К истории сборника "Слава миру!"
Материалы сборника "Слава миру!" впервые были введены в научный оборот в "огоньковском" двухтомнике Анны Ахматовой, составленном мною1. До этого в поле зрения ахматоведов был только цикл "Слава миру", опубликованный в 1950 году в нескольких номерах журнала "Огонек"2. При жизни Ахматовой этот цикл полностью не переиздавался, а после смерти по эта любознательные читатели могли отыскать эти стихи во 2-м томе "Сочинений" Анны Ахматовой, изданном в 1968 году3. После выхода "огоньковского" двухтомника некоторые стихи этого цикла (в других редакциях, по сравнению с публикацией в "Огоньке") были опубликованы в журнале "Родина"4.
Среди современных исследователей существуют полярно противоположные точки зрения на эти стихи, вернее, на этическую допустимость их републикаций в современных изданиях Ахматовой.
Одну из них высказал Р. Д. Тименчик: "Пятое марта пятьдесят третьего года должно было, казалось, поставить точку в той главе книги ахматовской жизни, которая рассказывает об истории заветной тетради, сожженной и восстающей из пепла. Но эта точка не будет поставлена до тех пор, покуда строки из цикла "Слава миру" будут, злорадно ухмыляясь, красоваться на страницах ее книг рядом с "Мужеством", "Листками из дневника", "Реквиемом"5.
В. А. Черных идет еще дальше, выдвигая версию о том, что эти стихи вряд ли сочинены самой Ахматовой. Правда, весомых аргументов, подтверждающих его гипотезу, он не приводит, а те, что приведены, весьма далеки от истины. К примеру, он пишет о том, что "не существует автографа ни одного из этих стихотворений"6. Это не так: автографы существуют. Например, стихотворение "Падение Берлина" опубликовано мной по автографу из коллекции М. С. Лесмана, хранящейся ныне в музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. "Большинство текстологов, - пишет В. А. Черных, - не включают этот цикл в посмертные собрания произведений Ахматовой"7. Однако В. А. Черных то ли забыл, то ли не считает нужным упоминать о том, что стихи из цикла "Слава миру" все же "просочились в составленный им двухтомник8.
Перепечатывая цикл "Слава миру" в мюнхенском двухтомнике, его составители Г. П. Струве и Б. А. Филиппов пояснили свою позицию следующими словами: "Мы помещаем этот цикл стихов, как документ эпохи. Может быть, этот цикл, несмотря на свою художественную беспомощность, а может быть, благодаря ей, - одно из трагичнейших произведений эпохи…"9 До логического конца эту верную, на наш взгляд, мысль доводит М. Б. Мейлах: "…люди, привыкшие торговать убеждениями за весьма невысокую цену, смеют ставить ей (Ахматовой - М. К.) в вину известный цикл стихов 1950 года, который трудно определить иначе как подвиг"10.
Думаю, что Ахматова сама написала стихи из цикла "Слава миру". Полагать, что она, Анна Ахматова, могла позволить поставить свое имя под стихами, сочиненными не ею, значит ничего не понимать в ее основных жизненных принципах. Конечно, в некоторых случаях она прибегала к помощи таких своих верных друзей, как Н. И. Харджиев, Б. В. Томашевский, но их услуги носили чисто "дипломатический" характер и касались замены одного слова другим, что и видно при сравнении разных редакций одних и тех же стихов. Замалчивание, а тем более "изгнание" цикла "Слава миру" из пределов ахматовской поэзии неизбежно приводит к упрощению творческого пути поэта.
Р. Д. Тименчик прав в одном: стихи из цикла "Слава миру" не следует печатать в составе канонических книг поэта (как это систематически делает тот же В. А. Черных). Сама Ахматова тщательно вымарывала из сборника 1958 года такие стихи, как "Песня мира" или "Приморский парк Победы". Но это еще не значит, что эти стихи, как и два стихотворения, в которых упоминается имя И. В. Сталина, не следует печатать вообще В собрании сочинений Анны Ахматовой должно найтись место для всех ее стихов. Тем более, что этот сюжет не ограничивается только одним 1950 годом и только одним циклом стихов. Все было сложнее и страшнее.
Дикая вакханалия, разыгравшаяся вокруг имени Ахматовой после доклада главного партийного идеолога А. А. Жданова и Постановления ЦК 14 августа 1946 года, казалось бы, закончилась тем, что ее исключили из Союза писателей, то есть, по ее словам, "обрекли на голод". Но все же ее не посадили, ей дали возможность жить вместе с сыном, вернувшимся с войны.
