Анна Ахматова и Сергей Есенин
В ахматоведении, с лёгкой руки её биографов (Лукницкий, Чуковская), утвердилась легенда о том, что, якобы, Анна Ахматова неизменно скептически относилась к Сергею Есенину как к поэту, и ставила его совсем в иной ряд, нежели тех поэтов, к которым она причисляла себя (Анненский, Блок, Мандельштам, Гумилёв, Пастернак, Цветаева).
Но вина тут наша общая: как часто, не вчитываясь в стихи, мы предпочитаем верить случайным высказываниям поэта, на лету подхваченным его биографами! Анна Ахматова - что греха таить - бывала нередко и пристрастной, и несправедливой, да и разным людям нередко говорила разное. И, бывало, даже под сурдинку разогревала страсти, подыгрывая развесившей уши собеседнице. Свидетельством тому служат многие записи Лидии Чуковской в её обширных "Записках". Дабы не утомлять читателя, достаточно, впрочем, привести и одну:
"21. III. 40.
Мы сели на скамеечку, залитую солнцем. Перед нами - две березы, и белые стволы освещены так ярко, что больно смотреть.
- Вы вчера с неодобрением отозвались о Есенине, - сказала мне Анна Андреевна. - А Осмёркин его любит. Он огорчился. Нет, я этого не понимаю. Я только что его перечла. Очень плохо, очень однообразно, и напомнило мне нэповскую квартиру: ещё висят иконы, но уже тесно, и кто-то пьёт и изливает свои чувства в присутствии посторонних. Да, вы правы: всё время - последняя пьяная правда, всё переливается через край, хотя и переливаться-то собственно нечему. Тема одна-единственная - вот и у Браунинга была одна тема, но он ею виртуозно владел, а тут - какая же виртуозность? Впрочем, когда я читаю другие стихи, я думаю, что я к Есенину несправедлива. У них, бедных, и одной темы нет"1.
Содержание записи далеко не однозначно. Во-первых, не надо забывать, что "Записки" Л. К. Чуковской - отнюдь не просто дневники. Это публицистика, и притом публицистика тенденциозная.
По зашифрованным, конспективным отрывкам Лидия Корнеевна десятилетия спустя расшивала канву своих разговоров с Ахматовой, ставя крестики там, где ей это было нужно. Сказанное не умаляет, а лишь объясняет достоинства "Записок". Они и в таком виде служат ценным материалом для истории.
Напомню: речь идёт о сороковом годе - годе поэтического взлёта Анны Ахматовой.
Ещё раз внимательно перечитаем ахматовскую характеристику в ответ на критику Есенина Чуковской: "Да, вы правы: всё время - пьяная последняя правда <…>. Тема одна-единственная - вот и у Браунинга была одна тема, но он виртуозно владел ею, а тут - какая же виртуозность?" Заметим, что Ахматова сравнивает Есенина не с кем-нибудь, а с одним из великих английских поэтов конца XIX века Робертом Браунингом, который был "страстным поклонником гуманистических идей; вера в человека, в его изначальную склонность к добру - источник оптимизма Браунинга"2. А самое главное - какая это "одна-единственная тема" имеется в виду? И у Есенина, и у Браунинга, и у самой Ахматовой - действительно, была "одна, но пламенная страсть", одна тема - тема своего Отечества, у Браунинга - Англии, у Есенина и у Ахматовой - тема России. Негативный оттенок окончательно снимается последними словами Ахматовой: "Впрочем, когда я читаю другие стихи, я думаю, что я к Есенину несправедлива. У них, бедных, и одной темы нет".
Другая, роднящая всех великих поэтов нашего века тема, - это тема свободы. Все они, как умели, выполнили великий завет Пушкина: "Что в мой жестокий век восславил я свободу // И милость к падшим призывал". Характерно, что печатная оценка Ахматовой Есенина дана ею косвенно - устами своего близкого друга и высоко ценимого ею поэта - Осипа Мандельштама: "Когда я что-то неодобрительно говорила о Есенине, Осип возражал, что может простить Есенину что угодно за строку: "Не расстреливал несчастных по темницам"3. Анна Ахматова считала чуть ли не главным признаком всякого великого поэта - дар предвидения; сама она им обладала в избытке. Но и у Есенина этот дар присутствовал, и только теперь, внимательно перечитывая отдельные его произведения ("Страну негодяев", например), мы это начинаем понимать. Видимо, Ахматова в конце жизни испытывала нечто вроде неловкости оттого, что не успела, не решилась рассказать о Есенине главное, а не только те колкости, которые с такой готовностью записывала за ней Чуковская. Она не поделилась со своими собеседниками более глубокими чувствами, которые, безусловно, роднили её с великим национальным поэтом. А доверить эти чувства бумаге было совсем не просто - сил оставалось всё меньше, а собственная "канцелярия" всё росла. С большой долей уверенности можно сказать, что если бы не упорство и настойчивость А. П. Ломана, почти заставившего Ахматову продиктовать её воспоминания о Есенине, всей правды мы бы так и не узнали.
