Сэр Исайя Берлин и "Гость из Будущего"
2 июня 1981 года, перед самым отъездом из Москвы, я пришел к Лидии Корнеевне Чуковской, в ее квартиру на улице Горького. В этот раз она долго не отпускала меня, оставила обедать, угощала английскими конфетами "After eight" и много рассказывала всяких интересных вещей, в том числе, и о сэре Исайе Берлине и о его встречах с Анной Ахматовой. К тому времени я знал об этом не так уж и много, и вся моя информация была почерпнута из ее "Записок" к тому времени уже опубликованных на Западе. Но в "Записках" рассказывалось о "невстрече" 1956 года, о телефонном разговоре Ахматовой с Берлином (в интерпретации Анны Андреевны). Что касается событий 1945 года, когда Лидия Корнеевна с Ахматовой не встречалась, будучи с ней в ссоре, то о них Чуковская могла судить лишь по позднейшим воспоминаниям Анны Андреевны, а они были предельно скупыми. Но в эту нашу встречу разговор всё время вертелся вокруг сэра Исайи и его визитов к Ахматовой, поскольку Лидии Корнеевне недавно привезли оттиск из иерусалимского журнала, где был впервые напечатан русский перевод его мемуаров1. Она внимательно проштудировала эти воспоминания (о чем свидетельствует ее корректорские поправки в тексте), но в конце концов решила, что этот материал нужнее ее "Юнге" (так она меня обычно называла, когда была в добром расположении духа). И подарила оттиск мне. Ее комментариев по поводу воспоминаний Берлина я не запомнил, кроме, пожалуй, одного, да и то потому, что оно было сказано за обеденным столом: "Анна Андреевна говорила мне, что этот человек, этот сэр Исайя настолько ее очаровал, что ей в уборную сходить некогда было". Вместе с оттиском Лидия Корнеевна подарила мне в тот день еще и свою книгу стихов "По эту сторону смерти" с такой надписью: "Я всё еще по эту сторону и даже собираюсь писать 3 том "Записок". Мише Кралину - в добрый путь. Л. Чуковская 2/VI 81 Москва". Вот откуда у меня точная дата этой встречи.
А уже 4 июня я читал вслух эти воспоминания Софье Казимировне Островской у нее на квартире (Ленинград, улица Радищева, дом 17/19, квартира 43). Это значит, что, приехав из Москвы, я, не теряя времени, помчался на улицу Радищева, зная, что Софья Казимировна с нетерпением ждет, чтобы я озвучил воспоминания сэра Исайи, о которых она была уже наслышана. Из наших предшествующих встреч и разговоров я знал, что С. К. была свидетельницей встречи (встреч?) Анны Ахматовой с Берлином и надеялся, что она сможет разрешить возникшие у меня по ходу чтения недоумения и вопросы. Так оно и получилось, и об этом, собственно, и написана эта статья.
Софья Казимировна слушала с напряженным и я бы даже сказал, хищным вниманием. Сама она читать в то время уже не могла, но ее слепота нисколько не мешала общению с ней. А в некотором отношении и помогала - во всяком случае, я мог украдкой записывать ее замечания и реплики, которыми она то и дело прерывала чтение. Этими записями (к сожалению, слишком краткими) я пользуюсь и теперь, когда Софьи Казимировны давно нет на свете.
Воспоминания сэра Исайи Берлина за двадцать лет, прошедших после их обнародования, ни разу не подвергались не только "проверке на вшивость", но даже элементарному научному комментированию. Фактам, изложенным в них, предпочитают верить безоговорочно, иногда, впрочем, искажая даже эти факты. К примеру, хотя сэр Исайя пишет о своем приезде в Ленинград осенью ("Мы приехали в Ленинград серым осенним днем в конце ноября"), Н. В. Королёва "поправляет" его и переносит дату знакомства Берлина с Ахматовой на декабрь, то есть, на зиму, не считаясь даже со стихами Ахматовой ("И ты пришел ко мне как бы звездой ведом, / По осени трагической ступая")2.
А, между тем, сам сэр Исайя вовсе не столь трепетно относился ко всему, им написанному. Вспоминая в конце 70-х годов о событиях тридцатилетней давности, он испытывал, вероятно, определенного рода трудности. Во всяком случае, он не случайно счел нужным сделать такую сноску: "Я никогда не вел дневника, и в этих заметках опирался на то, что помнил непосредственно во время работы над настоящим текстом, или на то, что, как мне помнилось, я хранил в памяти в течение последних тридцати с лишним лет и не раз рассказывал друзьям. Я слишком хорошо знаю, что память, во всяком случае, моя память, - не всегда надежный свидетель событий и фактов. В особенности это касается разговоров, которые я иногда пытаюсь здесь приводить дословно. Могу лишь сказать, что я записал все факты в точности так, как я их помню. Я буду рад любым документальным или иным свидетельствам, в свете которых настоящее изложение сможет быть дополнено или исправлено." Вот этими последними словами я и руководствовался, привлекая к воспоминаниям Берлина свидетельства С. К. Островской.
Шли годы. В 1990 году исполнилось 100 лет со дня рождения Бориса Пастернака. Редакция ленинградского журнала "Звезда" подготовила к этой дате специальный юбилейный "пастернаковский" номер. В этом номере, среди прочего, должен был быть напечатан новый перевод воспоминаний сэра Исайи Берлина, сделанный, не без моей инициативы, Натальей Ивановной Толстой, известной переводчицей Набокова и, кстати сказать, давней и доброй знакомой Ахматовой.
Надо было получить разрешение на публикацию нового перевода у сэра Исайи. Я обратился к нему с письмом и вскоре получил ответ (посланный не по почте, а переданный мне А. Г. Найманом, который, будучи в Англии, встречался с Берлином):
"Глубокоуважаемый г-н Кралин,
Благодарю Вас за Ваше любезное письмо и за все хлопоты по переводу и печатанию моих воспоминаний о Пастернаке и Ахматовой. В отношении перевода я целиком доверяю Вашему выбору. Необычайно рад публикации двухтомника Ахматовой таким тиражом и с нетерпением жду Ваших комментариев3.
Я уверен, что они не покажутся мне "неуместными" (я имею в виду "Пролог")4, но всё же хотелось бы прочесть их до опубликования.
Справку о гонораре (который я хотел бы отдать музею Ахматовой) я послал на имя редактора "Звезды" Геннадия Философовича Николаева.
С уважением и благодарностью
Исайя Берлин"5.
Казалось бы, всё шло хорошо. Перевод воспоминаний сэра Исайи благополучно был напечатан на страницах "Звезды", правда, без моей сопроводительной статьи6. Когда я принес статью в отдел критики, Андрей Арьев сказал, изобразив на своем легко краснеющем лице деланное возмущение: "Как, опять Ахматова?! Ведь у нас был уже ахматовский номер, а этот посвящен Пастернаку, Пас-тер-на-ку, а вы всё лезете со своей Ахматовой!" Дело было, разумеется, не в арьевской "ахматофобии", а в том, что моя статья была полемичной и содержала ряд вопросов к автору мемуаров. А задавать вопросы сэру Исайе Берлину, по мнению Арьева, не полагалось - перед ним полагалось благоговеть. А все-таки жаль, что моя статья тогда не увидела света. Кто знает, а может быть, сэр Исайя не только рассердился бы, а "был бы рад" новым "документальным свидетельствам", которые содержались в моей статье.
