предстоит прожить рядом с Анной Ахматовой (знала ли она об этом доносе?) долгие годы, пока и его не настигнет карающая рука террора).
"В конце двадцатых годов я жила, окружённая заговором молчания, в Гаспре… Травлю против меня систематически организовывала штаб-квартира Бриков. Видимо, не без их участия пал жертвой Маяковский…"8
Двадцатые годы шли под шквалом более или менее непристойной ругани распоясавшихся "неистовых ревнителей". Казалось бы, Анна Ахматова жила тише воды, ниже травы, никуда не лезла, нигде не печаталась, а вопли ультрареволюционной интеллигенции не унимались. Чего не скажешь, когда даст "руководящие указания" начальство! Вот только несколько примеров.
"Новый мир" образца 1922 года:
"Дни революции прошли мимо Анны Ахматовой, не затронув ни её внимания, ни её сознания. Всё написанное ею в эти годы, нелепо и ничтожно. Революция пролетариата разбила цепь, а индивидуалистическую скорлупу Анны Ахматовой не одолела. "О жизнь без завтрашнего дня!" И это правда. У Ахматовой завтрашнего дня нет, не будет. Она смертник, и книга её "Anno Domini" - "отходная"9.
"Новая жизнь", 1922:
"Но в своей последней книге стихов ("Anno Domini") Анна Ахматова неузнаваема. Тут нет ни чёткости, ни прежних ярких образов. Это не книга стихов, а скорее молитвенник, да и внешностью и размером она его напоминает. Поэтесса из "дома Искусства" отправляется в монастырь молиться за чью-то грешную душу, душу чистого тела.
Принесли мы Смоленской заступнице,
Принесли пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, -
Мы думаем, что нет надобности цитировать другие стихи. Скажем только, что такие монастырские слова, как аминь, пресвятая Богородица-Заступница, Бог, храм Ерусалимский не сходят со страниц этой маленькой книжечки-молитвенника.
Вот чем занимается теперь даровитая Анна Ахматова и вот какие издания выпускает в свет Петроградское книгоиздательство "Петрополис".
Читатель! Если у тебя имеется 40 тысяч, купи эти монастырские молитвы, сочинённые Анной Ахматовой, и сам постригись в монастырь"10.
"Литературный еженедельник", 1923:
"Как будто в тот момент, когда написала Ахматова своё первое стихотворение, сказал "некто в сером" - Время, остановись!
И стало всё и с тех пор стоит всё.
Так же чопорно сжаты губы, так же певуче дрожит голос, так же исходят от неё духи французские, не то шипр Коти, не то Убиган.
И льются, льются бесконечные вариации на всё ту же изжёванную тему будуарной поэзии: любовь, ревность и тоска, тоска. Пять с лишним лет революции прошли над Ахматовой, не задев даже её великолепной причёски. Скучно… и смешно"11.
"Ирида", 1922:
"<… >Средний читатель, жаждущий усадеб, адмиралтейских игл и царскосельских парков, - путеводитель по Царскому Селу был издан, кажется, тем же Курбатовым, - нашёл в стихах Ахматовой хорошее руководство, чем ему нужно любоваться и как ему нужно чувствовать… В первом ее сборнике эта её кукольность, сделанность, конечно, особенно заметна, поэт ещё не умеет прятать концов в воду:
Я говорю сейчас словами теми,
Что только раз рождаются в душе.
Дальше сказать совершенно нечего, но две строчки не делают стихотворения, и вот на помощь приходит расхожий узаконенный поэтический инвентарь:
Жужжит пчела на старой хризантеме,
Хризантемы - поэтические цветы, бывшие одно время в большой моде, и которые так навредили Анненскому, - от него-то и заимствовала их Ахматова…
Я вижу всё, я всё запоминаю,
Любовно-кротко в сердце берегу,
т. е. всякую дребедень из антикварной лавки, - и мальчика, что играет на волынке, и девочку, что свой плетёт венок.
…Ахматова выбирает такие ценности, которые не могут нарушить гармонию в игрушечном мире старинных городов, парков, статуй, нарциссов в хрустале12 и подушек с вышитыми сычами.
…Вот обыденность Ахматовой, - совсем как на виньетке к какому-нибудь художественному изданию - или, по крайней мере, как на картине Венецианова, - это когда насчёт загорелых баб.
