Софья Казимировна Островская - друг или оборотень?
Шутки - шутками, а сорок
Гладких лет в тюрьме,
Пиршества из черствых корок,
Чумный страх во тьме,
Одиночество такое,
Что - сейчас в музей,
И предательство двойное
Близких и друзей.
Анна Ахматова
В 1994 году Олег Калугин, бывший генерал КГБ, опубликовал в одном малотиражном сборнике выдержки из "Дела оперативной разработки" на Анну Ахматову, заведенного ленинградскими чекистами в 1939 году1. Эти сенсационные материалы произвели впечатление оглушительное и тягостное, потому что даже строго дозированные выдержки из 3-томного, 900-страничного "дела" основательно подпортили репутации нескольких людей из ближайшего окружения Ахматовой. Олег Калугин из "деликатности" называет только одну фамилию (агента ОГПУ Лукницкого). О других же говорится: "фамилии этих людей мне известны, но я предпочитаю, чтобы вы сами их нашли, если будете в этом заинтересованы"2. Легко сказать! Калугин нынче для общения труднодоступен (живет в США), а "Большой дом" в Санкт-Петербурге отказывает в выдаче "дела", уверяя, что оно "сожжено за истечением срока архивного хранения"3. В свое время Калугин, будучи первым заместителем начальника Управления КГБ по Ленинградской области, заинтересовался "делом" Ахматовой и, по-видимому, скопировал его. Но, хотя со времени публикации его сенсационных материалов прошло 5 лет, он не торопится предавать "дело" гласности целиком. Оно, может быть, и не нужно для широкого читателя. Но исследователям творчества поэта эти материалы знать необходимо. Без их анализа биография Анны Ахматовой будет не полной.
Трагедия советского человека, вынужденного быть осведомителем, - это тема, еще далеко не осмысленная ни фактологически, ни психологически. И здесь, разумеется, не место, чтобы много размышлять на эту тему. Моя задача в другом - предоставить пищу для размышлений исследователям будущего, которые, надеюсь, окажутся беспристрастнее, чем мы.
О. Калугин пишет: "Среди агентов, которые ее (Ахматову. - М. К.) окружали, особой активностью отличались некая переводчица, полька по происхождению, и научный работник-библиограф"4. Далее приводятся некоторые из доносов "той самой польки-переводчицы". Содержание этих документов на все сто процентов подтверждает, что их автором была Софья Казимировна Островская.
Это имя не слишком известно в ахматоведении. Например, в "Записках об Анне Ахматовой" Л. К. Чуковской оно не упоминается ни разу (что само по себе кое о чем говорит). В нашей стране в связи с Ахматовой имя С. К. Островской промелькнуло в составленном мной сборнике "Об Анне Ахматовой". Сборник этот призван был осветить ленинградское окружение Ахматовой, поэтому нет ничего удивительного в том, что на его страницах было опубликовано одно письмо Островской к Анне Андреевне5. Знай я тогда мемуары Софьи Казимировны, я бы непременно опубликовал их хотя бы в отрывках, как это сделали составители ахматовского номера "Вестника русского христианского движения"6. Однако все мои попытки найти эти мемуары оказались безрезультатными. Они вышли на английском языке, когда сборник "Об Анне Ахматовой" был уже составлен. Однако эти мемуары - предмет особого исследования, и я сейчас не хочу их анализировать.
Я хочу вспомнить о Софье Казимировне такой, какой я ее знал. А знать ее мне довелось довольно близко, могу даже сказать, что был с ней в дружеских отношениях. Мы встречались десятки раз у нее на квартире, а один раз Софья Казимировна даже оказала мне честь, приехав из центра в мою глухомань, на проспект Просвещения, в день моего рождения 9 апреля 1976 года.
Однако я должен предупредить читателей, что почти никогда ничего не записывал по следам наших встреч (попытки магнитофонных записей почему-то всегда оказывались неудачными), поэтому могу поделиться лишь самыми общими впечатлениями. Думаю, впрочем, что и они могут принести некоторую пользу: хотя Софья Казимировна отнюдь не чуждалась посетителей, жила она все-таки довольно замкнуто. В ее дом мог прийти далеко не всякий, а из ахматоведов ее посещали чаще других я и Михаил Мейлах7. Может быть, Мейлаху было известно кое-что, о чем я и знать не знал, но и мне С. К. сообщала многое, о чем не знал Михаил Борисович. Во всяком случае, наши пути-дорожки у Островской никогда не пересекались.
В 1989 году в 156-м выпуске "Вестника русского христианского движения", среди прочих материалов, приуроченных к столетней годовщине со дня рождения Анны Ахматовой, были впервые напечатаны фрагменты из мемуаров С. К. Островской под названием "Встречи с Ахматовой (1944-1946)". Странная, к слову сказать, публикация: не указана ни фамилия публикатора, ни источник, по которому опубликован данный текст. Надо думать, что это не обратный перевод с английского, а фрагменты подлинника, рукопись которого оказалась после смерти автора у ее приятельницы, английской славистки Джесси Дэвис, которая и напечатала ее в переводе на английский язык8. Интересно, что в "Вестнике" напечатаны дневниковые записи именно за те годы, на которые приходятся и доносы, приводимые О. Калугиным. Естественно, что мне в голову пришла мысль сличить эти тексты. Результат получился настолько поразительным, что мне показалось, как сама Софья Казимировна заговорщически подмигнула с того света!