Анна Ахматова молчала - и в этом состояла ее главная "крамола". Выражая мнение "ведущих советских писателей". Всеволод Вишневский вопрошал в речи, опубликованной в "Литературной газете" 7 сентября 1946 г.: "Меня как редактора и как члена Союза советских писателей удивляет теперь то, что Ахматова сейчас молчит. Почему она не отвечает на мнение народа, на мнение партии? Неправильно ведет себя, сугубо индивидуалистически, враждебно".
А я молчу, я тридцать лет молчу.
Молчание арктическими льдами
Стоит вокруг бессчетными ночами,
Так скажет она через несколько лет в Седьмой, самой сокровенной своей элегии, в подзаголовке которой значилось - "Последняя речь подсудимой".
Анна Ахматова молчала (то есть не писала стихов) и в 1947 году и в 1948. Однако в 1949 "лед молчания" был сломан. Почему это произошло именно в 1949? "Борьба с космополитами", среди которых оказалось много друзей, одной из жертв которой стал "бывший друг" Ахматовой Николай Пунин, арестованный 26 августа 1949 года, повергла Ахматову в состояние, близкое к паническому ужасу. К этому времени ей, видимо, уже была известна подоплека Постановления, вызвавшая приступ сталинского гнева. После того, как она осмелилась принять у себя английского гостя, Исайю Берлина, на нее как на "агентку английской разведки" было заведено поднадзорное дело, куда заносились имена всех, посещавших Ахматову в Фонтанном Доме. Ее страшило то, что при встречах с Берлином присутствовал и сын, который, таким образом, автоматически попадал в "соучастники". Теперь, после ареста Пунина, Ахматова могла со дня на день ожидать ареста сына, не говоря уже о своем собственном. В сложившейся обстановке она решает нарушить молчание и пойти в наступление первой. Надо было как-то доказать свою лояльность к режиму. Этим и только этим можно объяснить письмо Ахматовой И. Г. Эренбургу:
"Дорогой Илья Григорьевич!
Мне хочется поделиться с Вами моими огорчениями. Дело в том, что против моей воли и, разумеется, без моего ведома, иные английские и американские издания, а также литературные организации уделяют мне и моим стихам чрезвычайно много внимания. Естественно, что в этой зарубежной интерпретации я выгляжу так, как хочется авторам этих высказываний.
Я принадлежу моей родине. Тем более мне оскорбительна та возня, которую поднимают вокруг моего имени все эти господа, старающиеся услужить своим хозяевам.
Я бы хотела услышать Ваше мнение относительно того, как я могу довести до сведения этих непрошеных опекунов о том, что мне противна их нечистая игра. Пожалуйста, подумайте об этом и помогите мне.
27 октября 1949 г.
Анна Ахматова11
Это письмо (в копии), как свидетельствуют документы, опубликованные в журнале "Родина"12"там, наверху" посоветовались и решили не давать ему дальнейшего хода. "Кампания" 1946 года давно закончилась, и в новой обстановке письмо Ахматовой посчитали "нецелесообразным". Вместе с копией письма генеральный секретарь Союза писателей СССР А. А. Фадеев переслал на имя секретаря ЦК ВКП(б) М. А. Суслова новые стихи Ахматовой, со своей припиской: "Стихи неважные, абстрактные, но, вместе с тем, они свидетельствуют о некоторых сдвигах в ее "умонастроении"13. Таким образом, упредить арест сына Ахматовой не удалось. Эта ситуация, между прочим, "проиграна" в набросках к стихотворению "Мелхола":
На лестнице нашей, о горе, шаги
Идут за тобою… враги
. . . . . . . . . . . . хватайте ремень
Тебя я спасла, мой любимый, беги,
А в дверь уже громко стучали враги…14
6 ноября 1949 года в квартиру на Фонтанке, 34, где Ахматова проживала совместно с сыном, Львом Николаевичем Гумилевым, явился следователь с ордером на арест сына. А "заодно" сделал обыск и в комнате матери, когда она очнулась15. Ахматова была так потрясена этим, что, хотя следователь почти ничего и не унес с собой, вскоре после его отбытия устроила "самосожжение". Трудно подобрать другое слово, более точно характеризующее ее действия, вряд ли вполне контролируемые рассудком. Такого не знала русская литература со времен Гоголя. В печи с трудом горели фотографии любимых, черновики старых стихов и наброски новых, совершенно "невинные" письма Н. В. Недоброво, автобиографическая и пушкиноведческая проза и целые альбомы со стихами.
"как Феникс из пепла // В эфире восстать голубом", надо было прожить еще десять лет - классический лагерный срок. Но она была "вольной" - в лагере томился сын. На этот раз - за нее, - за отца он отсидел еще в тридцатых. ей необходимо было выжить - хотя бы для того, чтобы выручить из беды единственного сына. Может быть, на этот раз ее спас Пушкин. Вместо сожженных работ о "первом поэте" Ахматова пишет новые, где по-новому решает вопрос о достоинстве поэта и о "тайной свободе" поэта.