Россия Ахматовой - тоже сладенькая, сделанная по кузьминскому (Sic!) образцу. В Ахматовой, как в фокусе собраны все литературные клише, всё, что требуется литературным рынкам последних - м. б. уже вчерашних дней. В этом причина её популярности, конечно, слишком широкой и едва ли желательной для поэта"13.
И, наконец, как вывод из всех предыдущих высказываний, обнажающий их скрытый смысл, напрашивается резюме статьи Г. Лелевича "Анна Ахматова" (журнал "На посту, 1923):
"Таким образом, к двум основным мотивам творчества Ахматовой - эротике и мистике, война присоединила третий мотив - мистический национализм"14.
"мерзавца", по справедливому, в данном случае, определению Сталина, не посмели в полной мере воспользоваться ждановские стряпчие - великая народная война только что закончилась, и "мистический национализм", а проще сказать, "русский патриотизм", был ещё в чести. А что же Ахматова? Она была бы погребена под потоками этих клевет, из коих здесь процитирована ничтожная часть, если бы не продолжала работать, оставаясь самой собой, если бы не написала "Молитву", "Реквием", "Мужество", "Родную землю".
А для "шутников" годилось такое:
Вы меня, как убитого зверя,
На кровавый подымете крюк,
Чтоб хихикая и не веря,
И писали в почтенных газетах,
Что мой дар несравненный угас,
Что была я поэтом в поэтах,
Но мой пробил тринадцатый час.
"А вот формалисты, и особенно ЛЕФ, губили нас и погубили политически. Это Тынянов и даже Эйхенбаум с его испуганными книгами…"15 Эйхенбаум здесь упомянут, разумеется, не случайно. Ведь это его броской метафорой воспользовались в дальнейшем ждановские "садовники" (Плоткин, Еголин, Сергиевский) лишённые собственного творческого дара, выстригая сады ахматовской поэзии.
В книге Б. М. Эйхенбаума "Анна Ахматова. Опыт анализа", 1923, их внимание привлёк пассаж, помещённый на стр. 113-114:
"В "Четках" уже чувствовалась потребность в новом притоке слов. При отсутствии метафор, естественно обогащающих язык Ахматова должна была ввести в свою поэзию новый словесный слой, чтобы выйти за пределы разговорной речи, уже достаточно использованной. Этим новым слоем и оказалась речь церковно-библейская, речь витийственная, которая вступила в сочетание с разговорной и частушечной. В "Четках" уже есть зародыш этого движения, как видно по приводившимся выше примерам. Приведу ещё пример характерной риторики, внезапно являющейся в стихотворении совершенно разговорного стиля:
Как будто копил приметы
Моей нелюбви. Прости!
Страдальческого пути?
Тут уже начинает складываться парадоксальный своей двойственностью (вернее - оксюморностью) образ героини - не то "блудницы" с бурными страстями, не то нищей монахини (выделено мной - М. К.), которая может вымолить у Бога прощенье". Б. М. Эйхенбаум мог и не предвидеть политических последствий такого рода оценки творчества Ахматовой, хотя уже в те годы, когда он писал свою книгу, преследовалось и считалось крамолой всё клерикальное, религиозное. Но если тогда это было политической наивностью, то можно себе представить, как мучительно больно было Борису Михайловичу Эйхенбауму, человеку глубочайшей порядочности, слушать свои филологические откровения из уст товарища Жданова ("Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой"16) А 19 августа 1946 года на заседании Правления Ленинградского отделения СП ему предстояло ещё и каяться, и давать "оценку" литературной деятельности Ахматовой17.
Но надо сказать, что на этом заседании Бориса Михайловича по части покаяния далеко превзошёл В. Н. Орлов, тоже знавший за собой кое-какие "грешки", ведь именно он составлял только что уничтоженное "Избранное" Анны Ахматовой" 1946 года В. Н. Орлов без колебаний поспешил заклеймить опального поэта: "Спасибо Жданову за указание на то, в чём лежит корень ошибок. Ахматова, её творчество не созвучно советской действительности… На тех, кто её печатал, лежит ответственность, а также на тех, кто выдвигал её на первый план советской литературной жизни. Анна Ахматова в качестве члена правления, одного из руководителей Ленинградской литературной организации - явление странное. Вывести"18.