Вот дневниковая запись, отражающая реакцию Анны Ахматовой на Постановление ЦК 1946 года (в создании которого С. К. Островская сыграла далеко не последнюю роль)9:
"26 окт. 1946. Замечательная прогулка с Ахматовой. Летний, Марсово - такой необыкновенный закат - на крови - с гигантским веером розовых облачных стрел в полнеба. Говорит о себе:
было сделать из меня стерву, сволочь - подарить дачу, машину, засыпать всеми возможными пайками и тайно запретить меня печатать! Никто бы этого не знал - и меня бы сразу все возненавидели за материальное благополучие. А человеку прощают все, только не такое благополучие. Стали бы говорить - "вот видите, ничего и не пишет, исписалась, кончилась! Катается, жрет, зажралась - какой же это поэт! Просто обласканная бабенка, вот и все!" И я была бы и убита и похоронена - и навек, понимаете, на веки веков, аминь!"10.
О. Калугин, через 5 лет после публикации дневниковых записей С. К. Островской в "Вестнике", вряд ли знакомый с ними, приводит текст одного из агентурных сообщений, не называя его автора:
"Объект, Ахматова, перенесла Постановление тяжело. Она долго болела: невроз, сердце, аритмия, фурункулез. Но внешне держалась бодро. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал. "Прибавилось только славы, - заметила она. - Славы мученика. Всеобщее сочувствие. Жалость. Симпатии. Читают даже те, кто имени моего не слышал раньше. Люди отворачиваются скорее даже от благосостояния своего ближнего, чем от беды. К забвению и снижению интереса общества к человеку ведут не боль его, не унижения и страдания, а, наоборот, его материальное процветание, - считает Ахматова. - Мне надо было подарить дачу, собственную машину, сделать паек, но тайно запретить редакции меня печатать, и я ручаюсь, что правительство уже через год имело бы желаемые результаты. Все бы говорили: "Вот видите: зажралась, задрала нос. Куда ей теперь писать? Какой она поэт? Просто обласканная бабенка. Тогда бы и стихи мои перестали читать, и окатили бы меня до смерти и после нее - презрением и забвением"11.
Дневниковые записи Островской и ее же доносы роднит общий тон - покровительственный и в то же время неприязненный. Для сравнения приведу еще несколько примеров.
Из дневников (запись не датирована): "... Два вечера памяти Блока - Инст. Литературы и Горьковский театр. Ахматову водят, как Иверскую - буквально. Говорит: "Что это они так со мной? Даже страшно..." Болеет, сердечные припадки, но водку пьет, как гусар. <...> Ахматову встречают такой овационной бурей, что я поворачиваюсь спиной к сцене с президиумом и смотрю на освещенный (ибо не спектакль, а заседание) зал. Главным образом мужская молодежь - встают, хлопают, неистовствуют, ревут, как когда-то на Шаляпине. Она розовая, довольная, смиренно лицемерящая. Слава одуряющая - и странная, странная...
Ночь на 22 сент. 1946. Пьем у Ахматовой - Ольга (Берггольц. - М. К.), матадор (Г. П. Макогоненко. - М. К.) и я. Неожиданно полтора литра водки. По радио и в газете - сокращенная стенограмма выступления Жданова... Ольга хмельная, прелестная, бесстыдная, все время поет, целует руки развенчанной. Но царица, лишенная трона, все-таки царица - держится прекрасно и, пожалуй, тоже бесстыдно: "На мне ничто не отражается". Сопоставляет: 1922-24 - и теперь. Все - то же. Старается быть над временем"12. Из доносов: "Узнав, что Зощенко после Постановления пытался отравиться, Ахматова сказала: "Бедные, они же ничего не знают, или забыли, ведь все это уже было, начиная с 1924 года. Для Зощенко это удар, а для меня - только повторение когда-то выслушанных проклятий и нравоучений"13.
"Знакомств у Ахматовой множество. Близких друзей нет. По натуре она - добра, расточительна, когда есть деньги. В глубине же холодна, высокомерна, детски эгоистична. В житейском отношении - беспомощна. Зашить чулок - неразрешимая задача. Сварить картошку - достижение. Несмотря на славу, застенчива. После 6-8 лет негласной связи с патологоанатомом, профессором Гаршиным, разошлась. Ко всем своим бывшим мужьям и любовникам относится враждебно, агрессивно. Заботится о чистоте своего политического лица, гордится тем, что ей интересовался Сталин. Очень русская. Своим национальным установкам не изменяла никогда. Стихами не торгует. Дом писателей ненавидит, как сборище чудовищных склочников. Хорошо пьет и вино, и водку".
"Ахматову всегда окружали поклонники и верной женой она никогда не была. После развода с Гумилевым, который ей открыто и много изменял, вышла замуж за профессора археологии. Он - мистик, со странностями. Затем жила 16 лет с Пуниным. Оба изменяли друг другу. В эвакуацию уезжала невенчанной женой профессора Гаршина - ему посвящено много строк в поэме "Без героя"14. Он посылал ей деньги в Ташкент до 1944 года, а когда она вернулась в Ленинград, встретил ее холодно, даже к себе не пригласил. Жить было негде, но сжалился Пунин и пригласил на свою жилплощадь. Ахматова считает, что Гаршин обарахлился антиквариатом во время блокады, торговал казенным спиртом, брал взятки. С сыном Львом отношения прохладные, хотя внешне и хорошие. После выпивки Ахматова лезет целоваться, но специфично: гладит ноги, грудь, расстегивает платье. Отсутствие реакции ее раздражает и она томно приговаривает: "Я сегодня, лично, в меланхолическом настроении"15. Во многих отношениях беспомощно царственна: ничего не убирает за собой; единственный ее красивый туалет - японский халат, привезенный в подарок из Германии"16.