Около этого времени на полях пушкиноведческих работ Ахматовой появляются наброски новых, непохожих на прежние, стихов. Достаточно сказать, что в одном из набросков возникает образ, никогда прежде не привлекавший внимания Ахматовой:
Город Ленина все
. . . . . . . . . . беды
Уж близко прекрасное
16.
Стихотворение о городе Ленина осталось в виде наброска - в новых условиях требовались иные, более действенные средства. Распространенная точка зрения, что цикл "Слава миру" был написан лишь ради спасения сына, нуждается, на мой взгляд, в уточнении. "Стратегический замысел" Ахматовой заключался в том, чтобы предупредить беду, отвести ее от близких. Первые стихи, входящие в этот цикл, написаны еще до ареста Льва Николаевича. Так, стихотворение "Падение Берлина" в автографе датируется октябрем 1949 года. Когда же непоправимое свершилось, и Лев Николаевич оказался невольным заложником матери, у нее просто не осталось иных средство, чтобы попытаться выручить сына из неволи.
В этих экстремальных условиях Ахматовой начинает казаться, что стихи не столько цель, сколько средство. Действительно, в те жестокие времена даже стихи превращались в средство уничтожения людей. Она прекрасно помнила, какую цепь арестов вызвало чтение Мандельштамом его эпиграммы на Сталина (одобрение Львом этих стихов было одной из причин его первого ареста). Поэтому и летели стихи в огонь, что из-за них хватали и арестовывали ни в чем, кроме любви к поэзии, не повинных людей. Такие стихи казались Ахматовой не только не нужными, но и опасными, несущими с собой зло. Ей почудилось, что в качестве спасительного средства нужны совсем другие стихи.
Повод напрашивался сам - приближалась "славная" дата - 70-летие И. В. Сталина, нашлись и подсказчики, и советчики из числа профессиональных умельцев. Но главное, повторяю, было в позиции самой Ахматовой, впервые в жизни решившейся действовать по методу - "цель оправдывает средства". К тому же, ее отношение к Сталину тогда было, видимо, далеко не однозначным. Да, конечно, "палач", "падишах", "самозванец" - всеми этими словами, за каждое из которых запросто можно было поплатиться жизнью, она его уже наградила. Но она помнила, конечно, и о своем первом письме Сталину в 1935 году, после которого и сын, и Н. Пунин были освобождены как по мановению волшебной палочки. Не могла не помнить и о сталинской заботе о ней в 1939 году, благодаря которой ее снова стали печатать. Личной воле Сталина приписывала она и чудесное спасение ее из осажденного Ленинграда, где непременно погибла бы... И вот теперь, уже после того, как в одном из апрельских номеров журнала "Огонек" были напечатаны первые стихи из цикла "Слава миру" и среди них два, откровенно славословящие Сталина, Ахматова обращается к нему с письмом, в котором сдержанно молит только о сыне, ни слова не говоря о собственном раскаянии. О себе как о поэте - ни звука, подразумевается, что это все и так известно и ей, и ему, и говорить об этом не следует:
"24 апреля 1950 г.
вправе ли я просить Вас о снисхождении к моему несчастью.
6 ноября 1949 г. в Ленинграде был арестован мой сын, Лев Николаевич Гумилев, кандидат исторических наук. Сейчас он находится в Москве (в Лефортове).
Я уже стара и больна, и я не могу пережить разлуку с единственным сыном.
Умоляю Вас о возвращении моего сына. Моей лучшей мечтой было увидеть его работающим во славу советской науки.
24 апр<еля> 1950
Ленинград,
Фонтанка, 34, кв. 44
Анна Ахматова17".
Это письмо по тону скорее вызывающее, чем оправдательное. Ахматова не признает виновной ни себя (что следовало бы сделать в первую очередь, - ведь сын пострадал на этот раз из-за нее), ни сына - что ж доказывать невиновность того, кто невиновен. Мать просит о снисхождении к сыну, не слишком заботясь даже о гладкости стиля ("Умоляю Вас о возвращении…") Последняя фраза в письме похожа на присягу, но кому? Письмо явно предполагало, что Сталин уже прочтет к этому времени напечатанные в журнале стихи, оценит их по достоинству и. сопоставив с письмом, сделает вывод, то есть освободит сына. Этого не произошло. Видимо, стихи не произвели должного впечатления. Такого тонкого ценителя поэзии, каким был Иосиф Виссарионович, обмануть было трудно. Конечно, он оценил по достоинству неприкрытую лесть, переполнявшую эти стихи, но не мог не отметить и отсутствие искренности, столь же неприкрыто в них сквозящее.
