"Чужое слово" в "Поэме без героя"
В одной из сравнительно недавних попыток ревизовать поэтический мир Анны Ахматовой из чисто родственных побуждений, (я имею в виду работу Л. А. Зыкова "Николай Пунин - адресат и герой лирики Анны Ахматовой"), автор пишет: "Слова "Первого посвящения" - "Я на твоём пишу черновике" - тоже мало к кому могли быть обращены с такой естественностью, как к Пунину"1. На авторство черновика, использованного Ахматовой, и прежде находились претенденты, вернее, ахматоведы, выдвигающие любезных им креатур - Князева, Мандельштама, Цветаеву, Гумилёва, одним словом, кому кто нравится2. В самом деле, ну какая, в конце концов, разница, чей там красуется почерк на оборотной стороне ахматовского автографа… Важнее ведь другое - "И вот чужое слово ПРОСТУПАЕТ…" Так странно - поэт сам снисходительно как бы советует, провоцирует читателя: раз слово "проступает", то как же не соблазниться и не попытаться его прочесть! Но чтобы прочесть, надо, очевидно, не выхватывать из всего контекста отдельную строку или строки, удобные для заранее выдвинутой гипотезы, а попытаться прочесть исподтишка предлагаемое автором, опираясь на им же, автором, заданную систему координат.
"Поэма без героя", конечно же, произведение, в котором с самого начала поэт вступает с читателем в такую игру, правила которой заданы и объявлены автором чуть ли не с первой строки: это авторское направливание (натравливание!) читателя на поиски "чужого слова".
В первоначальных редакциях поэмы в первом Посвящении ещё нет ряда точек вместо якобы недостающей первой строки. Строка "А так как мне бумаги не хватило", с этой сиротливой, провисающей рифмой, ещё не вполне обозначила замысел автора создать с помощью одинокой рифмы "хватило" своеобразную "заманку" для читателя, провоцирующую того, кто полюбознательней, на поиск чужого слова, "твоего черновика". "Чужое слово" автором как бы с лёту подхватывается, для чего пропущенная первая строка "смиренно" зашифровывается рядом точек, а следующая, уже авторская, начинается (в окончательной редакции) с отточия и со строчной буквы. Этим ещё больше создаётся эффект присутствия неизбежного "чужого слова". В самом деле, представим, что первая строка читается в настоящем времени, то есть:
…а так как мне бумаги не хватает,
тогда она спокойно рифмуется с третьей и шестой строками (не хватает - проступает - тает), и никакого "чужого слова" бы не проступило. Важно и то, что "чужое слово" проступает не где-нибудь, а в начале стихотворения, то есть автор не просто, фигурально выражаясь, пишет на чьём-то там черновике, но ПОДХВАТЫВАЕТ черновую строку другого поэта, как бы становясь под его знамёна, продолжая заданный им темпоритм. Конечно, письмо Ахматовой и в поэме по-акмеистически вещественно, и читатель, привыкший к излюбленной им "тетради в обложке синего сафьяна", и на этот раз хочет верить, что поэт и в самом деле записывает посвящение на чьём-то конкретном черновике, случайно подвернувшемся под руку ("Бес попутал в укладке рыться"). Да, но ведь Ахматова 1940 года - уже другой поэт, и ей тесновато в крикливом ряду акмеистических деталей. Сама она в это время на себя дивится и записывает: "Почерк у меня изменился…" Так почему бы не представить, что на чьём-то черновике можно писать не только карандашом, но и мысленно, в голове, сочиняя, а не пиша. (Ведь на бумагу Ахматова обычно записывала уже готовое, сочинённое в голове). Бумаги не хватило? Так ведь на то голова и память есть, а чужие черновики она могла и помнить, ежели, к примеру, это черновик Пушкина.