Создается впечатление, что дневниковые записи служили Софье Казимировне черновиками для ее доносов. Однако почему она не сожгла эти дневники, как сожгла свой роман и многочисленные дневники других лет? Может быть, потому что понимала всю ценность собранных ею "материалов" для будущих историков литературы. В том, что ее доносы когда-нибудь увидят свет, будут преданы гласности, она, по-моему, не сомневалась. И даже, по-видимому, хотела этого. Я вспоминаю, что во время наших бесед С. К. все время сворачивала на одну и ту же тему. "Ведь за Ахматовой все время следили, - говорила она со знанием дела. - Каждый шаг ее фиксировался. Как было бы интересно и нужно со временем разыскать все эти материалы. Они были бы бесценными для исследователей". Правда, для иллюстрации своих верных мыслей С. К. рассказывала не о себе, а о многолетнем страстном поклоннике Ахматовой Михаиле Дмитриевиче Пискулине. Он (не будучи осведомителем, а из чистой бескорыстной любви к Ахматовой) буквально ходил за ней по пятам и записывал каждый ее шаг, ничем не выдавая своего присутствия. Когда же все-таки решился с ней встретиться, незадолго до смерти (это было в 1958 году), он ей рассказывал, например, следующее: "А помните, Анна Андреевна, как Вы проходили по набережной Фонтанки такого-то числа такого-то месяца такого-то года и наклонились, чтобы завязать шнурок на ботинке?" Ахматова была потрясена и потом посвятила ему в стихотворении "Читатель" строки: "Последний, как будто случайный, / Всю жизнь промолчавший подряд"17. Вот ради таких рассказов я и слушал Софью Казимировну, а рассказчиком она была упоительным.
Наше знакомство продолжалось, с перерывами, около пяти лет. Не помню, когда первый раз посетил ее квартиру: очевидно, это было в 1974 или в 1975 году. В 1974 году я переехал из Новгорода в Ленинград на постоянное жительство. Тогда же закончил свой университетский диплом по творчеству Ахматовой, так долго не дававшийся мне. По ходу обсуждения диплома у меня было много встреч с Людмилой Алексеевной Мандрыкиной, которая обрабатывала ахматовский архив в Публичной библиотеке. Мы стали друзьями. Людмила Алексеевна тогда особенно сблизилась с Ольгой Иосифовной Рыбаковой, в семье которой Анна Ахматова не раз находила и хлеб и кров. О. И. Рыбакова была в давних дружеских отношениях с Софьей Казимировной. Имя Островской то и дело возникало в "околоахматовских" разговорах обеих дам. Я был заинтригован, потому что мнения высказывались разные. Ольга Иосифовна всячески подчеркивала разностороннюю образованность Островской и ее былую близость к Ахматовой. Л. А. Мандрыкина, имея, очевидно, несколько иные источники информации, не слишком доверительно относилась к восторгам Рыбаковой, но, тем не менее, побывала несколько раз в гостях у Островской и познакомила меня с ней. Один раз Людмила Алексеевна была у С. К. вместе со своим другом - поэтом Андреем Николаевичем Рыбаковым (однофамильцем Ольги Иосифовны). А. Н. Рыбаков имел за плечами тяжкую ношу лет, проведенных в ГУЛАГе (где он и стал одним из лучших поэтов этой темы). Человеком он был таким, которого "на мякине не проведешь", и Софья Казимировна ему страшно не понравилась. "Темная она какая-то", - говорил мне Андрей Николаевич и советовал в этот дом не ходить. Но я не внял его советам.
Одним из источников подозрений, имевшихся уже в то время у Л. А. Мандрыкиной, был рассказ ее близкой знакомой, известного литературоведа Тамары Юрьевны Хмельницкой (передаю его со слов Л. А. Мандрыкиной). Однажды (дело было в конце 50-х годов), Тамара Юрьевна, будучи в обществе Анны Андреевны и Софьи Казимировны, очень удивилась, услышав, что Ахматова ни с того ни с сего вдруг начала безудержно расхваливать одно бездарное стихотворение модного в то время стихотворца на актуальную политическую тему. Когда же Островская отлучилась и они остались вдвоем, Ахматова сказала Тамаре Юрьевне, что в присутствии Софьи Казимировны "можно и должно вести себя только так". Тогда же в рассказах Л. А. Мандрыкиной промелькнула и "крылатая" ахматовская фраза, будто бы сказанная ею Островской, когда та к началу 60-х годов начала терять зрение и не могла оказывать Анне Андреевне былых услуг: "Не вовремя Вы ослепли, мадам". Фраза эта произносилась с двойным значением, с намеком на то, что ей, Ахматовой, уже было кое-что известно о сотрудничестве С. К. с "Большим домом". Однако отношения их сохранялись до последних дней жизни Ахматовой.