Александр Петрович Ломан (1909-1975) не был профессиональным литературоведом, хотя обладал многими дарованиями: всю жизнь переводил, вёл педагогическую работу в области физики. А дилетантство его в области литературоведения, скорее, способствовало сближению с Ахматовой. В последние годы жизни Анна Андреевна с недоверием и осторожностью относилась к профессиональным литературоведам, много натерпевшись от таких асов, как Корней Чуковский или Владимир Орлов и, хотя поддерживала добрые отношения с иными (Жирмунский, Виноградов, Л. Я. Гинзбург), но беседы предпочитала вести с людьми, для которых филология была, скорее, страстью, чем профессией (Г. В. Глёкин - биофизик, М. И. Будыко - специалист в области наук о земле, М. В. Латманизов - доцент Политехнического института и др.). К людям этой же категории принадлежал и А. П. Ломан. А, кроме того, он был одним из "последних царскосёлов", что повышало степень ахматовской доверительности, и бескорыстно любил Есенина. Им написаны о Есенине десятки статей, составлены библиографические указатели, альбомы. Один из лучших есенинских сборников "Словесных рек кипение и шорох…" тоже составлен при самом непосредственном участии А. П. Ломана. Проводя в течение многих лет, наряду с основной педагогической деятельностью, работу по изучению есенинского наследия, А. П. Ломан, однако, даже не состоял в штате сотрудников Пушкинского дома, на страницах печатных изданий которого он (нередко в соавторстве с Н. И. Хомчук) помещал свои есенинские штудии. Может быть, поэтому архив Ломана не сочли нужным сохранить, и многие документы утрачены безвозвратно. Один из экземпляров машинописи книги "Встречи и расставания", куда входит и глава "Анна Ахматова о Сергее Есенине", был подарен А. П. Ломаном 29. 04. 1971 года своему другу, тоже страстному собирателю всего относящегося к Есенину, И. А. Синеокому. Копией этого экземпляра (без вставленных фраз на французском языке, которые мы отмечаем в тексте скобками <…>) пришлось пользоваться при подготовке данной рукописи к печати. Автографа обнаружить пока не удалось - возможно, он сохранился у кого-нибудь из есениноведов, - буду признателен за дополнения и поправки!
Александр Ломан
Анна Ахматова о Сергее Есенине
…И в памяти, словно в узорной укладке.
Анна Ахматова
Нет, это не мемуарное эссе и, более того, это не написано Анной Ахматовой и всё же принадлежит ей. Вот как это было:
Декабрь 64-го. Ещё свежи впечатления от поездки в Италию. Премия "Этна Таормина" И, собственно, вначале рассказ об этой поездке. А ещё о неоакмеизме в Италии, Франции, в новой поэзии. "Акме" - высшая ступень, "нео" - новый. Новая высшая ступень поэзии в её ощущении Мира - зримом, вещном, живом, многоцветном, многоплановом, в филигранном языке, бриллиантовом его блеске, в ощущении жизни, и не только ощущении, но и в вплавлении поэзии в жизнь, в эпоху, в события в их смене и окраске.
Потом экскурс в 20-е годы. Соляной городок. Студия Ходотова. Дом литераторов. И там, и там чтение стихов и споры. В те годы много спорили. Чтобы напомнить -
Шумов арабеск.
Переливы дали.
Дали - звали.
- Поэтом не стали?
- Нет.
- Это хорошо.
Поэтесса рассматривала портрет Сергея Есенина работы акмеиста Цеха поэтов Владимира Юнгера. Всплыл год 15-й.
Категорический отказ писать воспоминания. На столике в этой комнате, будуаре и рабочем кабинете сразу, на улице Ленина Петроградской стороны, наброски переводов. Они ждут. Их ждут. Ждёт и "итоговая" книга.
Остаётся рассказ. Разрешено записывать. Это уже хорошо! Весна 65-го. Прослушаны записи. Одобрены. Разрешено из просмотренного опубликовать кусочки. "Нева", июньский номер журнала4. Статья просмотрена.
- Почему так мало?
Осень 65-го. Фотокопия рождественского номера "Биржевых ведомостей". Томик стихов Есенина. Год 15-й ожил.
- Нет, нет. Эти "Воспоминания" я только прочту. Они, пожалуй, не нужны в "Беге времени"5.
Тот август, как жёлтое пламя,
Пробившееся сквозь дым.
Тот август поднялся над нами,
Как огненный серафим.
И в город печали и гнева
Из тихой Корельской земли
Мы двое, воин и дева,
На дикий лагерь похожим
Стал город пышных смотров,
Слепило глаза прохожих
Сверканье пик и штыков.
И серые пушки гремели
На Троицком гулком мосту,
И липы ещё зеленели
В таинственном Летнем саду.
Что сталось с нашей столицей,
Кто солнце на землю низвел?
Казался летящей птицей
В штандарте чёрный орёл.
И брат мне сказал: "Настали
Мои великие дни,
Теперь ты наши печали
И радость одна храни!"
Как будто ключи оставил
Хозяйке усадьбы своей,
А ветер восточный славил
- Да, ключи были оставлены. И радость, и горе я хранила одна.
Потом просматривались публикации в "Биржевых ведомостях". Отчеркивались строки и строфы. Два-три слова о каждой.
23 февраля 66-го. В этот вечер рассказ был закончен. Сомнение, - а нужно ли говорить о "Встречах и расставаниях"? Впрочем, вспоминать - удел жизни, равный веку. Нам в послужной список год за два. Мы двух эпох свидетели, на границе которых Октябрь 17-го, ускоривший бег времени.
Это Анна Ахматова написала в 57-м6:
Умолк вчера неповторимый голос
И нас покинул собеседник рощ.
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.
И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели.
Но сразу стало тихо на планете,
Носящей имя скромное… Земли.
Это и о Сергее Есенине.