Наивно списывать на предвоенные трудности быта отсутствие бумаги в Фонтанном Доме. Ну, дело было, как, признаётся сама Ахматова, ночью, и такой казус, конечно, мог и случиться (почему нет?). В этом случае Ахматова могла бы позаимствовать недостающую бумагу у соседа по коммунальной квартире Николая Николаевича Пунина. Ну, допустим, что скуповатый профессор мог одолжить не чистый лист, а свой черновик, как того очень хочется Л. Зыкову, а она на этом черновике стала писать своё Посвящение. Что же в таком случае могло ПРОСТУПИТЬ, какое такое "чужое слово"? Искусствоведческий опус? Нет, право, на этом лучше остановиться, нам за Л. Зыковым всё равно не угнаться. "Бумаги не хватило" не в натуральном смысле, а, скорее, в метафизическом. Исчерпанной показалась собственная прежняя манера, ведь Поэма писалась в борьбе с самой собой - прежней, в поисках "новой" Ахматовой, решительно не похожей на старую, что очень скоро было замечено первыми слушателями и читателями новой поэмы. Между "тишайшей" и "простой" Ахматовой "Подорожника" и "Белой стаи" и "поэтом 1940 года" протягивались долгие годы кропотливых занятий Пушкиным и обретения в этих занятиях как нового жизненного опыта, мудрости сердца, так и нового уровня профессионализма, позволяющего вводить в собственную поэтику элементы игры. Ведь если судить по первоначальным ахматовским штудиям 20-х годов, они сводились к поискам именно "чужого слова" в стихах Пушкина, слова Державина, Батюшкова, Мицкевича, Шенье и многих других3.
Напомню очень важное признание Ахматовой о том, что "Первый росток (первый толчок), который я десятилетиями скрывала от себя самой, - это, конечно, запись Пушкина: "Только первый любовник производит впечатление на женщину, как первый убитый на войне"4. В подлиннике запись Пушкина звучит так: "Первый несчастный воздыхатель возбуждает чувствительность женщины, прочие или едва замечены, или служат лишь… Так, в начале сражения первый раненый производит болезненное впечатление и истощает сострадание наше…"5. Ахматова, если вспомнить выпад Мандельштама, несколько "вульгаризирует" Пушкина с одной ей ведомыми целями. Но подлинное пушкинское слово, "проступающее" сквозь ахматовскую интерпретацию, помогает понять, почему именно эта запись послужила "первым толчком" к будущей Поэме. Ведь дальше Ахматова пишет: "Всеволод был не первым убитым и никогда моим любовником не был, но его самоубийство было так похоже на другую катастрофу…, что они навсегда слились для меня"6. Но у Пушкина речь идёт о "первом несчастном воздыхателе", а это вовсе не обязательно "любовник". Вряд ли Михаил Линдеберг, если речь в данном случае идёт о нём и под "другой катастрофой" Ахматова имеет в виду его самоубийство, был "любовником", да ещё "первым", а вот "несчастным воздыхателем", безусловно, был.
А теперь обратимся к черновику Пушкина, который не могла не знать Ахматова, поскольку специально занималась южным периодом и выяснением причин душевных ран поэта этой поры. Это черновая редакция элегии "Погасло дневное светило…" Она имеет заглавие "Черное море" (может быть, отсюда в Первом посвящении строка "Не море ли?"), эпиграф из Байрона "Good night my native land", вероятно, использованный Ахматовой как эпиграф для цикла "Смерть", то есть этот черновик был для нее вполне обжитым. Черновая редакция жила в памяти Ахматовой наряду с беловой, а одна строка из черновика - "Глубоких сердца ран ничто не излечило" могла дать толчок для своих размышлений по этому же поводу. "Чужое слово" (в данном случае пушкинское) задаёт тон своему (ахматовскому). Пушкин становится как бы камертоном, по которому настраивается симфония всей поэмы.
Глубоких сердца ран ничто не излечило
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А так как мне бумаги не хватило,
Я на твоём пишу черновике.
Собственно, дело тут даже не столько в черновой редакции стихотворения, а в том, что и беловую его редакцию Ахматова склонна рассматривать как некий "черновик" её будущей поэмы. Если она с такой лёгкостью переделывает пушкинскую прозу, послужившую "первым толчком" (трудно предположить, что она не знала её наизусть), то, спрашивается, что мешало ей переделать и стихи для лучшего перетекания в свой смысловой контекст. Вот так, к примеру:
Погасло дневное светило:
Вечерний пал туман на траурной реке,
А так как мне бумаги не хватило,
Я на твоём пишу черновике.
"Не море ли?", как у Пушкина и как было в действительности, (самоубийство Линдеберга имело место во Владикавказе), а река (самоубийство "драгунского корнета" в поэме Ахматовой происходит в доме Адамини, стоящем у реки Мойки).