Так или иначе, но Ахматова поставленной цели не добилась: сын не был освобожден. Хотя стихи, печатавшиеся в трех номерах "Огонька" в течение всего 1950 года, были замечены и официально одобрены: 14 февраля 1951 года Ахматову восстановили в правах члена Союза советских писателей, разрешили заниматься переводческой деятельностью, что давало ей возможность не только более или менее сносно существовать самой, но и помогать Льву Николаевичу посылками и денежными переводами.
Официальная критика хранила молчание: и ругать, и хвалить Ахматову после "огоньковского" цикла было слишком рискованно. Но в архиве поэта сохранилось одно письмо читателя, которое Ахматова сочла почему-то нужным сохранить для потомства. Этот документ дорогого стоит - чувства советского человека проявились в нем со всей неповторимостью. Это письмо из Харькова публициста Андрея Федоровича Чернышова от 7 июля 1952 года:
"Глубокоуважаемая Анна Андреевна! Я часто перечитываю Ваши новые стихи из цикла "Слава миру", напечатанные в "Огоньке". Начавши новый этап Вашей литературной работы, они обладают замечательными идейно-художественными достоинствами, радуют читателя искренностью чувства, зрелостью мастерства. О Сталине, Москве написали стихи едва ли не все советские и прогрессивные зарубежные поэты. Вам посчастливилось найти свои слова, свои краски, интонации, чтобы воспеть великого вождя и столицу нашей Родины. Двумя строчками - "Пускай вокруг неистовствует вьюга или фиалки горные цветут" Вы даете возможность зрительно ощутить необъятные просторы нашей страны.
"В пионерлагере". В нем столько света, тепла, столько прелестей родной советской земли, что хочется от души поблагодарить Вас за пережитые эмоции.
Но, Анна Андреевна, почему Вы мало пишете? Почему Вы не издадите хотя бы небольшого сборника стихов? Постарайтесь, дорогая! У Вас есть все данные, чтобы крепко войти в советскую литературу. Я уверен, что русская поэзия будет гордиться Вами. Подумайте, какая великая и почетная обязанность быть русской поэтессой в наше время, когда Советская Россия стала культурно-политическим центром мира! Ваш преклонный возраст не может помешать Вам созидать, ибо строгая, принципиальная партийная критика дала Вам новую молодостью в лучшем смысле этого слова, спасла Вас от литературной смерти"18.
А. Ф. Чернышов не знал, что Анна Ахматова еще в 1950 году составила и передала в издательство "Советский писатель" сборник стихов под тем же названием, что и цикл, напечатанный в "Огоньке", но снабженным восклицательным знаком - "Слава миру!" В "Автобиографии", написанной около этого времени и, возможно, предназначавшейся для сборника, Ахматова пишет: "Исторические постановления ЦК ВКП(б) о литературе и искусстве помогли мне пересмотреть мою литературную позицию и открыли мне путь к патриотической лирике. В настоящее время мной подготовлена к печати книга стихов "Слава миру!" (1949-1951). 15 мая 1951 г."19
В РГАЛИ хранится издательское дело сборника "Слава миру!"20, включающее 11 внутренних рецензий на сборник, однако рукописи самого сборника в деле нет. Критик И. А. Панкеев, работавший одно время в "Советском писателе", подобрал машинопись сборника (вернее, то, что от нее осталось) среди издательских отходов и подарил ее мне как раз в то время, когда я готовил к печати "огоньковский" двухтомник сочинений Ахматовой. К сожалению, из 55 листов машинописи сборника сохранилось только 33. На первой странице - редакторская помета: "Отобрано около 400 строк". В состав сборника вошли как оригинальные стихи Ахматовой, так и переводы поэтов "братских республик". В сборник вошли и стихи военных лет, встретившие широкое читательское признание, такие как "Мужество", "Клятва", "Первый дальнобойный в Ленинграде", "Щели в саду вырыты", "Городу Пушкина" и др. Эти стихотворения, попавшие под огонь ждановской "критики", как и все творчество Ахматовой до 1946 года, полагалось хулить в соответствии с партийными документами. Однако в составе сборника было несколько стихотворений, восхваляющих Сталина, по сравнению с публикацией их в "Огоньке" заново отредактированных (причем, степень ахматовской "хвалы" вождю все возрастала). Поэтому рецензенты, в число которых входили как официально признанные стихотворцы, так и просто чиновники от литературы, отнеслись к представленному Ахматовой сборнику осторожно, учитывая "взрывоопасность" стихов. Само число рецензий, зарегистрированных в "деле" - одиннадцать (!), кажется, не имеет аналогов в истории отечественного рецензирования, и Ахматова могла бы гордиться таким вниманием к ее персоне, если бы была в курсе дела, но, скорее всего, она была ознакомлена лишь с небольшой частью рецензий. В числе рецензентов находим А. А. Суркова - неизменного "опекуна" Ахматовой, а также А. В. Софронова, Н. М. Грибачева, В. М. Инбер, П. Г. Скосырева, Е. А. Долматовского, А. Б. Чаковского, А. А. Караваевой, В. В. Смирновой. Весь литературный официоз грудью стал на защиту своих позиций от посягнувшей на них невольно Анны Ахматовой. Все рецензенты, разумеется, безоговорочно одобряли стихи, славословящие вождя, но не упускали случая доказать лишний раз собственную верноподданность, лягнув стихи, написанные в "дождановский" период. Примером безапелляционно наглой критики служит рецензия прозаика (!) Александра Чаковского, выбранные места из которой стоит привести, чтобы современный читатель мог хоть в малой мере представить себе ту атмосферу душной бесцеремонности, которая клубилась вокруг имени Ахматовой, уже восстановленной в рядах советских читателей.