3-го марта 66-го. Поэтесса Анна Андреевна Ахматова в Кэмбридже - в докторской мантии. Она почётный доктор. Но почему-то походка ускоренная. Да, скорей в Россию. "Бег времени".
Но, показывая фотографии, молодо и задорно:
- Я была полпредом нашей новой поэзии!
Потом просмотр, или, вернее, прослушивание записей. Но вечер короткий - завтра в Москву7.
- Всё верно, и всё же вот вернусь и просмотрю ещё раз Ваши записи. Да, сама я не собралась бы написать об этом.
Но "просмотреть ещё раз" было не суждено. Бег времени оборвался.
Анна Ахматова ушла навсегда, до последнего мгновения оставаясь бойцом боевой советской поэзии.
Не знал я, что через несколько дней буду стоять в Комарове перед её последним пристанищем, и только сознание, что её поэзия с нами, смягчает боль утраты. ЕЁ поэзия с городом на Неве:
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих.
Ещё через неделю. Поезд из Москвы в Ленинград. На руках бесценный груз для вечного хранения в Пушкинском Доме. Гипсовый слепок, сохранивший и в смерти одухотворённое лицо. И от пряди волос, захваченной гипсом, груз стопудовый.
И остались записанными ненаписанные воспоминания о "Встречах и расставаниях".
Март 1966 - март 1971
Сергей Есенин
Есть три эпохи у воспоминаний,
И первая - как бы вчерашний день.
Анна Ахматова
В тревожные годы первой мировой войны я, живя в Царском Селе, редко бывала в Петрограде и, право, меня не очень волновали "мировые события", слишком было много личного… Я жила в зачаровавшем меня мире поэзии. Писалось легко, хоть сердце часто было тревожным. Спасение от этих тревог находила в непрерывной песне о любви. Было уже прожито четверть века, и я говорила себе - "старуха", но разве сердцу прикажешь молчать. Увлечена была акмеизмом, а это значит, что каждый поэтический образ у меня должен быть реально ощутимым, ясным, а язык кристально чист; герой чуть-чуть выше других и, может быть, чуть-чуть над другими, он совершенно реальный и в то же время не такой, которым можно любоваться и идти за ним и, как он, минуя суету сует.
Вот сейчас, глядя на этот портрет8, я невольно вспоминаю те, теперь уж далёкие времена. Именно ТАКИМ приезжал ЕСЕНИН ко мне в Царское Село в рождественские дни 1915 года. Видимо, это было на второй или третий день Рождества, потому что он привёз с собой рождественский номер "Биржевых ведомостей". Немного застенчивый, беленький, кудрявый, голубоглазый и донельзя наивный, Есенин весь сиял, показывая газету. Я сначала не понимала, чем было вызвано это его "сияние". Помог понять, сам не очень мною понятый, его "вечный спутник" Клюев.
- Как же, высокочтимая Анна Андреевна, - расплываясь в улыбку и топорща моржовые усы, почему-то потупив глазки, проворковал, да, проворковал сей полудьяк, - мой Сереженька здесь со всеми знатными пропечатан, да и я удостоился.
Я невольно заглянула в газету. Действительно, чуть ли не вся наша петроградская "знать", как изволил окрестить широко тогда известных поэтов и писателей Клюев, была представлена в рождественском номере газеты - Леонид Андреев, Ауслендер, Белый, Блок, Брюсов, Бунин, Волошин, Гиппиус, Мережковский, Ремизов, Скиталец, Сологуб, Тренев, Теффи, Шагинян, Щепкина-Куперник, и Есенин, и Клюев. Наш милейший старик Иероним Иеронимович <Ясинский - прим. А. П. Ломана> умудрился в один номер газеты, как в Ноев ковчег, собрать всех, даже совершенно несовместимых, не позабыв и себя. Я не попала в эту "антологию" видимо, потому что за несколько дней до этого он опубликовал в той же газете моё "Воспоминание" - "Тот август, как жёлтое пламя…" Но и без меня получился довольно пёстрый букет. Недавно, разыскивая забытые публикации, я просмотрела и эту газету и только сейчас, пятьдесят лет спустя, сделала открытие - в рождественском номере нет ничего рождественского; потом, шла война, а на литературном Парнасе столицы мир и спокойствие, и только нервный Блок туманно горевал "Над Варшавой" да Сологуб вещал:
Огнедышащей грозою,
Непросветны и могучи,
Над твоею головою
…
Враг грозит нам бурей снова,
Мы же вспомним дни былые,
Как могуча и сурова
Ополчилась ты, Россия.
Тревожилась Гиппиус:
Вместо елочной восковой свечи
Бродят белые прожектора лучи,
Мерцают сизые, стальные мечи,
Вместо елочной восковой свечи.
Зачем-то паясничал Бунин, изображая "Прокаженного":
Пойду бродить из зала в зал,
Хрустя осколками зеркал,
Копая мусорные груды.
Как падишах, войду в сераль,
Где смешан розовый миндаль
С кровавым деревом Иуды.
Очень мила в своих "Утешениях" Мариэтта Шагинян:
Спят, как детеныши, в нежном цветке семена.
Тьмою зачаты, как света взлелеяны ею.
Тихо раскроется, сонное семя развея.
Сердцу от Бога давно невозбранно цвести.
Что ж, зацветая, боится священной утраты?
Ты, мой цветок, опечаленному возвести:
Счастлив берущий - отдавший блаженен двукратно.