А теперь вот прошло еще десять лет. Всё утряслось, свидетели ушли, подробности сгладились под натиском времени. Тут самое время вспомнить стихи Анны Ахматовой, написанные в том самом 1945 году, когда произошла встреча с "Гостем из Будущего":
Кого когда-то называли люди
Царем в насмешку, Богом в самом деле,
Кто был убит - и чье орудье пытки
Согрето теплотой моей груди...
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И прокуратор Рима - все прошли.
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утес, -
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом священных роз.
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор - к смерти всё готово
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней - царственное Слово.
Что же случилось за эти годы в контексте интересующей нас темы? В 1994 году бывший генерал КГБ Олег Калугин опубликовал ряд документов из обширного "наблюдательного дела", которое КГБ в течение многих лет вело на Анну Ахматову7. К нашей теме публикация этих документов имеет самое непосредственное отношение. В частности, вопрос о принадлежности Софьи Казимировны Островской к славной когорте осведомителей, который давно не давал мне покоя8, теперь получил документальные подтверждения, хотя Калугин и не назвал С. К. Островскую по имени. Но сопоставление доносов, цитируемых в статье Калугина, и записей в дневнике Островской не оставляет на этот счет никаких сомнений, - другой "польки-переводчицы" в окружении Ахматовой в это время не было. Остается пожалеть, что Калугин сделал достоянием гласности только малую часть из, по-видимому, имеющихся у него в распоряжении материалов "Дела". На самом деле круг агентов-осведомителей, клубившихся около Ахматовой, был более многочисленным, чем мы можем себе представить! Но, до тех пор, покуда опубликована только небольшая часть материалов "Дела", о контактах других персонажей с ведомством на Литейном можно говорить, разумеется, сугубо гипотетически.
В 1997 году сэр Исайя Берлин умер, так и не добавив ничего существенного к своим воспоминаниям. Ахматовские материалы из его архива перекочевали в музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, вернувшись в исходное место после длительного заграничного путешествия. Среди прочих реликвий большую ценность представляют книги стихов Ахматовой с ее дарственными надписями сэру Исайе Берлину.
Увидев эти книги в витрине выставки новых музейных поступлений, (во время "Ахматовских чтений" в феврале 2000 года), я понял, что в эту статью следует внести существенные уточнения. Дело в том, что до сих пор никто из исследователей не брался точно датировать первый визит Берлина к Ахматовой. Вслед за самим сэром Исайей, датировавшим встречу "серым осенним днем в конце ноября биографы предпочитают не уточнять даты или ориентируются на первое стихотворение из первого цикла стихов, посвященного Берлину.
Оно написано 26 ноября 1945 года, но можно ли считать эту дату днем их встречи? Чтобы ответить на этот вопрос, следует прислушаться к стихам:
Как у облака на краю,
Вспоминаю я речь твою,
А тебе от речи моей
Стали ночи светлее дней.
Так, отторгнутые от земли,
Высоко мы, как звезды, шли.
Ни теперь, ни потом, ни тогда.
Но, живого и наяву,
Слышишь ты, как тебя зову.
И ту дверь, что ты приоткрыл,
Мне захлопнуть не хватит сил.
Между первой встречей и этим стихотворением существует временная дистанция. Об этом прямо сказано в 3-4 строках: после встречи, когда звучала "речь" героини, прошли "ночи", которые для героя "светлее дней". Стихотворение написано "теперь", а событие имело место "тогда". Но вычислить временную дистанцию между встречей и поэтическим откликом на нее с помощью стихов невозможно. К счастью, Анна Ахматова "задокументировала" день встречи в дарственной надписи на книге своих стихов, подаренной Берлину. Характерно, что первой из подаренных ему книг стала "Азиатка", то есть книга избранных стихов Ахматовой, выпущенная в 1943 году в Ташкенте. Похоже, что в день первой встречи у Анны Андреевны не было других ее книг, кроме этой, привезенной с собой из эвакуации, ведь ее библиотеку и архив сжег бухгалтер, занимавший комнату Ахматовой в ледяные блокадные дни и ночи. Говорю об этом еще и на том основании, что С. К. Островская рассказывала мне, что потом, узнав о предстоящем прощальном визите Берлина, Анна Ахматова загодя к нему готовилась, в частности, собирала у друзей и знакомых свои ранние книги и фотографии.
Теперь эти слова нашли и документальное подтверждение: на выставке в Фонтанном Доме я увидел книгу "Четки" с двумя дарственными надписями Ахматовой. Первая, очень скупая, свидетельствует о том, что эту книгу она надписала "С. К. О", то есть Софье Казимировне Островской, 2 апреля 1945 года. Но той недолго пришлось любоваться ахматовским инскриптом: книга была, по просьбе Анны Андреевны, возвращена ей, а затем подарена Берлину с такой надписью:
"И. Б.
от
А. А.
1945.
4 янв.
(в день его отъезда)"
(Год, конечно, 1946, но эта ошибка понятна; она, кстати, повторена и в надписи на книге "Подорожник", сделанной, видимо, "в один присест":
"В дверь мою никто не стучится.
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
А.
4 янв. 1945"
Но в первую встречу Ахматова имела в запасе, по-видимому, только один ташкентский сборник. Он и был надписан, и благодаря этой дарственной надписи мы можем точно датировать первую встречу:
"Исайю Берлину -
память встречи -
16 ноября
1945 г.
Ленинград"
Итак, сэр Исайя Берлин переступил порог Фонтанного Дома 16 ноября 1945 года (или даже 15-го). "16-ое" - это, конечно, не "конец ноября", как повествует сэр Исайя в мемуарах, написанных тридцать лет спустя, а, скорее, середина месяца, но таких несовпадений с фактами в воспоминаниях так много, что это не способствует читательскому доверию к ним.
Впрочем, тогда Исай Менделевич Берлин не был еще "сэром", как не был, разумеется, и тем стариком с острым недостатком растительности на голове и собачьими складками у губ, каким его можно представить по фотографиям последних лет. Он не был еще автором прославивших его на весь мир работ "Еж и лиса", "Историческая неизбежность", "Четыре эссе о свободе", но уже с успехом занимался русским литературным XIX веком, в частности, Герценом и Тургеневым. Но он был уже человеком, блестяще владеющим искусством беседы, "спикером", говоруном, обладателем особого таланта, или даже своего рода профессии, нынче как будто сходящей на нет.
В русском девятнадцатом веке, так любимом Берлином, среди людей подобного сорта современники особо выделяли Тютчева и Вяземского. В этом качестве последний попал даже в стихи Пушкина:
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
Благодаря этому таланту, сэр Исайя "успел занять душу" Анны Ахматовой. Именно как говорун, чарователь он сумел заворожить Ахматову9, хотя она и пыталась (во всяком случае, в стихах) сопротивляться его чарам:
Ты выдумал меня. Такой на свете нет.
Такой на свете быть не может.