"петербургской повести", в центре которой, как и у Пушкина в "Медном всаднике" - судьба "маленького человека", "маленького поэта", каким был Князев, но не был, по-видимому, Линдеберг. Более близкий Ахматовой лично, он не сделался явным (но не тайным) героем поэмы не потому, что носил не русскую фамилию, но прежде всего потому, что не был поэтом. А "Поэма без героя" есть поэма о Поэте (можно и с большой буквы). Тема во многом определяет и форму поэмы, её структуру. Между черновиком Пушкина, живущим в памяти Ахматовой и её рождающимся на глазах читателя текстом могло быть сколько угодно и чьих угодно черновиков. Важно только то, что это должен быть черновик поэта. В первом посвящении может быть совмещён, наложен друг на друга реальный, сохранившийся у Ахматовой черновик Всеволода Князева и живущий в её творческой памяти черновик Пушкина, как происходило наложение пушкинского образа на образ реального друга Ахматовой, Николая Недоброво в некоторых стихах Ахматовой. Например, в таком:
Земная слава как дым,
Любовникам всем моим
Я счастие приносила.
В свою подругу влюблённый,
И бронзовым стал другой
На площади оснежённой.
То, что Недоброво по сравнению с его великим предком был поэтом малым, Ахматову не смущало. Достаточно уже того, что оба они, и Недоброво, и Князев принадлежали к племени поэтов. В системе ценностей Ахматовой нет поэтов больших и малых, точнее, важных и неважных. И в этом смысле замечание Надежды Мандельштам о том, что право на черновик надо еще заслужить, основано на непонимании самой сути Поэмы7. Анна Ахматова в Поэме отдала своё первородство, свою, по слову Пастернака, "первозданность" за Поэта вообще, поэта с большой буквы. Пушкин для Ахматовой - архетип поэта в его петербургском локусе, составляющем время и пространство первой части поэмы, но Пушкин взят ею в архетипы и потому, что он впитал как никто другой всю мировую культуру, всех существовавших до него поэтов, тех, о которых в строфе, не вошедшей в основной текст Поэмы, сказано:
Рисовал оленей наскальных,
Гильгамеш ты, Геракл, Гессер -
Не поэт, а миф о поэте,
Взрослым был ты уже на рассвете
Значит ли это, что "чужое слово" в поэме суть слово поэтическое? По-видимому, так и есть, хотя в отдельных случаях встречаются переклички с Гоголем или Достоевским, но это дела не меняет. "Чужое слово" постоянно заложено в подтексте Поэмы, на ее двойном, а то и тройном дне, впрочем, сама Ахматова "смиренно сознаётся" в "технологии" своего метода:
Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила.
Но "симпатические чернила" "проступают", рассекречивая "чужое слово" только при условии определённого подогрева читательского интереса к предмету. А поскольку он не угасает, постольку растёт исследовательский интерес к "чужому слову", и число "опознанных" цитат продолжает угрожающе увеличиваться. Но только лишь прочесть проступившее чужое слово мало - важнее понять, зачем оно вообще понадобилось Ахматовой. Известные строки "Так и знай - обвинят в плагиате" тоже по-своему провокационны. Обнажив суть своего творческого приема ("симпатические чернила"), Ахматова заведомо готова встретить обвинение в плагиате. Обвинения, как известно, уже звучали - как водится, из уст кузминистов. Но уже в следующей строке, "Разве я других виноватей…" проступает "чужое" слово, введённое в русскую поэзию Иннокентием Анненским. Слово это влечёт в контекст стихов Учителя Ахматовой:
Есть куда как меня виноватей.
Ну действительно, разве не "виноватей" Ахматовой другие великие поэты, к примеру, Тютчев, который буквально перехватил ритмическое дыхание лермонтовского словесного чуда "Выхожу один я на дорогу" в своём не менее замечательном стихотворении "Вот бреду я вдоль большой дороги…"? И ничего, от Лермонтова, как говорится, не убыло, а колдовского ритма хватило и на Заболоцкого создавшего свою придорожную трагедию - "Где-то в поле возле Магадана". Для Ахматовой проблема плагиата снимается как таковая, потому что в ее мире один Поэт, говорящий на разных языках, живущий в разных эпохах, имеющий голос большей или меньшей силы, но это единый Поэт, существующий по своим, поэтовым "железным законам":
Не повторяй - душа твоя богата -
Одна великолепная цитата.