Поучает "Как жить" Иван Рукавишников:
Царство творчества загадка,
Слёзы - грёзы бытия,
Так живи, чтоб в меру гладко,
Скорбно - бурно, горько - сладко,
Протекала жизнь твоя.
Участь людей беспокоит, как всегда, Щепкину-Куперник, и она находит рецепт:
Нам жить тяжело, нам дышать тяжело,
Мы молим о правде, тоскуем о чуде…
Ужель победит непроглядное зло?
О, бедные люди, усталые люди!
Как вешнего солнца живительный свет,
Как воздух целебный прекрасного юга -
Сияет забытый, великий совет:
Я хорошо представляла себе, как трудно было юноше разобраться в этом смешении имен и каких-то идей, ведь ему было всего двадцать лет и он был, или только казался мне, страшно открытым.
Но я чувствовала, что ему очень хочется прочесть его стихи и попросила прочитать. Он называл меня Анной Андреевной, а как же мне его называть? Так хотелось просто назвать - Сережа, но это противоречило бы всем правилам неписанного этикета, которым мы отгораживали себя от тех, кто не принадлежал к нашей "вере", вере акмеистов, И я упрямо называла его Сергей Александрович.
И он начал читать, держа в одной руке газету, другой жестикулируя, но, видимо от смущения, жесты были угловаты.
Край родной! Поля, как святцы,
Рощи в венчиках иконных,
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
По меже, на переметке,
Резеда и риза кашки
И вызванивают в чётки
Ивы - кроткие монашки…9
Услышав слово "чётки", я невольно подумала о своём последнем сборнике стихов "Чётки"; интересно, одно и то же слово, а ведь оно служило разную службу: у него звенят ими ивы - кроткие монашки, а у меня я сама их перебираю, отмеривая вздохи чувств.
Читал он великолепно, хоть и немного громко для моей небольшой комнаты. Те слова, которые, он считал, имеют особое значение, растягивал, и они действительно выделялись.
Я просила ещё читать, и он читал, а Клюев смотрел на него просто влюблёнными глазами, чему-то ухмыляясь. Читая, Есенин был ещё очаровательнее. Иногда он прямо смотрел мне в глаза, и в эти мгновения я чувствовала, что он действительно "всё встречает, всё приемлет", одно тревожило, и эту тревогу за него я так и сохранила, пока он был с нами, тревожила последняя строка "Я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть…"
На этом портрете Володя Юнгер удивительно точно передал выражение его глаз. Да, таким я его увидела в первый раз. Я чувствовала его искренность и верила ему, когда он прочёл:
Тебе одной плету венок,
Цветами сыплю стежку серую.
О Русь, покойный уголок,
Тебя люблю, тебе и верую.
"о любви много", только жаль, что много нерусских слов. Это было очень наивно, но откровенно. Я парировала "удар" и сказала, что в его стихах много таких русских слов, которые разве что на Рязанщине знают. На мою реплику он не обратил внимания, но больше о моих стихах не стал говорить, зато обрушился на стихотворение Поликсены Соловьевой "Не узнали", оно заканчивалось так:
Час поздний. Вдруг звякнул звонок. Поскорей
Открыли и видят: стоит у дверей
Ребёнок. Пальтишко в заплатах на нём
И рваная шапка. - "Впустите к вам в дом,
На ёлку пришёл я". - "Ишь смелый какой!"
"Всё роздано… Кто он?" - "Бродяжка, чужой!"
"Иди себе с Богом, другие дадут".
Захлопнули двери и к ёлке идут.
Нет ёлки и комната жутко пуста…
Они не узнали младенца-Христа.
И чтобы показать, как он сказал, "ошибку поэтессы", тут же прочитал своё стихотворение:
Шёл Господь пытать людей в любови,
Выходил он нищим на кулижку.
Старый дед на пне сухом в дуброве
Жамкал дёснами зачерствелую пышку.
Увидал дед нищего дорогой,
На тропинке с клюшкою железной,
И подумал: "Вишь, какой убогой, -
Знать от голода качается, болезный".
Видно, мол, сердца их не разбудишь…
И сказал старик, протягивая руку:
"На, пожуй… маленько крепче будешь".
И Есенин, прочитав, теперь уже твердо сказал, что в деревне крестьянин добрее, вот ведь старик "жамкал деснами зачерствелую пышку", но, увидев нищего, не зная, кто он, поделился. И здесь дело не в том, что это "шёл Господь пытать людей в любови", а в том, что чувства любви и сострадания присущи русскому мужику, он помогает, совершенно не рассчитывая на то, что его похвалят и отблагодарят. Возможно, Есенин был прав.
Мне его стихи нравились, хотя у нас были разные объекты любви - у него преобладала любовь к далекой для меня его родине, и слова он находил другие, часто уж слишком рязанские и, может быть, поэтому я его в те годы всерьёз не принимала.