Принимая во внимание все вышесказанное, становится понятным, что я переступал порог квартиры номер 43 в доме 17/19 на улице Радищева со сложными чувствами. С одной стороны, я как будто не имел оснований не доверять рассказам Л. А. Мандрыкиной, с другой... любопытство мое было возбуждено и в конце концов победило все опасения.
Первый визит запомнился плохо. Я был введен в этот дом Ольгой Иосифовной Рыбаковой, и разговор хозяйка квартиры вела почти исключительно с ней. Ко мне же присматривалась своими, уже сильно ослабевшими, глазами и, кажется, сочла мои манеры и стиль поведения довольно вульгарными (как о том туманно выразилась О. И. Рыбакова).
Но сама эта квартира не могла не запасть в память. Казалось, время остановилось в этих стенах, и все еще хранило видения тридцатилетней давности, когда Ахматова живала здесь целыми неделями. "Как поссорится с Иркой (Ириной Пуниной. - М. К.), так и перебирается ко мне, бывало, на неделю, а бывало, и на месяц", - говорила Софья Казимировна. Конечно, все в этих стенах было подернуто паутиной времени, и прежде всего сама хозяйка. Высокая, дородная, но как бы внезапно похудевшая, с лицом землисто-бледного цвета, со светской улыбкой, приоткрывающей черные мелкие прокуренные зубы. Одеяния на Софьe Казимировне всегда были пыльно-серых тонов, и эти застарелые халаты напоминали чем-то тюремную робу.
Квартира была коммунальной, с подселенцами-соседями. Длинный коридор вел мимо уборной, кухни, соседской комнаты в жилую комнату Софьи Казимировны (по коридору крайняя налево). Другая комната, прямо по коридору, была нежилой. Когда-то в ней жил брат С. К. Эдуард Казимирович; после его смерти комната служила чем-то вроде склада (однако в ней стоял второй телефонный аппарат). Я в ней никогда не бывал.
шкафами. Всю середину комнаты занимал круглый стол, застланный плюшевой скатертью. На столе стояла старинная настольная лампа в виде статуэтки Авроры, зажигающей зарю. Свет от нее шел удивительно теплый, но он был слишком слаб, чтобы осветить всю комнату, и углы ее всегда тонули в полумраке. Вокруг стола стояли два мягких кресла, одно для хозяйки, второе - для гостей, и несколько стульев. Справа от двери располагалось ложе - низкая широкая софа, застланная грубошерстным пледом. Над ложем висело католическое распятие, а рядом - то ли столик, то ли тумбочка, где располагался телефон и лежали коробочки с лекарствами. У другой стенки стояло бюро красного дерева, еще левее к окну - большой телевизор, передачи которого С. К. смотрела через морской бинокль. Всю левую стену занимал большой книжный старинный шкаф, на полках бронзовели тома Брокгауза и Ефрона. В левом углу у двери - старая обшарпанная печь-голландка. В отличие от других петербургских квартир, где печи давно превратились в чисто декоративную деталь обстановки, печка в комнате С. К. была в рабочем состоянии, хотя и не служила для отопления, но была хорошим вытяжным отверстием для табачного дыма, поэтому в комнате не было ощущения накуренности, хотя хозяйка не выпускала изо рта сигаретки. Курила С. К. только дешевые короткие сигареты "Лайка". Я очень любил что-нибудь пожечь в этой печке, просто ради того, чтобы полюбоваться пламенем. С. К. милостиво разрешала - бумаги у нее были всегда наготове. В этой печке она сожгла немало своих произведений, в том числе и перед смертью.
Софья Казимировна была радушной и гостеприимной хозяйкой. Она редко выходила на улицу, но до своей последней болезни, когда слегла, много ходила по квартире. Когда бы к ней ни пришел, на столе всегда стоял кофейник (в последние годы чайник - кофе подорожал), накрытый вышитой куклой, чтобы не остывал. С. К. не имела возможностей быть особенно хлебосольной, но крепкий чай в этом доме никогда не переводился. Иногда С. К. потчевала меня и обедом, который начинался не ранее 6 часов вечера. Ужин же был ближе к 12 ночи, а раньше полуночи я от нее никогда не уходил. Помню, что всегда приходилось бежать по Лиговке вприпрыжку, чтобы успеть на последнюю электричку метро на "Площади восстания". Бывали случаи и курьезнее. Однажды я взял с собой в гости к С. К. молодых начинающих писателей Наталью Крудову и Вадима Полякова. Мы просидели за беседой всю ночь! Помню, как "в шестом часу утра" С. К., с трудом шевеля посеревшими от усталости губами, рассказала нам, как весной 1921 года она случайно столкнулась с Александром Блоком на ступенях Биржи. Кулек с яблоками выпал у нее из рук, яблоки рассыпались по ступеням, и Александр Александрович наклонялся и подбирал их для нее. Было ей тогда 19 лет. Рассказ, конечно, красивый, и в память он врезался мне навсегда, но кто может проверить его достоверность? Софья Казимировна любила молодежь, не исключено, что ей просто захотелось "козырнуть" знакомством с самим Блоком.