А. Б. Чаковский суров и лаконичен:
"Щели в саду вырыты". Старушечье причитание. По-моему, снять. "А вы мои друзья последнего призыва". Насчет святцев и багрового света, - чепуха. Надо убрать. "Первый дальнобойный в Лениграде". В последних четырех строках нет смысла". И далее вся рецензия в том же хамском тоне.
Сурово и свысока поучал Анну Ахматова чиновный литератор Петр Скосырев (имя, давно канувшее в "реку времен"): "А. Ахматовой предстоит продолжить и углубить начатую ею работу по перестройке своего мировоззрения, по пересмотру своего отношения к целям и назначению поэзии, по овладению методом социалистического реализма. В настоящее время включать ее сборник в план редакционной работы издательства было бы преждевременно".
Уверенно наставляла свою неперестроившуюся вовремя современницу Вера Инбер:
"Несколько поверхностно, риторически звучит стихотворение на очень ответственную тему: "РСФСР". Здесь настоящий показ величия созвездия советских республик подменен декламацией:
От края до края
Сказочен твой простор!
В труде и в покое
Дружны с тобою
Пятнадцать твоих сестер".
В своей рецензии В. М. Инбер высказывается за выход новой книги стихов Анны Ахматовой, причем ее красноречивые аргументы направлены отнюдь не автору стихов, но тем, от кого зависел выход книги: "Книга должна выйти, и не только потому, что она, несомненно, будет замечена за рубежом, где имя Ахматовой хорошо известно. Это соображение отнюдь не главное. Главное - это показать нашим читателям разительный пример ПЕРЕСТРОЙКИ СОЗНАНИЯ (выделено мной. - М. К.) такого, казалось бы, уже раз навсегда завершившего свое развитие поэта, как Ахматова". Чудовищный эксперимент, устроенный Ахматовой над своей поэтической сутью, был официально одобрен. Однако явное насилие художника над собой бросалось в глаза даже тем, кто ратовал за пресловутую "перестройку сознания". И хотя Ахматова, скрепя сердце, вставила "Вождя" в эпилог "Поэмы без героя", большинство рецензентов высказались за то, чтобы снять этот отрывок. Дело заключалось в том, что никакой "перестройки" не было и в помине. Была "Поэма без героя", законченная еще в ташкентской эвакуации, а "Вождь" оказался в Поэме больше из тактических, нежели художественных соображений, а именно, как сильнодействующее средство для того, чтобы провести эти стихи в печать. Но в данном случае, даже оно не помогло: рецензентов смущало непривычное глобальное историческое мышление Ахматовой, придающее стихам не подчиненный, а подчиняющий характер, то свойство поэта, о котором сама Ахматова проговорилась в другом месте поэмы:
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны
Вот как выглядел фрагмент из "Поэмы без героя", замаскированный под стихотворение без названия, на страницах сборника "Слава миру!":
Не сраженная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
От того, что сделалось прахом,
В это время шла на Восток.
И себе же самой навстречу
Непреклонно в грозную сечу,
Ураганом - с Урала, с Алтая,
На призыв Вождя
Молодая
Шла Россия спасать Москву.
"кидалась в ноги палачу", но, пусть и наполовину не своим голосом, но все-таки говорила о главной проблеме, мучившей ее все последние годы жизни. Вот как остро и нелицеприятно ставится проблема "поэт и власть" в стихотворении М. Лужанина "Вечная жизнь", переведенном Ахматовой:
Морозный день. Санкт-Петербург. Гулянье.