Но в воспоминаниях сэр Исайя этому своему искусству почти не уделяет внимания. Он скромно почти ничего не пишет о себе, и в результате мы поневоле оказываемся разочарованными и не вполне понимающими Ахматову: а в чем, собственно, дело и почему она так расчувствовалась и разоткровенничалась перед каким-то иностранцем, впервые в жизни его увидев?
Возникает вопрос: а что, тема "Гостя из Будущего" возникла у Ахматовой лишь только с приходом к ней в дом сэра Исайи? И был ли Берлин главным и единственным прообразом "Гостя из Будущего"? Главным - возможно, но уж никак не единственным.
В ноябре 191З года Анна Ахматова написала короткое стихотворение, ложащееся в ее поэзии как бы прологом к теме "Гостя из Будущего":
Простишь ли мне эти ноябрьские дни?
В каналах приневских дрожат огни.
Трагической осени скудны убранства.
Через 32 года трагическая ноябрьская осень, нагаданная в старых стихах, превратилась в реальность (хотя при желании можно и в этой "реальности" обнаружить иные зеркальные временные слои и иных героев) первой встречи с "Гостем из Будущего":
И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом,
…
"Cinque" ("Пятерица") означает не только количество входящих в цикл стихотворений, но и нечто большее - по-видимому, количество встреч с героем. У Ахматовой есть произведение, в котором она прямо говорит о "пяти встречах", причем, устами самого героя, который здесь назван "Он". Я имею в виду трагедию "Энума элиш", первая текстологическая версия которой была опубликована мной в журнале "Искусство Ленинграда" под названием "Пролог, или Сон во сне":
"Он. Я уже вспоминаю наши пять встреч в страшном полумертвом городе в новогодние дни, когда ты , <мне, пришедшему> в проклятый дом - в твою тюрьму" из своих бедных нищих рук вернешь главное, что есть у человека - чувство Родины, а я за это погублю тебя"10.
Сэр Исайя Берлин прочитал "Пролог" в "Искусстве Ленинграда". И - не узнал (или не пожелал узнать себя) в "Госте из Будущего", каким он выведен в этом произведении11. Очевидно, дело здесь не только в вольностях поэтического мышления Анны Ахматовой, но, главным образом, в том, что под "Гостем из Будущего" имеется в виду и другой человек, сыгравший в жизни Ахматовой не меньшую, но гораздо более трагическую роль, чем Берлин. Читатель, думаю, уже догадался., что я веду речь о Владимире Георгиевиче Гаршине. О том, что именно он был, во всяком случае, в начале, основным прототипом "Гостя из Будущего" в "Поэме без героя" уже написала и, на мой взгляд, чрезвычайно убедительно, Э. Г. Герштейн12.
Но это касается не только поэмы. "Пять встреч", о которых вспоминает "Он" в "Прологе", происходили "в новогодние дни". Берлин вспоминает, что он "зашел к ней попрощаться пополудни 5 января 1946года, и она подарила ему один из своих поэтических сборников". Подаренных в ту встречу сборников было, положим, не один, а прощальная встреча, о которой вспоминает Берлин, была, по его версии, 5 января, в канун католического Крещенья. (Напомню, что если верить дарственным надписям Ахматовой на двух сборниках, он пришел проститься 4 января). Эти дни можно, конечно, назвать "новогодними" , но всё же у Ахматовой речь идет о пяти встречах, а Берлин упоминает лишь об одной (хотя, в принципе, их могло быть и больше - он ведь не указывает, когда приехал в Ленинград "на обратном пути из Советского Союза в Хельсинки" /15/). Но все же в "Прологе" речь идет, скорее, именно о "пяти встречах" именно "в страшном полумертвом городе" в "новогодние дни" … 1945 года. Есть сведения, что Анна Ахматова встречалась с В. Г. Гаршиным после их разрыва, произошедшего вскоре по приезде Ахматовой в Ленинград в 1944 году.
На самом деле разрыв был более долгим и мучительным и далеко не таким быстрым, как это принято считать13. Последние встречи Ахматовой и Гаршина происходили в Фонтанном Доме в канун старого Нового года. Этим днем Ахматова датировала одно свое стихотворение, несомненно связанное с Гаршиным (она называла его иногда "Без даты", быть может, намеренно, чтобы на дату-то внимание и обратили). Напомню его читателям:
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет, -
Уже бредет как призрак по окрайнам,
По закоулкам и задворкам жизни,
С оскалом волчьим…
Боже, Боже, Боже!
Как пред тобой я тяжко согрешила!
Оставь мне жалость хоть…
"Без даты") после тяжелого, быть может, последнего разговора, расставившего все точки над "и", 13 января 1945 года.
"Безумье", о котором идет здесь речь, это еще не душевная болезнь В. Г. Гаршина (она придет потом, предсказанная, привороженная словом Ахматовой). Безумьем в данном случае она считает "чужую любовь", которой он, герой, "одурманен". Отсюда и странный, страшный образ - "с оскалом волчьим" - намек на ту, кто его одурманил, соперницу, женщину по фамилии Волкова. Ненависть переплетается в этих стихах с любовью, в невиданном накале страсти. А вот как разрешается этот конфликт, мне не совсем ясно. Если "Ты", перед кем "я тяжко согрешила", это "Бог", к которому троекратно обращается героиня, то и писать (и печатать) "пред Тобой" следует с прописной буквы, как и положено обращаться к Богу. Между тем, во всех изданиях печатается со строчной буквы, что, впрочем, для советских изданий было в порядке вещей, но ведь со строчной буквы "пред тобой" написано и в автографе, а Ахматова, как православная, едва ли могла так обратиться к Богу. Значит это обращение к герою. А если так, то часть вины Ахматова берет на себя, обвиняет прежде всего себя в тяжком грехе, себя, а не любимого! Мне кажется, что к В. Г. Гаршину относятся и два, по крайней мере, стихотворения из цикла "Cinque". Это любовные стихи, которые после окончательного разрыва в "новогодние дни" 1945 года Анна Ахматова уже не могла числить среди посвященных Гаршину, хотя именно в этом качестве их знали и слышали в ее исполнении некоторые общие ее и Гаршина знакомые. Ахматова могла их или уничтожить, или перепосвятить. Она выбрала второе. В 1946 году эти стихи были опубликованы в журнале "Ленинград" в составе цикла "Любовь". Даты двух последних в цикле стихотворений были изменены с той целью, чтобы читатель мог адресовать их тому же герою, которому посвящены три первые стихотворения цикла, то есть, Берлину. Что касается пятого стихотворения, "Не дышали мы сонными маками…" , то в тетради Н. Л. Дилакторской, куда она записывала в 1945 году новые стихотворения Ахматовой под диктовку автора, это стихотворение имеет дату "январь 1944", то есть оно было написано еще в Ташкенте. Не права Н. В. Королева, полагающая, что "дата 1944 г. - ошибка Дилакторской"14. Дело в том, что стихотворение "Не дышали мы сонными маками…" записано Дилакторской дважды, в черновом и беловом вариантах, а ошибиться два раза, составляя свой "подпольный"двухтомник под контролем Ахматовой, она не могла. В содержании этого стихотворения нет ни одной детали, непосредственно связанной с Берлином. Н. В. Королева в своих комментариях к Собранию сочинений Ахматовой пишет: "Точные даты под каждым из пяти стихотворений ясно указывают на время общения именно с И. Берлином"15. Но и 6 января, когда якобы написано стихотворение "Знаешь сам, что не стану славить…", и, тем более, 11 января, когда согласно позднейшей "авторской воле" написано "Не дышали мы сонными маками…"16 Берлина уже не было в Ленинграде и он никак не мог общаться с Ахматовой. Правда, в рукописи "Нечета" (РНБ) у этого стихотворения появилось окончание, как бы связывающее его с теми жизненными обстоятельствами, в которых очутилась Ахматова после 14 августа 1946 года:
И над этой недоброй забавою
Веял ветер пречистых полей
И всходило налитое славою
Но это уже относится к области создания авторской поэтической легенды, оставляющей далеко за собой и реальные обстоятельства создания тех или иных стихов, и их истинные датировки, и тех людей, которым они первоначально были адресованы.