Не знаю, когда она спала. Она была единственным человеком, которому можно было звонить в любое время, хоть в два, хоть в четыре часа ночи. Она всегда сама брала трубку и бодрым, отнюдь не сонным голосом начинала беседовать. Она не только любила рассказывать сама, но - что бывает много реже - любила и умела слушать других. Ко мне она привыкла не сразу, но раз от разу общаться нам было все легче. Я стеснялся, когда оказывался в кругу других ее гостей. Их было не так уж много, обычно это были старые и верные друзья Софьи Казимировны. Чаще других к С. К. приходили Елена Георгиевна Микульская ("Пани Лена") и Валерия Николаевна Рихтер ("Валерочка"), которую С. К. называла своей воспитанницей. Но самым близким ей человеком был Александр Федорович Драницын. Софья Казимировна знала его, когда он был еще ребенком. После смерти ее брата в 1974 году квартира Островской стала для Драницына вторым домом. Александр трогательно заботился о Софье Казимировне, обеспечивал ее продуктами, лекарствами, был ей вместо сына. Вместе с тем, человеком он был странным, и это впечатление странности производил на всех неизгладимо. Рыхлый, с несколько бабьим толстым лицом, он был безукоризненно вежлив со всеми посетителями, сохраняя при этом полнейшую непроницаемость. У меня сложилось впечатление, что Александр Федорович жил под гнетом какой-то тайны, тяготеющей над этим домом.
Мне было всегда несколько неловко в его присутствии, да и сама С. К. была при нем менее разговорчива, чем наедине со мной. Во всяком случае, С. К. никогда при нем не показывала ни одного документа из своего архива, хотя неоднократно говорила о своих дневниковых записях и воспоминаниях. К ней нередко захаживали и иностранные гости, среди которых особой любовью хозяйки пользовалась английская специалистка по русской литературе, автор книги о Сергее Есенине, Джесси Дэвис с мужем. Когда я спрашивал С. К., как она думает распорядиться своими воспоминаниями, она отвечала: "Мои воспоминания об Ахматовой просит Англия, но я, пожалуй, не буду давать их туда. Но и здесь печатать еще рано". Как известно, рукописи Островской после ее смерти все-таки попали к Джесси Дэвис, и она напечатала их в своем переводе на английский и с апологетической статьей об их авторе.
По этой книге, куда вошли, я уверен, далеко не все дневники и воспоминания Островской, видно, что она не любила Ахматову. Слово это, впрочем, слишком общее, чтобы передать суть дела. В отношении С. К. к Ахматовой всегда присутствовало некое странное панибратство. Похоже, что Софье Казимировне доставляло странное удовольствие находить у ее "знаменитой современницы" маленькие человеческие слабости. Поэзия поэзией, ее-то С. К. ценила и умела при случае красноречиво поговорить на эту тему, но еще больше ей нравилось у Анны Андреевны "человеческое, слишком человеческое". Это проступает и в единственном сохранившемся письме С. К. Островской к Ахматовой (писем было много больше, но Анна Андреевна их почему-то не сохранила). Это письмо было опубликовано мной в сборнике "Об Анне Ахматовой", но здесь хочется воспроизвести его вновь.
"Вторник, 6 дек. 1960.
Очень давно собиралась написать Вам, дорогая Анна Андреевна, но, как всегда, реальное время почему-то превращалось в "софье-островское" время - и вот... все письма писались в воображении, и я вела с Вами дивные воображаемые беседы, и слушала новые стихи, и слышала Ваш голос, и радовалась общению с Вами. Великая вещь - воображение: целитель и убийца, носитель чудотворных радостей и всех инфарктных возможностей.
У меня большое горе - Зоя Як<овлевна> уже третью неделю в больнице с тяжелым переломом шейки бедра. Самый страшный перелом вообще, как Вы знаете. Операции еще не было, дальнейшая жизнь "с гвоздем" - дело трудное и туманное. Моральное состояние ее прекрасно - на большой и светлой высоте. Физическое, конечно, печально - лежит "на вытяжении" в полной неподвижности, приколота к шине, палата так худо освещена, что читать почти невозможно. У меня, естественно, все работы остановились, все работы возвращены заказчикам, забот и хлопот прибавилось (я ведь разбаловалась за эти годы - почти все мне покупалось, почти все для меня делалось!), сердечные дела бегут на кордиамине и валидоле, а, в довершение всего, вскочил большой фурункул по линии стернума у самого корня груди. Утешительно, что брат ко мне относится хорошо и ласково, полный доброты, внимания и готовности помочь. Как видите, ситуация и неясная, и определенная, но "все к лучшему в этом лучшем из миров", как цитировал Панглосса наш друг горестных дней - Радищев18.
Часто говорю по телефону с Ольгой Б<ерггольц>. Она теперь помнит меня почему-то (вне всякой связи с ее состояниями) и, начиная со дня Вашего отъезда (буквально), наша телефонная связь с нею не прерывается на очень долго. До дня лицейской годовщины Оля была вполне благополучна и прелестна. В этот день она ездила в Пушкин, хорошо выступала, вплетя в ткань своей речи и "Смуглый отрок" и "Все души милых на высоких звездах". Но там, на этом торжестве она встретила своего б<ывшего> мужа (который в своем докладе ужасно много говорил об "образе костыля" и "образе щуки", идущих от Державина и Батюшкова - я так и не поняла - зачем, о чем и в каком контексте) и все с этого дня пошло кувырком. И пошли с этого дня страшненькие "кафковые" разговорчики, где все путалось, повторялось, умирало, возникало. Кульминацией был блоковский день в Союзе - меня туда звали и Татьяна Гн<едич> и Оля, но я болела гриппом - сморкалась и кашляла. Я не поехала. Потом Оля рассказала мне по телефону, как она выступала, что говорила, повторила вдохновенно свою речь, читала стихи, была пьяная, бурная, умная, злая, острая и "все к черту". Через несколько дней звонила Татьяна, я спросила, понравилось ли ей выступление Оли. "Она не выступала, она была в публике", - сказала Татьяна.