Есенин и Клюев были для меня <…>10 и весь склад их мышления мне тогда был чужд. После Революции мы несколько раз выступали вместе на концертах и даже ездили за город, в Стрельну, в какой-то клуб, но это было всё уже в 1924 году. Кроме связанных с проведением концерта неизбежных разговоров, мы редко обменивались парой фраз. Но имя его становилось всё более и более популярным. До меня только доходили слухи, что после поездки в Европу и Америку он очень изменился, и не во всём в лучшую сторону. Меня поражала вечная его неустроенность. Совсем я не понимала его брак с Айседорой Дункан, хотя и преклонялась перед огромным её талантом. Не могла простить ему и невоздержанность к вину. Осенью 1924 года он неожиданно появился у меня. Я в то время жила в Фонтанном Доме11. Он зашёл со своими друзьями - ленинградскими имажинистами. От него пахло вином. Одет был по тем временам отлично - лакированные ботинки и прекрасный костюм, видимо, заграничный. Внешний блеск, а вот лицо его болезненно, с каким-то землистым оттенком. Здороваясь, он поцеловал руку, что раньше никогда не делал. Да, он изменился. Нарочитой развязностью он скрывал смущение от того, что вдруг оказался рядом со мной. Мне всегда казалось, что Есенин относится ко мне и ко всем тем, кто меня окружал, как к своей полярности и в силу этой полярности возможность взаимопонимания исключал. Мне же он становился понятнее. Его широко печатали, его стихи я встречала почти во всех толстых журналах и больше всего в "Красной нови". О нём много писали, к сожалению, и много такого, что тяжело было читать - его пытались учить жить и работать, и это звучало так, как будто было только два пути - <…>12, а он явно искал свой путь - третий - и пел о жизни на шестой части земли с названьем кратким "Русь".
Встреча наша была какой-то нелепостью, пока он не начал читать стихи. Теперь он уже не был тем наивным юнцом той далёкой встречи. И я верила ему, когда он читал:
Годы молодые с забубенной славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Я не знаю: мой конец близок ли, далёк ли,
Были синие глаза, да теперь поблекли.
Я верила, что он действительно "возвращается на родину", и при встрече у него
…полилась печальная беседа
Слезами тёплыми на пыльные цветы.
И с Москвой кабацкой, наделавшей шума, покончено. Да, у него "так мало пройдено дорог, так много сделано ошибок", но теперь в его стихи пришло что-то новое, просветлённое, и сколько ещё не тронутой любви я почувствовала, когда он прочёл посвященное Августе Миклашевской -
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
Знаешь ты одинокий рассвет,
Знаешь холод осени синий.
Слишком многое телу надо.
Что ж так имя твоё звенит
Словно августовская прохлада?
Для меня дорого имя Пушкина. С большим интересом я слушала посвящённые ему строки:
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с тобой…
А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
- Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.
Прочитав, Есенин неожиданно спросил:
- Правда ли, что в этом Фонтанном Доме Оресту Кипренскому позировал Пушкин?
Потом с усмешкой сказал, что пока не находится художник, который написал бы с него такой же льстивый портрет.
Оборвав нить разговора, он стал расспрашивать о судьбе Параши Жемчуговой, крепостной, блестящей актрисе и певице театра Шереметева, бывшего владельца этого дома, хотя, видимо, знал её судьбу.
- Актриса-крестьянка стала женой графа. А ведь умерла, когда ей было немного больше тридцати лет. Это всё город.
Парадоксы судьбы. Через год я узнала, что поэт-крестьянин стал мужем графини. Есенин женился на внучке Толстого.
А тогда я внимательно слушала его. В нём действительно было много нового. Он рассказывал о своей поездке за рубеж. Из рассказа стало особенно ясно, насколько он русский. Его не вырвешь из полей и рощ… Не вырвешь и из новой России, и мне кажется, потому, что он, как и все мы, увидел, что
Другого поколения у хижин.
А ведь увидеть - значит понять. А это определяло путь, по которому идти.
И в этом был новый для меня Есенин. Есенин без бравады. Пугало в нём другое - нотки строк "я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть" усиливались:
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.
Он уже собирался уходить, но неожиданно заявил, что самое-то важное и не прочёл. Вернулся в комнату и, не снимая пальто, прочёл это "самое важное":
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник -
Пройдёт, зайдет и вновь оставит дом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком,
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.
"Пошли!" - ушёл.
Только теперь я поняла его, поняла и приняла всерьёз и надолго Есенина - певца "Руси - малинового поля", "голубой Руси", которую он, может быть, выдумывал. Кто знает?
На столике он "забыл" свою книгу "Пугачёв". Я листала её, думая, что найду хоть что-нибудь, написанное на ней для меня. Но ничего не было, и только на одной из страниц подчёркнуты строчки:
О смешной, о смешной, о смешной Емельян!
Ты всё такой же сумасбродный, слепой и вкрадчивый
Расплескалась удаль твоя по полям,
Не вскипеть тебе больше ни в какой азиатчине.
Но Есенин-Емельян вскипел. 1925 год был годом его несомненного взлета. Новая Россия в его стихах и поэмах становилась зримой, он становился её певцом, трезвым и ясным, не теряя романтической приподнятости.
И неожиданная катастрофа. Ушёл поэт, а это всегда катастрофа. После смерти Блока, ошеломившей меня, это была вторая утрата13.
Декабрь 1964 - февраль 1966
Пять лет прошло с тех пор, а имена двух поэтов, таких разных и таких схожих обнажённостью чувств, стали ещё ближе. Вот почему я решил опубликовать эти записи.
Март 1966 - март 1971
Устные воспоминания Анны Ахматовой о Сергее Есенине, записанные А. П. Ломаном, нуждаются в некоторых пояснениях. Во-первых, поскольку Анна Андреевна не успела их "пересмотреть ещё раз", авторизовать и подготовить к печати, то у читателей могут возникнуть некоторые сомнения и вопросы. Не искажены ли мысли Ахматовой в записи, - ведь записывал человек не нейтральный, а страстно влюбленный в Есенина, не могло ли это обстоятельство наложить некоторый отпечаток благостности, так не свойственный, в общем-то, Ахматовой, её оценкам людей и их поступков? Тем более что существует ряд воспоминаний, помимо уже упоминавшихся записей Л. К. Чуковской, где Ахматова судит о Есенине гораздо жестче, нелицеприятней?