Эйхенбаум высказался настолько нейтрально, насколько это было возможно в его положении: "Должен многое передумать. То, что в творчестве Ахматовой во время войны в какой-то степени было созвучно военному времени, то сегодня - вне времени"19. За интеллигентскую "мягкотелость" он тут же получил отповедь от некоего Т. А. Кожемякина (в справочнике "Писатели Ленинграда" такой литератор отсутствует - М. К.): "Вина за случившееся лежит на критиках и литературоведах, которые защищали чуждые произведения, давали им рецензии и т. д. Это, прежде всего, Добин - литературовед, он должен был понимать, а вы помните, как этот член Правления защищал произведения Ахматовой. Это раболепство перед авторитетом дореволюционной поэтессы. Недавно Берггольц выдвигала Ахматову на Сталинскую премию. Тогда в какое глупое положение мы попали и почему никто, кроме А. А. Прокофьева и меня не сказал, что этого нельзя делать? А Эйхенбауму, как авторитетному литературоведу, надлежало выступить более резко и более отчётливо, чтобы мы могли понять, каких взглядов придерживается Борис Михайлович Эйхенбаум, а сказано было туманно. Вы не можете с решением ЦК партии не согласиться, иначе вы стоите на их стороне, защищаете мистицизм, упадничество и пессимизм в произведениях Ахматовой. /…/. Что вам, Борис Михайлович, неясно, всё чётко и ясно. И почему такая неясность существует, когда всем всё ясно? Это результат того, что вы отрываетесь от работы Ленинградского отделения Союза писателей"20.
… скучно. Но на других литераторов он произвел впечатление неизгладимое. Например, критик Д. М. Молдавский даже в 1982 году уверял меня в разговоре по телефону, что "Жданов поднял Ахматову из забвенья, и старуха за это должна была ежегодно носить цветы на его могилу". Некоторая толика правды в этом ёрническом высказывании всё же имеется: ждановское анафемствование поставило Ахматову в совершенно неожиданный для неё исторический ряд:
Это и не старо, и не ново,
Ничего нет сказочного тут.
Как Отрепьева и Пугачёва,
Так меня тринадцать лет клянут.
И неодолимо, как гранит,
От Либавы до Владивостока
Грозная анафема гремит.
А кроме того Анна Ахматова оставила потомкам заметку "Для памяти", которую я позволю себе здесь поместить "на память" любителям цитировать ждановские словеса:
"Считаю не только уместным, но и существенно важным возвращение к 1946 году и роли Сталина в Постановлении 14 августа. Об этом в печати ещё никто не говорил. Мне кажется удачной находкой сопоставление того, что говорилось о Зощенко и Ахматовой, с тем, что говорили о Черчилле. Абсолютно невозможно приводить дословные цитаты из Жданова, переносящие нас в атмосферу скандала в коммунальной квартире. С одной стороны, новая молодёжь (послесталинская) этого не помнит, и нечего её этому учить, а не читавшие мои книги мещане до сих пор говорят "альковные стихи Ахматовой" (по Жданову) - не надо разогревать им их любимое блюдо. Здесь совершенно неуместен объективный тон и цитирование, должно чувствоваться негодование автора по поводу того, что некто, считающий себя критиком, пишет непристойности. Ругательные статьи были не только в "Культуре и жизни" (Александровский централ), но и во всей центральной и периферийной прессе - четырёхзначное число в течение многих лет. И всё это в течение многих лет давали нашей молодёжи как назидание. Это был экзаменационный билет во всех вузах страны.
Зощенко и Ахматова были исключены из Союза писателей, то есть обречены на голод"21.
Не оставляли в покое Ахматову "шутники" и в последнее десятилетие её многотрудной жизни. Как надоедала ей бесконечная "игра в поддавки" с цензурой, свидетельствует одно ее высказывание в рабочей тетради : "Хренков (Д. Т. Хренков был в то время главным редактором Лениздата и готовил новый сборник Ахматовой, увидевший свет только в 1976 году - М. К.) просит к 21-му (ноября 1965 г. - М. К.) отобрать стихи в сборник в Лениздате. Как мне не хочется с ними возиться, как хочется от них отдохнуть, даже забыть. Это значит опять думать - "нельзя - можно", "лучше это", "или то". Какие это опустошающие мысли, как вредно быть собственным критиком, цензором, палачом…"22
"Господи, ты видишь, я устала…" От идиотизма окружающего, от предательства друзей, от клеветы врагов. Ещё недавно внутренняя рецензия Е. Книпович на сданную в издательство "Советский писатель" книгу "Бег времени" послужила одной из причин её тяжёлого инфаркта. Конечно, получить подлую рецензию от женщины, которую когда-то дарил своей дружбой Александр Блок, было больно. Когда я думаю об авторе этой рецензии, мне вспоминается одно стихотворение общего знакомца и Книпович, и Ахматовой, русского поэта Вл. Ходасевича:
Леди долго руки мыла,
Эта леди не забыла
Окровавленного горла.