А еще через несколько дней звонила неистребимая Вава Вольтман и деловито, коротко, почти грозно спросила: "Почему Татьяна Гнедич выкрасилась в такой яркий рыжий цвет?". Вот Вам и комплект. Домашний Кафка. "Фокусы и магические чудеса не выходя из комнаты". <...> Вижу Женичку19. Пока еще не устроилась. Часто ночует у меня. Вяжет какие-то пустяки. Дома у нее то же: махорка, смрад, звучная брань, водка и картеж... иногда до 5 утра. А лечь нельзя - гости, неуважение, как же это?! Женя плохо выглядит. Ничуть не посвежела. Видимо, и не отдохнула, не окрепла. Такой же "трепетун", как и была: все боится - помешать, не угодить, быть помехой, быть не к часу и не к месту. <...>
"Малыш и Карлсон, который живет на крыше". Так про меня тоже так можно сказать: "... и Островская, которая ждет Ахматову".
Был у меня Ваш сын, взял работу, которую мы начали, а я одна не могу закончить. Жаловался, что худо себя чувствует, что "сидит на больничном листе". Я почему-то думала, что он ко мне относится лучше"20.
Письмо это интересно во многих отношениях. Оно передает густой околоахматовский быт, а бытописательницей Софья Казимировна была явно незаурядной. Вполне оценив этот ее дар, Анна Ахматова сделала такую дарственную надпись на своей книге "Anno Domini": "Софье Казимировне Островской за ее красноречие и любовь к моим стихам". (Этот автограф показывал мне известный петербургский коллекционер А. Л., который, по уверениям Софьи Казимировны, украл у нее эту книгу.)
В конце письма упоминается сын Ахматовой Лев Николаевич Гумилев. С. К. его очень любила, он ей платил тем же. Когда однажды я оказался со Львом Николаевичем в одном троллейбусе и сказал ему, что навещал С. К., он улыбнулся и спросил с нежностью:
"Ну, как там поживает mа tante?" А надо сказать, что Лев Николаевич был недоверчив к людям, особенно к тем, в ком он подозревал "стукачей" (это сказывалось, например, в его отношении к П. Н. Лукницкому). Но Софью Казимировну он, кажется, не подозревал ни в чем. В связи с ним мне вспоминаются два эпизода. Когда я прочитал Софье Казимировне только что ставшее мне известным стихотворение из драмы "Энума элиш":
Тошен нам,
Этот запах смертоносных лилий
И еще не стыдный срам.
Снится улыбающейся Еве,
С будущим убийцею во чреве
Поведет любимая рука, -
она сказала, что знает эти стихи, что они написаны не в Ташкенте, а в последние годы жизни Ахматовой и что в них отражены трудные отношения Анны Андреевны с сыном.
Тогда же Софья Казимировна рассказала мне, что, когда Анна Андреевна вернулась в 1965 году из Англии, где получила степень Доктора литературы в Оксфорде, она привезла оттуда много подарков, которые продемонстрировала перед Островской, навестившей ее. Среди прочих вещей она показала роскошный мохеровый шарф и сказала: "Этот шарф я привезла для Иосифа (Бродского. - М. К.)". - "А для Левы, Анна Андреевна, Вы что привезли?". Последовало досадливое молчание.
вызывало справедливое возмущение соседей. Рассказывала это С. К. с обычным злорадством.
Однажды сосед, старый бухгалтер-еврей, услышав, что у С. К. живет знаменитая Анна Ахматова, спросил, сколько ей платят за строчку.
- Двадцать пять рублей.
- Двадцать пять?! И что же она сидит и не пишет! Если бы мне платили по двадцать пять рублей за строчку, так разве бы я сидел? Я бы писал и писал, писал и писал...
После Постановления ЦК 1946 года и исключения Анны Ахматовой из членов Союза писателей ее в виде наказания на какое-то время лишили продовольственных карточек. По словам С. К., люди приносили в домоуправление свои продовольственные карточки и оставляли их там "для Ахматовой". Этих карточек будто бы были десятки. Анна Андреевна, разумеется, ни одной из них не воспользовалась.
С. К., разумеется, разрешила. Милиционер поговорил по телефону, положил трубку и направился к выходу. Проходя мимо Анны Андреевны, он вдруг отечески слегка потрепал ее по плечу и произнес: "Ничего, Андреевна, ничего. Все образуется..."