В последний раз осмотрен пистолет.
И к Черной речке быстро мчатся сани.
Что будет там? Не ведает поэт.
Глаза певца уже покрыл туман.
Он привстает: как бы в корону метит, -
Наемник ранен, жаль - не сам тиран!
И забытье... Сугробы снеговые...
Как будто вдаль он едет по России,
А слава вслед - не утирая слез.
В Михайловском, под свист мятелей мглистых
В душе мятежной зрел могучий стих.
И сожалел, что не был среди них.
Его друзья на каторге, в неволе,
Но всюду воздух каторжных казарм:
Невольник тот же он, хоть и на воле, -
И вот уже последние мгновенья…
Он просит: "Выше!" (это смерти мгла)…
О жизнь, прости!
Теперь жены моленья
"Все опечатать!" - царь повелевает, -
Он хочет, чтобы голос онемел.
Но гроб несут, и гений начинает
Свой путь в века и будит сотни дел.
…
Век миновал, другой начался век, -
Ждет Пушкина у каждого порога
Страны счастливой вольный человек.
Почти три года рукопись сборника была добычей рецензентов. Как показывают материалы, сохранившиеся в архиве А. А. Суркова, Ахматова не ждала безропотно и терпеливо их окончательного приговора. Она продолжала работать над сборником, увеличила его состав за счет ранних, более или менее "проходимых" стихов. Но что-то застопорилось, - видимо, "наверху" ждали высочайшего одобрения, а оно так и не последовало. Алексей Сурков, всей душой радеющий за выход сборника и по-своему искренне любящий поэзию Ахматовой, самолично направил письмо директору "Советского писателя" М. М. Корнееву и главному редактору Н. В. Лесючевскому:
"Дорогие товарищи!
Пересылаю Вам рукопись сборника А. Ахматовой с рецензией А. Фадеева. Я с рукописью знаком. Считаю, что и оценка стихов и мотивировка издания книги, изложенные в рецензии А. А. Фадеева, глубоко правильны. Правильны и его замечания относительно снятия некоторых стихов.
Прошу Вас поставить вопрос об издании сборника "Слава Миру" на рассмотрение редакционного совета в непродолжительном времени (курсив автора. - М. К.) и, если вопрос будет решен положительно, оформить с автором договорные отношения, т. к. Ахматова и тяжко болеет и находится в трудных материальных условиях.
И. О. Генерального секретаря
ССП СССР
Ал. Сурков".
Однако даже вмешательство двух всесильных литературных генералов не решило исход этого дела положительно, хотя трудно сказать, как бы оно завершилось и какое влияние имело бы на дальнейшую судьбу Анны Ахматовой. Однако смерть Сталина, последовавшая месяц спустя после письма Суркова, поставила точку в затянувшейся истории с попыткой издания сборника "Слава миру!"
Следующая книга Ахматовой под редакцией все того же неусыпного А. Суркова вышла только в 1958 году. Из бывшего цикла "Слава миру" в ней уцелели пять стихотворений. Как известно, Ахматова их стыдилась и заклеивала те страницы, на которых они были напечатаны, другими стихами. О неосуществленном сборнике "Слава миру!" Анна Ахматова впоследствии никогда не упоминала.
Остается добавить, что и в стихах, входивших в этот сборник, Ахматова не всегда так уж беспомощна и конъюнктурна, как это кажется иным исследователям, вовсе выключающим эти стихи из творчества поэта. Но это - тема отдельных разысканий, которые - рано или поздно - несомненно будут предприняты. Некоторые попытки уже сделаны, правда, в среде зарубежных, надо думать, более беспристрастных ахматоведов, нежели отечественные. Например, японский исследователь Сигэки Кадзи в статье "О славословии Анны Ахматовой", в результате детального анализа стихотворения "Приморский парк Победы", приходит к выводу, что это стихотворение - "не славословие, а трехслойная тайнопись: 1) слой славословия, 2) пушкинский слой, 3) автобиографический слой"21. "Тайнопись" можно обнаружить и в других стихотворениях этого сборника. В стихотворении "Говорят дети" без особого труда можно обнаружить слой "Реквиема":
Пришелиц милых на сухом асфальте -
Как свежая улыбка...
Вдруг горькие ворвались в город звуки,
Из хора эти голоса - из хора сирот, -
О, это тот сегодня говорит,
Кто над своей увидел колыбелью
Безумьем искаженные глаза,
Что прежде на него всегда глядели
и это тот,
Кто спрашивал:
«Когда отца убили?»
Сравним с этими строками девятую главу "Реквиема", и стихотворение "Говорят дети" приобретает совершенно иной смысл:
Души накрыло половину,
. . . . . . . . . . . . . . . .