Стихотворение "Знаешь сам, что не стану славить…" тоже было записано Н. Л. Дилакторской под диктовку Ахматовой в 1945 году. В этой записи стихотворение даты не имеет. Позднее, в "Беге времени", Ахматова поставила дату 6 января 1946 года. Может быть, оно действительно было написано 6 января, но на год раньше, в те "новогодние дни" 1945 года, когда происходили последние свидания Ахматовой с Гаршиным. В этом стихотворении все реалии связаны именно с Гаршиным, а не с Берлином.
Знаешь сам, что не стану славить
Нашей встречи горчайший день.
"горчайшим днем". Таким этот день она могла считать только "после всего", то есть после Постановления 1946 года и всего шквала бед, обрушившихся на нее. Но 6 января 1945 года как "горчайший", Ахматова могла помянуть, скорее, день встречи с Гаршиным. Он был "горчайшим", потому что с Гаршиным Ахматова встретилась "в страшные годы ежовщины". То, что это действительно так, показывает сравнение этого стихотворения и того, о котором я уже упоминал, написанного 13 января и никогда никому Ахматовой не перепосвященного:
А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет…
Но "самых горьких" это ведь и есть "горчайших".
"горчайшим" и в свете того, что случилось потом и чему итог Ахматова подвела 5 февраля 1945 года в своей гениальной элегии "Есть три эпохи у воспоминаний…":
Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас…
"изменнику" Пунину ("соседу по квартире"), и по "изменнику" Гаршину, который "прекрасно без нее обошелся". Прекрасно?
От которой и пепла нет,
Или вышедший вдруг из рамы,
Новогодний страшный портрет?
Хотя точной даты сожжения "Энума Элиш" мы до сих пор не знаем17, но, скорее всего, когда Берлин пришел к Ахматовой, драмы уже не существовало. Во всяком случае, он не упоминает о ней в своих воспоминаниях, хотя подробно перечисляет все произведения, которые читала ему Ахматова, включая даже "Реквием". Драма "Энума Элиш", написанная в Ташкенте, могла быть посвящена В. Г. Гаршину, как была ему посвящена первая, ташкентская, редакция "Поэмы без героя" (в этой редакции было даже два посвящения, "Решки" - В. Г. Гаршину, "Эпилога" - "Городу и другу", то есть тому же герою).
После разрыва посвящения были сняты. "Посвященье сожженной драмы" Ахматова переадресовала Берлину, включив "гаршинское" стихотворение в цикл, посвященный Берлину. Но сэр Исайя не пожелал себя узнать в "Госте из Будущего" из восстановленной частично в 60-х годах драмы, хотя их общие с Ахматовой воспоминания, несомненно, в этом образе присутствуют.
Или слышимый еле-еле
Звон березовых угольков,
Досказать про чужую любовь?
Здесь тоже чувствуется очень личная нота, не имеющая никакого отношения к Берлину. Вряд ли бы он стал рассказывать Ахматовой о своей любви к какой-то другой женщине, хотя Берлин и говорит о том, что их беседа касалась "интимных подробностей ее и моей жизни".
Но все же тот "сор", из которого выросли эти стихи, по-видимому, имел совсем другую основу. О том, почему Гаршин не женился на Ахматовой, когда этому, казалось, не было никаких препятствий, судачили многие. Общие знакомые рассказывали Ахматовой о любви к "молоденькой девушке-медсестре", что не соответствовало действительности. Но и правда о том, что К. Г. Волкова была не медсестрой, а доктором наук, и не молоденькой девушкой, а ровесницей Ахматовой, была не более для нее утешительной18. Она переживала муки ревности, и это отразилось в стихах, но бытовые факты советской действительности уже в цикле "Cinque" поданы, так сказать, в иностранной упаковке. И в дальнейшем этим приемом Ахматова пользовалась неоднократно и разработала его виртуозно: под маской Берлина ("Гостя из Будущего") она скрывала нередко совершенно иных героев и иные обстоятельства, способствовавшие рождению стихов. Это можно проследить и в поздних редакциях "Поэмы без героя", и в цикле "Шиповник цветет" и в "Полночных стихах".
Вернемся, однако, к обстоятельствам первой встречи.
"две ночи в старой гостинице "Астория", в обществе представителя Британского Совета в Советском Союзе, мисс Бренды Трипп, весьма умной и симпатичной барышни"/. Тем не менее, Исайя Берлин предпочел ей общество Анны Ахматовой и провел у последней более половины своего ленинградского вояжа: с 15 часов 15 ноября до 11 часов 16 ноября 1945 года.
Как это произошло? Берлин, по его словам, прибыл в Ленинград с тем, чтобы отовариться в этом городе антикварными книгами, которые стоили здесь намного дешевле, нежели в Москве. (Об истинном задании, состоящем в том, чтобы выяснить настроения наиболее выдающихся представителей ленинградской интеллигенции и составить об этом отчет, он в воспоминаниях умалчивает)19. В Книжной лавке писателей, куда он зашел из "Астории" вместе с мисс Трипп, он "вступил в разговор с человеком, перелистывавшим книжку стихов". Человек "оказался известным критиком и историком литературы". Берлин не называет имени своего знакомца, но им "оказался" не кто-нибудь, а редактор готовящейся к изданию книги стихов Анны Ахматовой Владимир Николаевич Орлов. Странное совпадение! У меня порой создается впечатление: а не поджидал ли он Берлина в этой лавке? Не был ли визит Берлина в Ленинград заранее "разработан" ленинградскими чекистами? Во всяком случае, когда Берлин спросил Орлова "о судьбе писателей-ленинградцев", тот ответил: "Вы имеете в виду Зощенко и Ахматову?" Не предвосхищает ли последовавшие печальные события такое "странное сближение" далековатых писательских имен в устах В. Н. Орлова?
Орлов сразу же предлагает молодому "английскому профессору русской литературы" (а именно так, а не иначе, надо полагать, представился ему Берлин) посетить Ахматову. Вот как это описано в мемуарах: "Я позвоню ей", - ответил мой новый знакомец и возвратился с известием, что она примет нас в три часа дня".