Софья Казимировна утверждала, что стихотворение "И увидел месяц лукавый..." Анна Ахматова написала, когда шла от нее по улице Радищева в сопровождении ее воспитанницы и что даже был якобы автограф, где под стихотворением рукой Ахматовой было написано: "ул. Радищева". Напомню читателям, что Радищева С. К. недаром называет в своем письме "нашим другом горестных дней". Его именем называлась улица, где жила Островская и по которой шла Ахматова, когда сочинила стихотворение о своих горестных днях. Но не только это надо иметь в виду. Надо иметь в виду и то, что французские письма Радищева переводились Ахматовой (с помощью С. К. Островской) в эти горестные дни, когда стихи ее перестали печатать. Тогда фраза вольтеровского Панглосса, которую цитирует Радищев в одном из своих писем из Сибири, конечно, напомнила Ахматовой ее элегию, которая заканчивалась все теми же словами "Все к лучшему..."
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу,
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу21.
сэром Исайей Берлином, С. К. была непоколебимо уверена. Когда я прочитал ей вслух по ее просьбе мемуары сэра Исайи, она слушала очень внимательно и много раз прерывала мое чтение своими азартными репликами. Основное расхождение ее с Берлином было в том, что С. К. утверждала: "Берлин приезжал к А. А. не раз, и не пять, а больше, и при этом бывали люди"22.
Что касается Зощенко, С. К. Островская выдвигала такую версию о причинах сталинского гнева: к концу войны работники СМЕРШа находили в ранцах у пленных немцев все больше и больше книжек с рассказами Зощенко, переведенными на немецкий язык. Будто бы Гитлер отдал приказ: перевести и напечатать рассказы Зощенко 20-х годов, в которых советские люди были выведены глупыми, агрессивными и беспомощными обывателями, с которыми ничего не стоило расправиться. Для поднятия, так сказать, духа немецкой армии. Этих книжек находили так много, что терпение у работников СМЕРШа лопнуло, и об этом было доложено "наверх". Дальнейшее известно. Нигде в мемуарах о Зощенко я ничего подобного не читал. Однако С. К. Островская, надо думать, была не только осведомительницей, но и весьма осведомленной в некоторых вещах. Такое у меня сложилось о ней мнение.
Софья Казимировна была искренней патриоткой своего Отечества, своего города, хотя в ее жилах не было ни одной капли русской крови. Она знала семь языков, при случае любила процитировать Бодлера или Словацкого в подлиннике, но она великолепно знала и чувствовала русский язык. Мне очень нравилось читать ей только что написанные стихи и слушать ее неслыханные комплименты, содержание которых предпочту оставить при себе. Однажды я прочитал ей стихотворение, написанное на Севере, в Каргополе:
Война, она всему виною.
Где, бабы, ваши мужики?
Вдохнуло эхо мне с реки.
Они у нас в сердцах остались,
В голодных думах по ночам,
По жилам нашим рассосались,
Да в наших нивах работают,
На пожни затемно бегут,
В лесах силенушкой играют,
Коней последних стерегут23.
Когда аспирантка сэра Исайи Берлина Изабелл Тласти спросила С. К., что означает в "Поэме без героя" строка "В размалеванных чайных розах", та пришла в страшное негодование:
- Что она может написать о Поэме, если не понимает, что эти розы были намалеваны на чайных сервизах, а не на вывесках! Неужели ее научный руководитель не в силах объяснить ей столь очевидные вещи?
Иша появилась в Ленинграде в 1980 году. Я познакомился с ней в доме у Ольги Иосифовны Рыбаковой, и мне не понравилась ее надменность. Красивая молодая женщина крепкого телосложения, с полными губами активно шастала по всему Питеру в поисках все новых обладателей рукописей "Поэмы без героя". Она хотела свести воедино все редакции этой поэмы и сделать на этой основе свою диссертацию. Однако парадокс заключался в том, что все (или почти все), к кому обращалась или приходила Иша, были взяты на заметку соответствующими органами. Такое впечатление, что за каждым шагом ее велась слежка, а наводчицей Изабелл Тласти оказалась великолепной. Как-то раз она позвонила моему знакомому, коллекционеру Александру Румянцеву, и попросила принять ее. Румянцев, живший неподалеку от меня, попросил меня принять участие в этой встрече. Я согласился. Иша пришла с целым мешком книг. Среди них было немало соблазнительных: и "Портреты" Юрия Анненкова, и Ходасевич, и Цветаева, и много чего еще. Она разложила эти книги и заявила, что мы получим их... в обмен на копии вариантов и редакций "Поэмы без героя", снятых в архиве Ахматовой в Публичной библиотеке. Кто-то из нас тогда ответил: "Дорогая Иша, но эти редакции и варианты не являются нашей собственностью. Это - государственная собственность, и обменивать ее даже на столь соблазнительные подарки мы не имеем возможностей". Иша вспыхнула, вскочила, быстро собрала в торбу свои книги и ушла. А вскоре и меня, и Александра вызвали в "Большой дом". Мы отделались сравнительно дешево, а другие жертвы Ишиного натиска заплатили дороже: Сергею Дедюлину предложили на выбор Афганистан или Париж (и он, конечно, выбрал Париж), а что предложили Михаилу Абрамовичу Балцвинику, я не знаю, но он, вскоре после того, как его вызывали, покончил жизнь самоубийством, завещав всю свою огромную коллекцию фотографий писателей Серебряного века Константину Азадовскому... Почему я об этом так подробно рассказываю? И какова во всем этом роль С. К. Островской? Иша ей, безусловно, доверяла. Ей казалось, что их объединяет не только польская кровь, текущая в их жилах, но и репрессированные родственники, имевшиеся у обеих, что, по ее мнению, должно было породить у С. К. Островской скрытые антисоветские настроения. Не знаю, были ли такие у С. К. Если и были, то она при мне их никогда не высказывала. Зато хорошо помню, как она возмущалась Ишей и ее претензиями на изыски в области ахматоведения.