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза -
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук -
Слова последних утешений.
"Слава миру!" отнюдь не исключение в этом ряду. Девятая глава "Реквиема" была опубликована как отдельное стихотворение (под названием "Другу") еще в ташкентском сборнике (правда, с исключением центральной смысловой строфы)22, но даже в таком виде "проницательный читатель" мог сопоставить эти два стихотворения и понять, чьи "сироты", голоса которых "слышны на весь мир", заговорила в ахматовском стихотворении. Вслушаемся еще раз в эти строки:
О, это тот сегодня говорит,
Кто над своей увидел колыбелью
Безумьем искаженные глаза,
Что прежде на него всегда глядели
и это тот,
Кто спрашивал:
«Когда отца убили?»
Вопрос ребенка, увидевшего над собой искаженные безумьем горя глаза матери, у которой увели на рассвете кормильца и мужа, более чем правомочен. "Когда отца убили?" В 1937? В 1942? В 1949? Но вряд ли он мог получить ответ на этот вопрос в 1950 году, когда были написаны эти стихи.
"Покорение пустыни" приобретает иной - едва ли не противоположный - смысл, если прочитать его в сопоставлении с пушкинским "Анчаром". Стихотворение, которое начинается четверостишием "Когда б вы знали, как спокойно // Здесь трудовая жизнь течет, // Как вдохновенно, как достойно // Страна великая живет" - приобретает несколько иной смысл, если сравнить его с зачином более раннего ахматовского стихотворения: "Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда". Наконец, два стихотворения, непосредственно восхваляющие Сталина, тоже не лишены двусмысленностей и скрытых цитат. В первом из них меня всегда смущало слово "легенда":
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
"легенда", то кто же обязан ей верить? Поэт этим самым как бы свидетельствует, что говорит не от собственного лица, не от своего сердца, а просто передает кем-то созданную легенду (или, что почти то же самое, сказку, нечто очень далекое от реальной правды). А в легенде, тем более официально учрежденной, возможны любые преувеличения и отклонения от истины. В разных редакциях этого ахматовского стихотворения содержание "легенды" видоизменяется, уходя от истины все дальше:
Первая редакция:
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости сердец сегодня нет преград,
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
23.
Вторая редакция:
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград,
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
24.
Третья редакция:
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости сердец сегодня нет преград,
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
25.
В первой и второй редакциях стихотворение состояло из четырех строф. В третьей (в составе сборника) Ахматова вставила еще одну, пятую, и несколько изменила последнюю строфу.
Первая и вторая редакции:
И мысли всех людей летят к столице славы,
К высокому Кремлю - борцу за вечный свет,
И на весь мир звучит, как помощь и привет26.
Третья редакция:
И вторят городам Советского Союза
Всех дружеских республик города
Но чья свободна речь и чья душа горда.
И вольно думы их летят в столице слав,
К высокому Кремлю - борцу за вечный свет,
Откуда в полночь гимн несется величавый
27.
Спрашивается, что подвигло Ахматову на создание третьей редакции стихотворения, даже невооруженному глазу кажущейся опасной и заведомом непроходимой? Недаром в рукописи сборника слова о "тружениках тех, которых душат узы, но чья свободна речь и чья душа горда" подчеркнуты каким-то возмущенным рецензентом и против этих строк поставлена красноречивая галочка. Мне кажется, в этой новой строфе Ахматова противопоставляет официальную пропаганду, славословящую Сталина и "свободное слово" поэтов-"тружеников", которых "душат" "узы" цензуры. Дальше первоначально было - "И мысли всех людей". Ахматова сделала в рукописи сборника очень, на мой взгляд, многозначительно исправление: - "И вольно думы их летят к столице славы". Опять же, речь идет о поэтах, чье "вольнодумство" "летит к столице славы, // К высокому Кремлю…". А "с высоты Кремля" "орлиными очами" на поэтов смотрит Вождь. Тут противопоставление Поэтов и Вождя достигает высшего накала. Второе стихотворение из "сталинского цикла" - "И Вождь орлиными очами" написано по канве стихотворения Н. С. Гумилева "Вечное", в котором, как считала сама Ахматова, речь идет о ней:
Я в коридоре дней сомкнутых,
Где даже небо - тяжкий гнет,
Смотрю в века, живу в минутах,
Конца тревогам и удачам,
Слепым блужданиям души…
О день, когда я буду зрячим
И странно знающим, спеши!
Все, что дразнило, уловя.
Благословлю я золотую
Дорогу к солнцу от червя.
И тот, кто шел со мною рядом
Кто был жесток к моим усладам
И ясно милостив к вине,
Учил молчать, учил бороться,
Всей древней мудрости земли, -
И скажет просто: "Мы пришли"28.