Содержания разговора Орлова с Ахматовой Берлин, естественно, не передает, поскольку его не слышал. Хотя в "отделе обслуживания писателей", где Берлин познакомился с Орловым, стоял телефон, но, возможно, он был поставлен позднее, и Орлову пришлось пройти в служебное помещение к директору Лавки писателей Г. М. Рахлину, чтобы позвонить оттуда.
Между прочим, Л. Н. Гумилёв писал, что "Ахматова была вынуждена принять английского дипломата по прямому указанию В. Н. Орлова, члена президиума Союза писателей"20. Если принять во внимание гипотезу о том, что Орлов встретил английского дипломата не случайно, а по заданию соответствующих органов, то у него, естественно, было право и приказать Ахматовой (по крайней мере, сказать ей что-то вроде "Вы должны"). Думаю, что Л. Н. Гумилёв располагал определенной информацией и не случайно настаивал на "приказе" Орлова.
трех часов. Берлин, тем временем, возвращается в "Асторию" и спрашивает мисс Трипп, "хочет ли она посетить поэта". Она отказывается, сославшись на занятость. Тут Берлин что-то путает, ведь на полстраницы раньше он же пишет: "Поскольку мисс Трипп и я были иностранцами, нас допустили во внутреннее святилище". Значит, мисс Бренда Трипп была с ним в Лавке писателей? Или она ушла раньше, а он остался ожидать результатов телефонных переговоров Орлова с Ахматовой? Впрочем, Анатолий Найман своим переводом вносит ясность. В первом (между прочим, авторизованном) переводе, читаем: "Я тем временем возвратился в "Асторию" к мисс Трипп…" В переводе Наймана смысл изменен: "Я возвратился в "Асторию" с мисс Трипп…"21. Но это мелочи.
У Ахматовой было меньше трех часов в запасе, чтобы приготовиться к визиту "английского профессора". Что она делает? Прежде всего, звонит своей приятельнице Софье Казимировне Островской и приглашает ее прийти и оказать услуги в качестве переводчицы, - на свой разговорный английский Ахматова не надеялась. Но только ли как переводчицу пригласила Ахматова Островскую? Постараемся войти в ее тогдашнее состояние. Выслушав просьбу Орлова, переданную ей в приказном тоне, Ахматова должна была прежде всего насторожиться. Для советских людей приватный визит иностранца был явлением из ряда вон выходящим, а уж для нее и подавно. Берлин сам указывает (конечно, со слов Ахматовой), что до него она встречалась "лишь с одним иностранцем - графом Юзефом Чапским <…> в Ташкенте". Это не совсем верно, но, во всяком случае, после возвращения в Ленинград иностранцы ее посещениями пока не баловали. Сына дома не было. У Пуниных была своя жизнь, свои комнаты, обращаться к ним было сейчас не с руки. Софья Казимировна показалась ей наиболее удобной свидетельницей. Хотя Ахматова познакомилась с ней сравнительно недавно, только в сентябре 1944 года, эта женщина сумела войти к ней в доверие. А кроме того, она была отлично воспитана, владела многими языками, могла, при случае, помочь по хозяйству и в то же время поддержать светскую беседу. Анна Андреевна набрала номер Островской и попросила ее приехать к ней как можно быстрее, объяснив суть дела. Та быстро всё поняла и согласилась.
специалиста по творчеству Ахматовой. Может быть, именно вмешательством Берлина можно объяснить одну довольно странную вещь: в мемуарах С. К. Островской нет упоминаний о Берлине и о его встречах с Ахматовой. Хотя я не читал и даже не видел рукописей дневников, но зато много раз говорил с С. К. Островской на эту тему, и мне трудно поверить, что Софья Казимировна опустила ее в своих дневниках. Можно предположить, что сэр Исайя попросил воздержаться от публикации этих страниц потому, что они противоречили его собственным трактовкам одних и тех же событий. Разумеется, это предположение нуждается в доказательствах, но имеющие доступ к подлинникам дневников Островской на Западе могут, при желании, эти доказательства попытаться раздобыть.
Конечно, известную пикантность появлению на этих страницах имени С. К. Островской и, тем паче, ее "свидетельств" придает тот, ныне ставший довольно широко известным, факт, что она была осведомительницей, писавшей "отчеты" об Ахматовой в КГБ. О психологических и иных факторах ее сотрудничества с Большим домом я пишу в специальном, отчасти мемуарном очерке об С. К. Островской на страницах этого сборника. Здесь же я хочу лишь заметить, что осведомительская деятельность Островской отнюдь не мешала, а, скорее, способствовала точности ее наблюдений.
Итак, к моменту прихода Берлина С. К. Островская была у Ахматовой: "С ней (Ахматовой - М. К.) была ее знакомая, принадлежавшая, по-видимому, к академическим кругам". Таким, несколько тяжеловатым и не совсем внятным определением исчерпывается характеристика С. К. Островской в воспоминаниях Берлина. Может быть, Ахматова предусмотрительно не представила С. К. Островскую гостю, но возможно и то, что Берлин ее имя знал и помнил, но не хотел "подставлять" Островскую в мемуарах, вышедших при ее жизни за рубежом. (Не называть имен - вообще правило Берлина в этих мемуарах).
"английский" профессор учтиво поцеловал протянутую Ахматовой руку и на чистом русском языке произнес: "Мы переводим Вас как Сафо". Фраза эта поразила Ахматову не только потому, что была сказана по-русски, но прежде всего потому, что прозвучала как эхо давних слов другого русского, ставшего англичанином - Бориса Анрепа. В 1914 году он написал своему другу Николаю Владимировичу Недоброво (а друг, вероятно, проболтался об этом Ахматовой): "Она была бы - Сафо, если бы не ее православная изнеможденность"22. Но о том, что Берлин начал свой диалог с Ахматовой именно с этой оглушительной фразы, я узнал не от него, а от Островской, которая вспомнила ее, когда я читал ей его воспоминания. Сам сэр Исайя вспоминает о начале знакомства иначе и несравненно более вяло ("Я поклонился - это казалось уместным, поскольку она выглядела и двигалась, как королева в трагедии, - поблагодарил ее за то, что она согласилась принять меня, и сказал, что на Западе будут рады узнать, что она в добром здравии, поскольку в течение многих лет о ней ничего не было слышно").
Напомним, что вместе с Берлином пришел и В. Н. Орлов, который, вероятно и представил иностранного гостя хозяйке дома. Представил как английского специалиста по русской литературе. И только. Положим, он не знал об основной миссии, которая привела его спутника в город Ленина. Но почему сам Исайя Берлин не счел нужным сказать Ахматовой, что он является представителем английского посольства? Разве не понимал он, какой опасности подвергает Ахматову, явившись к ней в овечьей шкуре "литературоведа"? Не мог не понимать, - 36-летний дипломат отнюдь не был мальчиком в таких вопросах. Но для Берлина как для политика было важнее выполнить поставленную перед ним задачу: собрать информацию о настроениях творчески мыслящей интеллигенции. Ахматова была крупной фигурой, известной на Западе, так что, можно сказать, что ему крупно повезло - из встречи с ней можно было извлечь хороший результат. О последствиях его визита для Ахматовой он, вероятно, не слишком-то задумывался. Составитель Собрания сочинений Анны Ахматовой Н. В. Королева рассуждает на эту тему куда более мягко: "По-видимому, любовь к стихам Ахматовой, интерес к живому классику русской литературы и неожиданность предложения ленинградского литературоведа В. Н. Орлова посетить Ахматову заставили дипломата забыть об осторожности. К тому же он был убежден в "защищенности" Ахматовой перед лицом советского государства ее великим талантом"23.