Я часто читал Софье Казимировне вслух. Читать сама она уже не могла, поэтому бывала очень благодарной, когда это делали другие. Однажды мы читали и обсуждали книгу Ольги Ивинской "В плену времени. Годы близости с Борисом Пастернаком". Софья Казимировна неприязненно отнеслась к откровениям Ольги Ивинской, особенно к тем страницам, на которых она пишет, что единственным ее другом стал немецкий летчик, "бомбивший Москву". Но мне это чтение все же не прошло даром: оно "аукнулось" на допросе в "Большом доме", когда следователь предъявил мне ту самую книгу. Я не стал отпираться и сказал, что видел ее у Софьи Казимировны. А вызывали меня на этот раз в связи с делом Михаила Мейлаха. Свидетелем по этому делу я проходить не мог, поскольку с Михаилом Борисовичем был почти незнаком - мы виделись всего один раз в жизни задолго до описываемых событий в коридоре Института востоковедения. Но следователя больше интересовало все, что относилось к моему знакомству с Островской. Дело в том, что Изабелл Тласти в последний свой приезд в Ленинград оставила в квартире Софьи Казимировны целый чемодан с так называемой антисоветской литературой. Книги эти хранились в той, нежилой комнате, которая служила чем-то вроде склада. Софья Казимировна чувствовала себя настолько плохо, что уже год как не вставала с постели. М. Б. Мейлах занимался распространением этих книг, за что и был арестован. Софья Казимировна умерла от рака матки 19 апреля 1983 года. Думаю, что она до конца осталась верна своей второй профессии, и КГБ не без ее помощи так легко раскрыло это дело. Я говорю об этом еще и потому, что во время моего допроса какой-то крупный чин из КГБ выспренне и напыщенно распространялся на тему о том, каким замечательным человеком и патриотом своей родины была Софья Казимировна Островская.
Женщина с двойным дном. Когда-нибудь о Софье Казимировне Островской будет написана книга. Но я не жалею, что мне не придется быть ее читателем. С меня довольно и того, чему я был невольным свидетелем.
1999 г.
Примечания
1. Калугин О. "Дело КГБ на Анну Ахматову". В сб.: Госбезопасность и литература на опыте России и Германии (СССР и ГДР). М., "Рудомино", 1994, с. 72-79.
2. Там же, с. 75.
ответил председателю комиссии по гласности Ю. И. Вдовину, что "Дело" не может быть выдано потому, что в нем содержится "слишком много фривольностей" (?).
4. Калугин О. Указ. соч., с. 75.
5. Об Анне Ахматовой. Стихи. Эссе. Воспоминания. Письма. Сост. М. М. Кралин. Лениздат, 1990, с. 544-545.
6. Островская С. К. Встречи с Ахматовой (1944-1946). - "Вестник русского христианского движения". № 156. Париж-Нью-Йорк-Москва, с. 165-184.
7. Я приводил в этот дом ахматоведов Сергея Сенина и Людмилу Сауленко, и шарм Софьи Казимировны производил на них неотразимое впечатление.
9. По-видимому, О. Калугин прав, когда отмечает: "Возьмите в качестве примера Постановление 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград". Ведь оно, в сущности, подготовлено по материалам КГБ. Там даже оценки некоторые - чисто КГБ-шные, они прямо взяты из доносов" (Калугин О. Указ. соч., с. 73). Правда, О. Калугин подменяет тогдашнюю аббревиатуру "МГБ" более привычной по слуху - "КГБ".
10. Островская С. К. Встречи с Ахматовой (1944-1946), с. 182.
11. Калугин О. Указ. соч., с. 77.
12. Островская С. К. Встречи с Ахматовой (1944-1946), с. 182.
14. С. К. Островская никогда не написала бы: "поэма "Без героя". Такое написание говорит о том, что донос был записан с ее слов. Когда меня допрашивали в 1982 году, следователь точно так же записал с моих слов название "Поэмы без героя" Ахматовой (эрудиции в этом заведении, как видно, не прибавилось).
15. О лесбийских наклонностях Ахматовой С. К. Островская не раз упоминала в разговорах со мной (в связи с баронессой Евгенией Розен и Т. М. Вечесловой), но мне не хочется приводить этих подробностей.
16. Калугин О. Указ. соч., с. 76-77.
17. О М. Д. Пискулине см. письмо его вдовы Пискулиной Марии Алексеевны к Ахматовой от 31 дек. 1963. РНБ. Ф. 1073. Oп. 1. Ед. хр. 948.
19. Имеется в виду Евгения Михайловна Берковская (1900-1966) - литературный секретарь Ахматовой в 50-е годы.
20. Об Анне Ахматовой. С. 544-545.
21. Ахматова А. Сочинения в двух томах. Т. 1. М, изд. "Правда", 1990, с. 270. (По-видимому, дата "27 января 1946" не верна, стихотворение написано не ранее августа 1946 года.)
22. Об этом см. в статье "Сэр Исайя Берлин и "Гость из Будущего".