Думается, всё же, что А. П. Ломан был точен, слушая и записывая ахматовскую речь. В этом убеждает сравнение его записей с подлинными словами самой Ахматовой в её рабочей тетради "Лермонтов". Важно, что запись эта сделана почти одновременно с её диктовками Ломану, но сделана исключительно для себя. 18 февраля 1966 года, в последний день её пребывания в Боткинской больнице в Москве:
"18-е. Последний день.
Это меня немного смутило.
К Есенину я всегда относилась довольно прохладно.
В чём же дело? - неужели то, что мы сейчас слышим и читаем, настолько хуже, что Есенин кажется высоким поэтом?? А то, что мы слышим и читаем, сделано часто щегольски, всегда умело, но с неизбежным привкусом какого-то маргаринно-сахаринного сюсюка. Это неизбежная часть программы"14.
Как явствует из этой, почти предсмертной записи, для Ахматовой сбылось есенинское пророчество: "Большое видится на расстояньи". Если в молодости Анна Ахматова, обойдённая славой, подобной печальной посмертной славе Есенина, ощущая себя его старшей современницей и, в какой-то мере, соперницей, не всегда бывала к нему справедливой, то в старости, в виду вселенской деградации искусства и поэзии, среди которой она доживала свои дни, Есенин оказался для неё "высоким поэтом"…
она уже правоверная акмеистка. Правда, тема любви отнюдь не исчерпывает её творчество, ведь уже написана и знаменитая "Молитва" о том, "чтобы туча над тёмной Россией стала облаком в славе лучей", и многие другие стихи, вошедшие потом в "Белую стаю". Ахматова говорит: "Мне его стихи нравились, хотя у нас были разные объекты любви - у него преобладала любовь к далекой для меня его родине, и слова он находил совсем другие, часто уж слишком рязанские и, может быть, потому я его в те годы всерьёз не принимала".
Что означает "разные объекты любви"? Может быть, это надо понимать как есенинская любовь к "малой родине" - Рязанщине, и ахматовская любовь к большой Родине - России? Боюсь, что Анна Андреевна здесь лукавит - в том-то и дело, что не было у них этой разности, как не было в стихах Ахматовой тех лет любви к абстрактной России - была воспетая ею и оплаканная "тверская скудная земля". Тверская, рязанская ли, всё равно - в конечном итоге всё произрастало из любви к "малой родине", у обоих рано или поздно обратившейся в любовь к одной России. Другое дело, что, кроме этой любви к "неярким просторам" тверской земли, Ахматова для Есенина воплощала в себе и много чуждого, "городского", "поганого", может быть, выступившего поначалу на первый план (возможно, не без лукавого посредничества Клюева). В воспоминаниях дочери Иеронима Ясинского Зои Иеронимовны интересно описывается реакция Есенина на эту, несомненно, важную для него встречу:
"Помню, как волновался Есенин накануне назначенного свидания с Анной Ахматовой: говорил о её стихах и о том, какой он её себе представляет, и как странно и страшно, именно страшно увидеть женщину-поэта, которая в печати открыла сокровенное своей души.
Вернувшись от Ахматовой, Есенин был грустным, заминал разговор, когда его спрашивали о поездке, которой он так ждал. Потом у него вырвалось:
- Она совсем не такая, какой представлялась мне по стихам.
".
Видимо, молодого поэта ранило несовпадение сложившегося под впечатлением прочитанных стихов образа лирической героини, и той молодой женщины, принимавшей его в своей царскосельской гостиной по всем правилам тогдашнего этикета. Может быть, он почувствовал в поведении Ахматовой легкий оттенок снисходительности или "мэтризма", а он к таким вещам относился весьма болезненно (вспомним, что Есенин никогда не мог простить показного высокомерия при встрече с ним Зинаиде Гиппиус)15. С Анной Ахматовой он ощущал глубинное родство при поверхностной разности (она - царскосёлка, хранительница и ревнительница пушкинских традиций в поэзии, он - поэт "от сохи", продолжатель традиций, но, одновременно, их обновитель). При встрече эта разность двух поэтов вылилась в спор о диалектных и иностранных словах в поэзии. Ахматову это интересовало не меньше, чем Есенина. Недаром она и через 50 лет прекрасно помнила все детали этого филологического диспута (например, интерпретацию слова "чётки" в её стихах и в стихах Есенина). Конечно, Ахматова воспитывалась совершенно в иной среде, нежели Есенин, и её Муза чуждалась диалектных слов, но всё же именно в эти годы она всё чаще слышала простонародную лексику, живя в окружении тверских крестьян в имении своей свекрови Слепнёво. Кто знает, возможно, после встречи с рязанским пареньком, которого ей хотелось назвать просто "Сережей", родилось стихотворение, записанное в один приём, без исправлений. Ахматова никогда не пыталась его опубликовать, видимо, именно по причине слишком явной подражательности молодому Есенину. Во всяком случае, заинтересованность творческой манерой Есенина в этом стихотворении явно присутствует:
За узором дымных стёкол
Хвойный лес под снегом бел.
Отчего мой ясный сокол,
Слушаю людские речи.
Говорят, что ты колдун.