Не исключено, однако, что Ахматова оказалась жертвой в большой дипломатической игре двух разведок.
Хотя сам сэр Исайя Берлин утверждал, что он "никогда не служил ни в какой разведывательной организации", этот факт действительно не имел существенного значения: "для Сталина все члены иностранных посольств или миссий были шпионами". И Берлин не мог этого не знать, а значит, сознательно "подставил" Ахматову. Так считали и некоторые их общие знакомые на Западе. Руфь Зернова передает в своих замечательных воспоминаниях рассказ самого сэра Исайи о том, что Саломея Андроникова написала ему письмо, что больше не может поддерживать с ним отношения, раз он так поступил с Ахматовой24. Хотя в дальнейшем Саломея Николаевна восстановила отношения с Берлином, будучи от него в относительной материальной зависимости, она до конца жизни считала его именно что разведчиком, безответственно поступившим с доверившейся ему женщиной25.
Конечно, большое значение для всего последующего имел непредвиденный инцидент с Рандольфом Черчиллем. Кстати, в тех же мемуарах Р. Зерновой дважды говорится, что сын Черчилля появился во дворе Фонтанного Дома среди ночи26. Ошибка ли это мемуаристки или эффектная выдумка самого Берлина, - об этом остается только гадать. Тем более важно восстановить хронологию встречи. По словам Берлина, он пришел к Ахматовой в 15 часов. Он почти не разделяет встречу по временным интервалам, зато Островская, слушавшая мое чтение его воспоминаний, внесла в рассказ Берлина существенные уточнения. Она разделила столь затянувшийся визит на четыре этапа. Первый, по воспоминаниям Берлина, выглядит очень кратким, занимающим не более получаса. По мнению же С. К. Островской, этот первый этап встречи (до появления Рандольфа Черчилля) был более продолжительным. Общий разговор, в котором, напомню принимали участие четыре человека, продолжался около двух часов, с 15 до 17 часов. "Придиралась" Софья Казимировна и к отдельным деталям. Сэр Исайя вспоминал: "Навстречу нам медленно поднялась статная, седоволосая дама в белой шали, наброшенной на плечи" и далее писал о "выражении безмерной скорби" в ее чертах. Услышав об этом, С. К. сочла нужным поправить Берлина: "Белой шали на плечах не было, это он спутал. Ахматова была в драном японском халате. Не было и скорби в глазах, - она была безумно испугана, особенно в первый момент, когда он начал говорить по-русски. Впрочем, никаких разговоров о статье в "Дублин Ревью" не было", решительно добавила моя осведомленная слушательница.
"увидел человека, в котором узнал Рандольфа Черчилля".
Если предположить, что это случилось примерно в 15 часов 30 минут, то, в общем, в середине ноября еще можно различить из окна третьего этажа человека и даже узнать в нем своего однокашника по студенчеству в Оксфорде. Если принять версию С. К. Островской о том, что это случилось около 17 часов, то, по сути, Берлин не выдумывал, когда рассказывал Р. А. Зерновой, что Рандольф Черчилль отправился искать его "среди ночи". В 5 часов вечера в середине ноября в Ленинграде уже по-ночному темно.
Берлин, а за ним и Владимир Орлов, выбегают во двор Фонтанного Дома, где Исай Менделевич, как истинно британский джельтмен, "механически" знакомит Орлова с мистером Рандольфом Черчиллем. Реакция Орлова передана довольно выразительно: "Критик окаменел, выражение его лица изменилось от замешательства к ужасу, и он стремительно покинул нас. Я никогда больше его не видел, но из того, что его произведения продолжают публиковаться в Советском Союзе, я заключаю, что эта неожиданная встреча не по-вредила ему".
Владимир Николаевич Орлов "стремительно покинул" общество двух английских джельтменов и направился… Куда? Перед ним стояла нелегкая дилемма: постараться забыть обо всем, чему он только что был свидетелем или же выполнить долг советского бдительного гражданина и сообщить куда надо, с кем он был только что познакомлен. Это, конечно, если Орлов с самого начала не был задействован в этой крупной политической игре.
Думаю, в том или ином случае он свою роль исполнил неплохо. Во всяком случае, сэр Исайя Берлин сделал правильный вывод, что "случайная встреча" ему никак не повредила. Книга стихов Ахматовой, составленная и отредактированная Орловым, была пущена под нож, не успев выйти в свет, а он как редактор, не понес никакого наказания, разве что публично отрекся от Анны Ахматовой на заседании Правления Ленинградского отделения Союза писателей 19 августа 1946 года. В дальнейшем он много лет возглавлял редакцию "Библиотеки поэта", где выпустил целый ряд превосходных книг, а также делал успешную чиновную карьеру, занимая руководящие должности в Ленинградском отделении Союза писателей. Хотя отношения Анны Ахматовой с В. Н. Орловым не прекращались и после 1946 года, они носили исключительно вынужденно-деловой характер. Как рассказывал мне конкурент Вл. Орлова в области блоковедения Д. Е. Максимов, "Ахматова рыла землю при одном упоминании его имени." Неприязнь к Ахматовой, порожденную, возможно, пережитым страхом, Владимир Орлов сохранил до конца жизни. Достаточно перечесть те страницы его романа "Гамаюн", посвященного Александру Блоку, на которых речь идет о "Поэме без героя". В эту же строку ложится и такая запись из "Бесед с Анной Ахматовой" Вяч. Вс. Иванова: "В 1959 году я приехал в Ленинград по делу ненадолго и вдруг сообразил, что это - день рождения Ахматовой, а у меня нет с собой ее телефона. Чтобы его узнать, я позвонил В. Н. Орлову: до того я слышал, как на отдыхе в Дубулты он читал вслух ее стихи из последних, ходивших еще в списках. В телефонной трубке наступило замешательство. Оказалось, что ни он, ни другие видные литераторы не имели с Ахматовой дела"27.
"Анна Ахматова и Николай Недоброво" в Белом зале Дома писателей (были уже отпечатаны и розданы пригласительные билеты), третий секретарь Союза писателей В. Н. Орлов лично звонил первому секретарю А. Н. Чепурову и в приказном порядке требовал запретить мое выступление. Если бы ни отвага ведущей вечера поэтессы Татьяны Галушко, сумевшей как-то успокоить Чепурова, доклад непременно был бы отменен28.
Мне кажется, современные биографы Ахматовой иногда подходят к делу чересчур упрощенно, не учитывая всех обстоятельств. Вот как, например, повествует о случившемся Игорь Лосиевский в своем жизнеописании Анны Ахматовой: "Началось с досадной случайности: во время первого визита И. Берлина к Ахматовой его разыскал в Фонтанном Доме давний приятель Рандольф Черчилль, сын бывшего британского премьера. Вскоре по городу пополз нелепый слух, что по инициативе Уинстона Черчилля к Ахматовой приходила иностранная делегация - с предложением… покинуть Россию.