Теперь обратимся к стихотворению Ахматовой:
И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Преображенная земля.
И с самой середины века,
Которому он имя дал,
Он видит сердце человека,
Своих трудов, своих деяний
Он видит спелые плоды,
Громады величавых зданий,
Мосты, заводы и сады.
Он отвратил от нас беду, -
Вот отчего так тверд и молод
Москвы необоримый дух.
И благодарного народа
«Мы пришли
Сказать, -
Где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!»
"Мы пришли" - прямая цитата из Гумилева. "Мы", в данном случае, герои стихотворения "Вечное", то есть Гумилев и Ахматова. И если "благодарный народ", задуренный официальной пропагандой, повторяет "легенду", звучащую наперекор правде жизни "где Сталин, там свобода, мир и величие земли!"), то вольнодумцы поэты пришли "к высокому Кремлю", чтобы произнести свой приговор, независимой от злобы дня, приговор, взвешенный на весах вечности. Вот как он звучит в устах Гумилева (в стихотворении написанном в 1905 году):
Но глянул царь орлиным оком
И издал он могучий глас,
И кровь пролилася потоком,
И смерть, как буря, пронеслась29.
"дума" Анны Ахматовой, написанная тем же размером, что и официальная "легенда":
"В Кремле не можно жить!", - Преображенец прав.
Там зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх, всех Иоаннов злобы,
И Самозванца спесь - взамен народных прав.
Приведенные примеры, на мой взгляд, убедительно показывают, что "славословия" Ахматовой нельзя рассматривать в отрыве от всей остальной ее поэзии. Во всяком случае, сама она, когда писала эти стихи, рассчитывала на то, что найдет понимание - если не среди современников, для которых "концы еще были спрятаны в воду", то среди потомков, которые могут прочитать все тексты поэта и установить еще не явные взаимосвязи между ними.
1990, 1999
Примечания
1. Анна Ахматова. Соч.: В 2 т. Т. 2 / Составление, подготовка текста и примечания М. М. Кралина. М.: Правда, 1990. С. 49-62.
"Слава миру": "Где дремала пустыня, там ныне сады", "И в великой нашей отчизне", "Клеветникам" - I и II, "Тост", "Москве", "21 декабря 1949 г.", "И он орлиными очами"); № 36. С. 23. (Из цикла "Слава миру": "Песня мира", "30 июня 1950", "1950 год", "С самолета", 1, 2, 3, "Прошло пять лет и залечила раны", "Покорение пустыни", "Севморпуть"); № 42. С. 20. (Из цикла "Слава миру": "Где ароматом веяли муссоны", "Поджигателям", "В пионерлагере").
3. Анна Ахматова. Соч. Т. 2. Международное литературное содружество. Мюнхен, 1968 / Общая редакция, свод разночтений, примечания и библиография Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, С. 145-154, 392-394.
4. Родина. 1992. № 4. С. 106-108 (публикация Е. Улько).
5. Анна Ахматова. Requiem. М.: Изд-во МПИ, 1989. С. 25.
6. Родина. 1993. № 2. С. 113.
8. Анна Ахматова. Соч.: В 2 т. Т. 1 / Сост., подготовка текста и комментарии В. А. Черных. М.: Художественная литература, 1990. С. 344-345.
9. Анна Ахматова. Соч. Т. 2. Международное литературное содружество. Мюнхен, 1968 / Общая редакция, свод разночтений, примечания и библиография Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, С. 394.
10. Мейлах М. Б. Свою меж вас еще оставив тень // Литературное обозрение, 1989. № 5. С. 97.
11. Родина. 1992. № 4. С. 107.
13. Там же.
14. Анна Ахматова. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Правда, 1990. С. 395.
15. См. об этом более подробно в кн.: Эмма Герштейн. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998. С. 322-323.
16. РНБ. Ф. 1073. Ед. хр. 486, л. 3.
"Родина". 1993. № 2. С. 111).
18. РНБ. Ф. 1073. Ед. хр. 1408.
19. Коллекция М. С. Лесмана. (Отдел рукописей Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме).
20. РГАЛИ. Ф. 1234. № 17. Ед. хр. 151.
21. Сигэки Кадзи. О славословии Анны Ахматовой // Japanese Slavic and East European Studies, 1991. Vol. 12. P. 45-59.
23. Родина. 1992. № 4. С. 106.
24. Огонек. 1950. № 14. С. 20.
25. Анна Ахматова. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 52.
26. "Родина" и "Огонек".
28. Николай Гумилев. Соч.: В 3 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1991. С. 127.
29. Там же. С. 33.