А в то же время "чужое слово" потому и "чужое", что у каждого поэта, большого или малого, оно автономно, связано с его личностью, средой, эпохой. Но, попадая в симфонию ахматовской поэмы, это слово получает иную оркестровку, подчиняясь властному движению ахматовской дирижёрской палочки. "Чужое слово" обнаруживает свою чужесть (то есть особость, индивидуальность), только "проступая", будучи "опознанным", в то время как в общем музыкальном напоре Поэмы оно вовсе не ощущается как "чужое", благодаря чему Поэма лишена казалось бы неизбежной при этих условиях эклектичности. Но в том-то и дело, что "чужое слово" пережито автором как своё, скреплено её, Ахматовой, бедой и горем. Только помимо обыкновенной, метафорической, второй реальности, присущей всем художественным произведениям словесного искусства, в ахматовской поэме прорисовывается ещё и третья, культурологическая реальность, замешанная на поэтических формулах, взятых автором за основу её метафор.
Например, во втором посвящении проступает "чужое слово" двойника Всеволода Князева по инициалам и, в некотором роде, по судьбе (тоже поэта и тоже, по-видимому, самоубийцы) - Василия Комаровского. Но слова из стихотворения Комаровского "Видел тебя красивой лишь раз…", посвящённого Ахматовой,
Или это лишь молодость - общая чаша?
Сплю -
Мне снится молодость наша,
Та, ЕГО миновавшая чаша;
Я её тебе наяву,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
Сквозь последнюю строку Второго посвящения "проступает" слово другого поэта, близкого кругу Ахматовой - Михаила Струве:
Подснежный
М. Струве звучит здесь не только потому, что он разделил изгнанническую судьбу той, кому Второе посвящение адресовано, но и потому, что написал одно из самых проникновенных стихотворений о том, кого миновала чаша изгнания - о Н. В. Недоброво:
Я вам завидую. Моим скитаньям
Конца не видно, и земля родная
Для нас, осколков рухнувшей державы,
Которым некогда дышал и Пушкин,
Трепещет над холмом могильным. Волны,
Его встречавшие могучим гулом,
Вздымают кипарисы чёрный пламень
В лазурный воздух. И щебечут птицы
На русском языке9.
На мой взгляд, это стихотворение красноречиво свидетельствует, насколько важно привлечение "чужого слова" для понимания глубинных пластов поэмы. Ведь пушкинский черновик, на котором мысленно пишет Ахматова, вспоминается ею не потому только, что это любимый ею Пушкин, но и потому, что с Чёрным морем (так названа элегия "Погасло дневное светило" в черновике) связана её, Ахматовой, личная драма - прощание с Н. В. Недоброво, которого ждёт преждевременная смерть и скоро забытая могила, "словно вовсе и не жил он". Вот откуда в Первом посвящении появляется этот мотив "глубоких сердца ран", излечить которые не в силах ни время, ни пространство:
…
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная…
А впрочем, я, кажется, уже повторяюсь.
Прочитано как доклад на "Ахматовских чтениях" 1996 года в музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. Печатается с дополнениями.
Примечания
1. Л. А. Зыков. Николай Пунин - адресат и герой лирики Анны Ахматовой // "Звезда". 1995. № 1.
2. См., напр. в кн.: Инна Лиснянская. Шкатулка с тройным дном. Изд. "Луч-1". Калининград 1995. С. 161-162.
4. Анна Ахматова. Соч. в двух томах. Т. 1. М. Изд. "Правда". 1990. С. 355.
5. А. С. Пушкин. Заметки и афоризмы разных годов // Полн. собр. соч. в десяти томах. Т. VII. М. 1964. С. 513-514.
"Правда". 1990. С. 355.
7. Надежда Мандельштам. Вторая книга. Четвертое издание. YMCA-PRESS. Paris. 1987. С. 489.
"Гиперборей". 1916. С. 23.
9. Цит. по кн.: Анна Ахматова. Поэма без героя. М. Изд. МПИ. 1989. С. 230. Нельзя не отдать должного Р. Д. Тименчику, который привлек это стихотворение для анализа глубинных пластов поэмы и связей ее с поэзией и личностью Н. В. Недоброво.