Леди, леди, вы, как птица,
Бьётесь на бессонном ложе…
"Шотландской королеве", которая "напрасно с узких ладоней // Стирала красные брызги // В душном мраке царского дома…". И Книпович это стихотворение, кстати, выделила, как одно из лучших в рукописи, - признала, может, свой портрет и поняла, что получила "патент на бессмертие", составив, таким образом, тройственный союз женщин-убийц - Леди Макбет, Марии Стюарт и её, Евгении Книпович.
В рецензии 1965 года уже неловко было использовать методику и фразеологию рапповских статей об Ахматовой или ждановских филиппик. Поэтому по отработанной уже в хрущёвские времена схеме Е. Книпович начинает свой отзыв с похвалы поэту. Поставленную перед собой цель - зарезать сборник Ахматовой "Бег времени" - она достигает в заключительной части рецензии, используя привычный уже в 60-е годы оборот "однако":
"<…>Однако, я думаю, что построен сборник нехорошо, что в других его разделах слишком много смерти, так сказать, без воскресения, а также предсмертной истомы, надписей на могильных камнях, ужаса перед "бегом времени", который только гонит к могиле. Этот, я бы сказала, "бескрылый" (хотя и субъективно вполне искренний и реальный) трагизм тянет вниз то общее и высокое, что есть в других разделах сборника.
Я бы не начинала сборник с "Четверостиший", а отнесла бы их куда-то в середину. Я очень горячо посоветовала бы автору пересмотреть разделы "Венок" и "Из стихотворений 30-х годов", лучшие из них - внести в раздел "Стихи разных лет", а большую часть вообще оставить за пределами книги.
Пусть простит автор мою дерзость, но три посвящения Б. Пастернаку идут мимо сути, и всё было не так, и трагедия художника была не та. И в стихах 30-х годов есть стихотворения, в которых обобщение о том, где автор хочет стать "голосом народа", не под силу поэту.
"Триптих" (т. е. "Поэму без героя" - М. К.), у меня было ощущение, что это писал совсем другой поэт, а не тот, чью книгу я только что с волнением перелистывала.
"Прошлое" в ней такое узкое, так "бескрыло" привязанное к определённым годам и определённой среде, что читать её, особенно человеку такого возраста, как мой - очень горько. Я знаю то, о чём говорит поэт, по рассказам друзей и, прежде всего, А. А. Блока, но даже не в этом дело, а в том, что это прошлое, увиденное прошлым взглядом и потому нужное только тем, кто хочет "заглядывать" назад. Я бы очень советовала автору пересоставить сборник. Расширить количество уже опубликованных ранее (вошедших в книжечку библиотеки советской поэзии) стихов, пополнив ими некоторые разделы. Тогда то, очень хорошее, что и сейчас есть в сборнике, естественнее и целенаправленнее войдёт в советскую поэзию23.
Книпович могла радостно потирать руки: она своего добилась. Первоначальный замысел "Бега времени" был разрушен. Читатели потеряли большую часть "Поэмы без героя", "Реквием", важнейшие стихи 30-х годов, "Венок мёртвым". Последняя книга Анны Ахматовой вышла совсем не в том виде, какой она хотела её видеть и принесла поэту больше горя, чем радости.
"Деятели 14 августа" живут и действуют во все времена, при всех "цезарях"24. В основе их деяний всегда лежит одно: выдать ложь за правду для получения одной им ведомой выгоды…
На волне перестройки "шутники" перековываются и играют в новые игры. Журналист Лев Сидоровский на страницах газеты "Смена" поставил в заслугу Ахматовой, что она не написала ни одного славящего Сталина стихотворения, противопоставив её Суркову, Исаковскому, Софронову и другим "не устоявшим". Новая ложь вместо старой.