Стал мне узок с нашей встречи
Голубой шушун.
Во сто раз длинней,
Чем тогда, когда я просто
Шла бродить по ней16.
Для Сергея Есенина встреча с Анной Ахматовой, видимо, и творчески не прошла бесследно. Тут надо отметить, что тот круг поэтов, к которому был близок Есенин именно в 1915-1916 годах, - это поэтическая молодежь северной столицы, разделяющая поэтические воззрения акмеистов. Влияние Городецкого, Нарбута, Кузмина да и самой Ахматовой можно без труда обнаружить в стихах друзей Есенина тех лет - Рюрика Ивнева, В. Чернявского, Л. Канегисера, М. Струве. Да и сам Есенин, будучи исключительно переимчивым мастером, писал в эти годы не только стихи, насыщенные рязанской лексикой, но и такие, которые вполне укладывались в акмеистический "канон". Вот одно из таких стихотворений:
Я опять подвинулся к уходу.
Легким взмахом белого перста
Тайны лет я разрезаю воду.
В голубой струе моей судьбы
И кладёт печать немого плена
Складку новую у сморщенной губы.
С каждым днём я становлюсь чужим
И себе, и жизнь кому велела.
Оторвал я тень свою от тела
Неодетая она ушла,
Взяв мои изогнутые плечи.
Где-нибудь она теперь далече
Может быть, склоняяся к нему,
Про меня она совсем забыла
И, вперившись в призрачную тьму,
Складки губ и рта переменила.
Что, как эхо, бродит за горами.
Я целую синими губами
Чёрной тенью тиснутый портрет.
(1916)
…Это тени,
Оторвавшиеся от тел17.
Образ Анны Ахматовой, как мне кажется, оживает в стихотворении Есенина, написанном полтора года спустя после царскосельской их встречи, в июне 1916 года в Константинове:
В зелёной церкви за горой,
Я поминаю просфорой
Младой весны младые были.
А ты, склонившаяся ниц,
Передо мной стоишь незримо,
Колышут крылья херувима.
Не омрачён твой белый рок
Твоей застывшею порою,
Все тот же розовый платок
Всё тот же вздох упруго жмёт
Твои надломленные плечи
О том, кто за морем живёт
И кто от родины далече.
Перед пристойным ликом жизни.
О, помолись и за меня,
За бесприютного в отчизне!
Даже странно, что исследователями творчества Есенина это загадочное стихотворение оставлено без внимания18. Между тем, если сопоставить его с фактом полуторагодичной встречи поэта с Анной Ахматовой, многое проясняется. В контексте этой встречи и "чётки", во второй раз упоминаемые в стихах Есенина, становятся некой опознавательной метой, как слово, равно присущее стихам Ахматовой и Есенина, но по-разному звучащее в тех и других. На сей раз "чётки" уронили вербы в церкви - очевидно, речь идёт о Вербном Воскресении. В церкви, куда зашёл поэт, ему вспомнилась та, чей облик так напоминал нестеровскую "Христову невесту", чей образ не изгладился из его памяти за эти полтора гола, но только ещё более высветился за счёт новых пронзительных стихов "о том, кто за морем живёт // И кто от родины далече". Строки "Всё тот же розовый платок // Застегнут смуглою рукою" звучат почти портретно. Но возможно, это не только воспоминание о той женщине, что привечала его в Царском Селе, кутаясь в розовый платок, но и описание портрета Ахматовой, на котором этот розовый платок превратился в существенную психологическую деталь облика поэтессы. Ведь портрет Ахматовой работы О. Л. Делла Вос Кардовской был как раз в 1916 году издан как художественная открытка "в пользу Общины Св. Евгении", и Есенин мог эту открытку приобрести и вдоволь ею любоваться. "Смуглая рука" - едва ли не прямая цитата из Ахматовой ("А недописанную мной страницу // Божественно-спокойна и легка, // Допишет Музы смуглая рука" (1914). Оттолкнувшись от живописной конкретности, в следующих двух строках портрет обретает психологическую глубину, причём сходство с духовным обликом Ахматовой всё растет: "Всё тот же вздох упруго жмёт // Твои надломленные плечи" Тоска героини - "О том, кто за морем живёт // И кто от родины далече". Это едва ли не реплика на стихотворение Ахматовой "Небо мелкий дождик сеет…", очень близкое Есенину по духу, где есть такие строки:
Из-за моря - крайний срок
Вряд ли Есенин был посвящён в отношения Ахматовой с Борисом Анрепом, которому посвящены эти строки, но стихи Ахматовой он наверняка воспринимал как её откровенный рассказ о своей жизни и для него они были, в какой-то мере, продолжением той, первой встречи. Возможно, разочаровавшись в Ахматовой - женщине, он продолжал восхищаться ею как поэтом. Во всяком случае, Есенину нельзя отказать в точности и убедительности психологического рисунка, делающего это стихотворение одним из лучших поэтических портретов Ахматовой. Концовка стихотворения ещё более убеждает в том, что оно - вовсе не любовное (впрочем, Есенин в то время ещё почти не писал любовных стихов женщинам). В концовке слышится ахматовская интонация, само выражение "память дня" подтверждает нашу мысль о том, что это - воспоминание о дне встречи со своей духовной сестрой. Память о дне этой встречи не уступает позиций перед бегом времени (или, говоря есенинским языком, "перед пристойным ликом жизни"), а, напротив, становится "всё тягуче". Какая точность слова у Есенина! Его тянет туда, в ту "светло-синюю комнату" в Царском, где они не договорили о чём-то самом главном, но где Есенин ощутил духовную крепость той, чьи стихи были молитвами за всех "бесприютных в отчизне". Есенин очень точно понял "назначение поэта", недаром Ахматова откликнулась на этот призыв строкой из "Реквиема": "А я молюсь не о себе одной, // А обо всех, кто там стоял со мною…" Молиться и писать стихи для Ахматовой по сути своей один и тот же процесс, - тут она следует завету Вяземского ("Любить. Молится. Петь. Святое назначенье // Души, тоскующей в изгнании своём"). Диалог Ахматовой и Есенина продолжался и в последующие годы. Образом трагического прошедшего (как казалось Есенину) урагана эпохи начинается его "Русь советская":
Тот ураган прошёл. Нас мало уцелело.