Дело в том, что в основном здании Фонтанного Дома тогда находился Институт Севера. Пройти к Анне Андреевне можно было только через внутренний двор, не только сообщив вахтеру, к кому идешь, но и оставив свой паспорт. Об иностранных гражданах вахтер незамедлительно сообщал, куда следует <…>
Так вот, вахтер докладывал, органы, которым надлежало проявлять особую бдительность, реагировали"29.
Я думаю, что в это именно время вахтеры никакой особой бдительности не проявляли. Иначе вряд ли бы мог Берлин свободно проходить от Ахматовой и обратно несколько раз в дневное время и даже в ночное. Вахта была в это время, скорее, формальной, - точнее о взаимоотношениях вахтеров и посетителей Ахматовой говорится в одной из дневниковых записей Островской о ее первом визите в Фонтанный Дом 21 сентября 1944 года: "Я брела по неизвестным мне дорожкам сада и даже по траве в продолжение довольно долгого времени. Слабый свет из окон здания казался желтоватым. А затем и окна эти погасли, и я очутилась в полной темноте. Светили звезды, контуры Шереметевского дворца стали выступать из темноты, озаряемой мерцанием звезд. Наконец с трудом я нашла дверь со двора в вестибюль дворца. Дежурная привратница или сторожиха взглянула на меня из своей будочки и сказала мне добродушно: "Мне уже сказали, что кто-то зажигает спички в саду и я сразу решила, что это будете Вы. Я сказала себе: "Не надо бояться - всё в порядке - это не чужие мужчины со стороны - это просто наши писатели приходят и уходят" Ирина Николаевна Пунина, очевидец событий, как правило, достоверный, вспоминает, что "систему пропусков для людей, приходивших в нашу квартиру, ввели в проходной Фонтанного Дома с конца 1940-х годов"30. То есть тогда, когда за Ахматовой была уже установлена неофициальная слежка.
"объекта Ахматовой".
Но Ахматова! Берлин, не без труда отделавшись от Черчилля-младшего, позвонил ей из книжной лавки, "чтобы объяснить причину его внезапного и неожиданного бегства". Надо полагать, что при этом объяснении, как и в случае с Орловым, сэр Исайя назвал имя Рандольфа Черчилля. И что же Анна Андреевна? Бросила в ужасе трубку? Запретила ему звонить раз и навсегда? Села писать на себя покаянный донос? Нет, она пригласила Берлина навестить ее снова в 9 часов вечера.
А может быть, сэр Исайя и не поставил ее в известность, что за птица залетала только что во двор Фонтанного Дома? Что ж, в таком случае он "подставил" ее вторично.
3-х часов ночи не упоминает) и еще одна приятельница Ахматовой, которую Берлин называет "ученой дамой, ученицей ассириолога Шилейко, второго мужа Ахматовой". Это была Антонина Михайловна Розен, археолог, женщина очень любимая Ахматовой, которая обычно называла ее просто "Антой", а после ее смерти посвятила ей трогательное стихотворение.
По словам Островской примерно в это же время (в 21 час, а не в три часа ночи, как вспоминает Берлин), "открылась дверь, и вошел Лев Гумилёв". Собственно говоря, конечно, и в три часа ночи Лев Гумилёв мог, в принципе, подкормить маму и ее гостя картошкой. Но все-таки настоящий ужин состоялся тогда, когда и положено ужинать, то есть после 9 часов вечера. Трудно предположить, что в доме Ахматовой иностранного гостя до трех часов ночи "кормили баснями" - у русских людей так не принято. Между тем, именно так описывает Берлин эти два с половиной часа. ("Когда я вернулся, у Ахматовой снова сидала приятельница, на этот раз ученица ассириолога Шилейко, ее второго мужа, засыпавшая меня многочисленными вопросами об английских университетах и их организации. Ахматовой это было явно неинтересно, она молчала." Вот и всё, о чем нашел нужным вспомнить сэр Исайя. А вот о чем вспоминала Островская.
уже были: только что сваренная картошка, квашенная капустка, селедка и водка, а также чай и сахар. Конечно, и папиросы: Ахматова и Островская были в то время завзятыми курильщицами. Пикантность ситуации заключалась в том, что участников ужина было пятеро, а рюмок только четыре. Поэтому выпивали, как выразилась Софья Казимировна, "с выходным": "То Лёва уйдет на кухню, то я, а он (Берлин - М. К.) думал, что на кухне кто-то готовит для Ахматовой картошку. Лёва злился и назвал Берлина (на кухне) - "этранжер проклятый", привычно картавя при этом".
За ужином шла общая беседа. Софья Казимировна вспоминала, что принесла для английского гостя заранее приготовленный кусок "Поэмы без героя" (начало), которую начала переводить на английский язык Татьяна Гнедич. Этот перевод был показан Берлину. Он просмотрел рукопись и нашел несколько ошибок. Но сам сэр Исайя об этом факте не упоминает.
Далее он пишет: "Незадолго до полуночи дама-ассириолог ушла, и Ахматова стала расспрашивать меня…" Обрываю цитату, чтобы восстановить немаловажные пропущенные мемуаристом обстоятельства, о которых мне рассказала всё та же С. К. Островская. Антонина Михайловна Розен не рашилась в столь поздний час одна добираться до Большого проспекта Петроградской стороны, где она жила, а отправилась ночевать к Островской на улицу Радищева. Исайя Берлин сам вызвался сопроводить обеих дам. От Фонтанного Дома до улицы Радищева примерно полчаса пешего ходу, так что наш джельтмен мог за час сходить туда и обратно и к часу ночи вернуться в квартиру Ахматовой. Дальнейшая их беседа продолжалась с глазу на глаз до 3-х часов ночи. В это время, если верить сэру Исайе, "отворилась дверь, и вошел Лев Гумилёв". После разговора с "этранжером" Гумилёв пошел спать, а они продолжали беседу, которая "затянулась вплоть до позднего утра следующего дня".
В эту бесконечную ночь и в это утро и вписывает сэр Исайя Берлин всё, что говорила ему Анна Ахматова. С. К. Островская была, помнится, категорически не согласна с такой трактовкой. "Он же не один раз у нее бывал. Это же бред собачий, я-то уж знаю!" Так я тогда записал буквально за ней, и думаю, Софья Казимировна знала, что говорила.