"деятели" и прежде всего А. А. Сурков, внушали Ахматовой мысль о том, что если она воспоёт "великого учителя", то тучи, нависнувшие в 1949 году над её сыном, могут и рассеяться (конечно, если стихи понравятся "хозяину"). И Ахматова через силу написала к сталинскому юбилею свою "муравьёвскую оду". Однако, как и Некрасову, Ахматовой её подношения не помогли: сын был арестован.
Зачем же вводить читателя в заблуждение? Разве эти стихи не говорят о величайшей трагедии, заставившей поэта "кидаться в ноги палачу"? Но конъюнктурщикам до этого дела нет.
"Слово о Пушкине", Ахматова, с помощью Александра Сергеевича обманув бдительность цензоров, сумела провести в печать четверостишие, которым ответила своим "заступникам" и клеветникам так, как только и должно отвечать поэтам:
За меня не будете в ответе.
Можете пока спокойно спать.
1989, 1999
Примечания
Впервые - в журнале "Ленинградская панорама", 1989. № 6. С. 22-24, 31. Печатается в дополненном и исправленном виде.
"Requiem". М. Изд-во МПИ. 1989. С. 236.
2. Анна Ахматова. Стихотворения. М. ГИХЛ. 1958. С. 28; а также: Анна Ахматова. Стихотворения. М. ГИХЛ. 1961. С. 117; Анна Ахматова. "Бег времени". М. -Л. "Советский писатель". 1965. С. 145.
3. Анна Ахматова. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1976. С. 114; Анна Ахматова. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель. 1984. С. 228.
4. Анна Ахматова. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1986. С. 108. Во втором издании (М. Художественная литература, 1990. С. 108) "молитва" восстановлена.
"Дом искусств".№ 1. Петербург. 1921. // "Печать и революция". 1921. Кн. 2. С. 226-227.
7. Н. Пунин. Попытки реставрации // Искусство коммуны. Суббота 7 декабря 1918. № 1. Заметим, для сведения читателей, что никакой другой фамилии, кроме Гумилёва, Пунин не называет.
8. Глёкин Г. В. Из записок о встречах с Анной Ахматовой. // День поэзии. Л., 1988. С. 213.
"Нового мира"? - М. К.)
10. Никандр Алексеев. Анна Ахматова ("Anno Domini") // Новая жизнь. 1922. № 1/2. С. 168-169.
12. Интересно, что "нарцисс в хрустале " появился у Ахматовой в1946 году ("Шиповник цветёт"). Может быть, Ахматова была знакома с этой статьёй и оттуда заимствовала образ?
"Литературные клише" - "Ирида". Литературная газета под ред. А. Г. Фомина. (Издание не осуществилось) // ИРЛИ. Ф. 568. Оп. 1. № 125. Архив А. Г. Фомина. Статья подписана инициалами О. Б. (Осип Брик? Осип Бескин?).
14. Лелевич Г. Анна Ахматова (Беглые заметки) // На посту. 1923. № 2/3. С. 198.
15. День поэзии. Л. Сов. писатель. 1988. С. 213.
"Звезда" и "Ленинград". Госполитиздат. 1952. С. 9 -10.
18. Вскоре В. Н. Орлов сам сделался членом Правления ЛО СП и оставался им до конца жизни.
19. РГАЛИ (СПб). Ф. 283. Дело № 806. С. 56-60. (Все выступления цитируются по стенограмме - М. К.)
20. Там же.
22. Записные книжки Анны Ахматовой. М. - Torino. 1996. С. 669.
23. РНБ. Ф. 1073. Ед. хр. 1813.
24. "Деятелями 14 августа" Ахматова называла не только тех, кто непосредственно готовил постановление ЦК ВКП (б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград" от 14 августа 1946 года, но включала в это понятие более широкий круг деятелей, так или иначе принимавших участии в травле поэта. См., например, её запись: "27 сент<ября> 1962. Умерла Тамара Трифонова. Неужели мне действительно суждено пережить всех деятелей 1946 г. (mes amis du quatorze - мои друзья четырнадцатого (франц.)) // Записные книжки Анны Ахматовой. М. - Torino. 1996. С. 248.