На перекличке дружбы многих нет.
"сокровищнице памяти" Ахматовой и через много лет ожили в её итоговом четверостишии:
Когда я называю по привычке
Моих друзей заветных имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.
"Я именем твоим не оскверняю уст…": "Тому прошло семь лет. Прославленный Октябрь, // Как листья жёлтые, сметал людские жизни".
В воспоминаниях, продиктованных Ломану, Анна Ахматова ни словом не обмолвилась о своём стихотворении, посвящённом памяти Есенина. Возможно, к этой теме она ещё хотела, но не успела вернуться. Мы тоже не можем пройти мимо неё. Сквозь светлый образ юноши, влюблённого в родную землю, струится тревога, постоянно не покидающая Ахматову. Как известно, она обладала проклятым даром Кассандры, "гибель накликала милым, // И гибли один за другим". Действительно, стихотворение, в котором Ахматова "проводила в царство тени" своего ближайшего друга - Николая Владимировича Недоброво, написано в 1916 году, за три года до его смерти. То же можно сказать и о стихотворении "Не бывать тебе в живых…", написанном 16 августа 1921 года, до, а не после гибели Гумилёва.
Стихотворение, написанное в апреле 1925 года (месяце, поминальном для Гумилёва), оказалось невольным предсказанием страшной смерти Сергея Есенина, реальные обстоятельства которой были, надо полагать, Ахматовой известнее, чем нам. Стихотворение, написанное в память о Гумилёве, на деле оказалось надгробным словом Сергею Есенину и навсегда обрело в её рукописях название "Памяти Сергея Есенина":
Так просто можно жизнь покинуть эту,
Бездумно и безбольно догореть.
Такою светлой смертью умереть.
Всего верней свинец душе крылатой
Небесные откроет рубежи,
Иль хриплый ужас лапою косматой
1990, 1999
Впервые - "Наш современник". 1990. С. 10. С. 154-160.
Печатается с дополнениями и исправлениями.
Примечания
"Согласие". 1997. С. 93-94.
2. Английская поэзия в русских переводах. М. "Прогресс". 1989. С. 591.
3. Анна Ахматова. Соч. в двух томах. Т. 2. М. "Правда". 1990. С. 165.
4. Отрывки воспоминаний о Есенине были опубликованы при жизни Ахматовой в журнале "Нева". 1965. № 6.
5. Действительно, в "итоговую книгу" Ахматовой "Бег времени" это стихотворение не вошло. Впервые оно было напечатано в газете "Биржевые ведомости". 1915. 20-го декабря, утренний выпуск под заглавием "Воспоминания". Ахматова читала это стихотворение по тексту газеты. В книге "Anno Domini" (1922) - другая редакция, с иным порядком строф.
7. Видимо, ошибка памяти А. П. Ломана. Описанный эпизод не мог происходить 3 марта 1966г., - в этот день Ахматова была не в Ленинграде, а в Москве, на квартире Ардовых.
8. Имеется в виду портрет Сергея Есенина работы Владимира Юнгера (1915). Воспроизведен в журнале "Нева". 1965. № 6.
9. Ахматова цитирует раннюю редакцию стихотворения ("Биржевые ведомости". 1915. 25 декабря. № 15290).
10. В машинописи пропущена фраза на французском языке.
этой встрече Ахматова Н. Готхарту: "С Клюевым же он был у нас, когда я жила на Фонтанке, 2. Это было в 24 году. Я гуляла у Лебяжьей канавки с нашим сенбернаром и встретила их. Есенин был пьяный. Они захотели зайти. Принесли с собой вино, и Есенин пил. Тогда Есенин был уже человек конченный". (Н. Готхарт. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой // "Время и мы". Нью-Йорк. 1989. С. 255.)
12. В машинописном пропущена фраза на французском языке.
13. Поразительно, что в списке утрат Ахматова не упоминает имени Гумилёва.
14. Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). М.; Torino, 1996. С. 711.
15. См. об этом: "Дама с лорнетом" (Сергей Есенин. Собр. соч.; В 5 т. Т. 4. М., 1967. С. 231-232).
"Ноябрь [?] 1913" представляется нам не убедительной: весьма возможно, что это стихотворение более позднее.
17. Цит. по ст.: Тименчик Р. Д. Ахматова и Пушкин. Заметки к теме // Пушкинский сборник. Вып. 2. Рига. 1974. С. 48.
18. Что касается ахматоведов, то впервые это стихотворение, как посвящённое Ахматовой, опубликовал И. Я. Лосиевский в книге "Анна Всея Руси" (Харьков: око, 1996. С. 263), воспользовавшись информацией автора данной статьи.