На первых порах Ахматова не делала секрета из своих встреч с Берлином, еще не предвидя их горьких последствий. Она сама рассказывала о встречах с "англичанином" Наталье Леонидовне Дилакторской. Сохранились выдержки из этого дневника, сделанные его автором. Эти записи представляют, на мой взгляд, некоторый интерес прежде всего потому, что они сделаны непосредственно по следам событий, а главным образом потому, что в них отражены те впечатления от встреч с Берлином, которые вынесла и сочла возможным рассказать стороннему человеку сама Ахматова. Следует пояснить, что в это время Н. Л. Дилакторская была одним из наиболее доверенных лиц Ахматовой. Именно она удостоилась чести быть редактором-составителем двухтомного рукописного собрания стихотворений Ахматовой, уникального для того времени "самиздатского" собрания, впоследствии послужившего для публикации некоторых уцелевших только в его составе стихотворений Ахматовой31. О степени откровенности отношений Ахматовой и Дилакторской дают представление выдержки из дневника последней, которые приводятся здесь с некоторыми сокращениями:
"Самым интересным моментом в редакционной работе с автором - для меня было настолько угадать или интуитивно почувствовать самые больные вопросы творчества и жизни человека, чтобы он почувствовал себя с одной стороны совсем безоружным, с другой - видел во мне психологическую опору: раз всё понято - скрывать нечего - и тут начиналась грань бесконечного доверия.
Этот момент наступает во взаимоотношениях с Ахматовой. Я веду себя как свирепый редактор, которому всё дозволено говорить. Это ее обезоруживает. Удастся ли мне добиться моей личной цели - абсолютной "исповеди" - не знаю, но меня допускают все глубже и глубже.
За последние встречи (я была у А. А. 10, 11 и 14 дек. с. г. и она была у меня 22 дек. (1945 года - М. К.) - сквозь все эти разговоры иногда интонацией, иногда подчеркнутой фразой - звучало это "я не только Вам это говорю", а с другой стороны - "никто кроме Вас не решился бы даже это подумать!"
Темы разговоров: 1) стихи новые и неизданные; 2) о предвыборном собрании в ССП; 3) англичанин; 4) Рахлин и слова А. А.; 5) Пронин и "Бродячая собака"; 6) Фрейд; 7) Алигер и Берггольц…
3) Об англичанине выспрашивала я. Он ни о ком не спрашивал, вообще ни о чем не спрашивал. О современной литературе не говорил совсем. Очень любит Герцена и много цитировал его по памяти. Много говорил о русском языке, о композиторах Шостаковиче и Прокофьеве.
"Ваш новый поклонник требует, чтобы я достал все журналы, сборники, где есть Ваши стихи". Сказал, что она сама не знает своей славы, стихи ее он просит достать китаянку из посольства.
Второй раз разговор касался "англичанина" когда Дилакторская посетила Ахматову 9 января 1946 года, но суть разговора в дневнике не раскрыта.
В ответ на любопытство Дилакторской, которая "выспрашивала" Ахматову, та дает вполне благонадежные ответы, выставляя иностранного визитера, как человека, далекого от проблем современности, не интересующегося современной литературой, что, конечно же, не соответствовало действительности. Однако темы, которые Берлин, по словам Ахматовой, затрагивал в разговорах с ней (любовь к Герцену, русский язык, Шостакович и Прокофьев) почти наверняка обсуждались обоими собеседниками. Однако в мемуарах самого сэра Исайи не упоминается ни одна из запомнившихся Ахматовой тем. В письме ко мне от 15 апреля 1989 года сэр Исайя счел нужным даже специально оговорить свою непричастность к музыке: "Я никогда (подчеркнуто Берлином - М. К.) не был музыкантом. Я не помню ни одного слова о музыке или музыкантах, произнесенных Анной Андреевной. Не думаю что об этом когда-либо шел разговор"32. Вот вопрос: кому же в данном случае верить?
Упоминаемый в четвертом пункте Рахлин (Геннадий Моисееевич) был в то время директором Книжной лавки писателей, где сэр Исайя с ним и познакомился.
Всё сказанное выше не то чтобы подрывает доверие к воспоминаниям сэра Исайи Берлина, но вносит в них определенные коррективы. Конечно, уже невозможно услышать, о чем они говорили, оставшись, наконец, наедине, почти десять часов подряд. Но было бы интересно узнать, сколько папирос выкурила за это время Анна Андреевна! Смущает не только ее необычная откровенность перед человеком, которого она видит первый раз в жизни. Смущает, кажется непривычной для "бесслезной" Ахматовой, которую мы знаем по ее стихам, ее слезливость, о которой упоминается трижды ("в ее глазах стояли слезы", "она залилась слезами", "ее глаза наполнились слезами"). Невольно, когда читаешь это, вспоминается о водке, выпитой за ужином.
Согласно воспоминаниям сэра Исайи, Ахматова прежде всего расспрашивала его о ее знакомых, живших за границей: об Артуре Лурье, "который был когда-то интимным другом Ахматовой" (неужели и об этом Ахматова ему рассказывала или тут проявляются его позднейшие познания?). Берлин рассказал, что встретил Артура Лурье в Америке во время войны"33 (хотя сам А. С. Лурье в письмах Саломее Андрониковой отрицал факт своего знакомства с Берлином34. Вспоминая о самой Саломее Николаевне Андрониковой, Берлин пишет, что "Ахматова была с ней хорошо знакома в Петербурге еще до первой мировой войны". Еще С. К. Островская, услышав об этом, сказала, что "хорошее знакомство" началось только в 1916 году, то есть два года спустя после начала первой мировой; да и сама С. Н. Андроникова в письме ко мне писала об этом35.
Анна Ахматова рассказала Исайе Берлину фактически всю свою биографию, прочитала по-английски две песни из "Дон Жуана" Байрона, читала собственные стихи из сборников "Аnnо Domini", "Белая стая", "Из шести книг", прочитала свои записки о "Египетских ночах" Пушкина, произносила длинные монологи о Чехове, Достоевском, Толстом, Пушкине, Блоке и Пастернаке. Она также дважды прочитала своему собеседнику "Поэму без героя". Берлин как истинный "Гостъ из Будущего" посчитал ее "в то время еще не оконченною". Конечно, строк, навеянных отчасти встречами с ним, равно как и "Третьего посвящения" в поэме еще не было, что не мешало Ахматовой в 1945 году считать "Поэму без героя" произведением оконченным и на этом основании дарить друзьям в многочисленных списках.
Берлин сообщает также, что Ахматова "прочла по рукописи "Реквием". Вызывает сомнение не столько даже сам факт существования рукописи "Реквиема". (В принципе, в 1945 году могла существовать и рукопись, и даже машинопись "Реквиема", хотя, не сомневаюсь, найдутся противники этого утверждения, которые будут с пеной у рта утверждать, что никаких рукописей "Реквиема" не было и быть не могло, что всё сжигалось тотчас по прочтении и хранилось только в памяти немногих верных друзей, а на бумагу было записано только в начале 60-х. Доводы противников основываются, главным образом, на "Записках" Лидии Чуковской. Но Л. К. Чуковская, которую Ахматова хотя и назвала сэру Исайе в числе ее преданных друзей (что само по себе странно, ведь они к тому времени уже больше двух лет не разговаривали), вряд ли могла быть в курсе событий внутренней жизни поэта именно в 1945 году. Нет, в существование рукописи той поэмы, которая отличалась от канонического "Реквиема, известного нам, но всё же содержала те же самые стихи, пусть и в несколько меньшем количестве, поверить как раз можно, зная общий оптимистический настрой Ахматовой этого времени, благоволение к ней властей и т. д. Более серьезные сомнения вызывает безоговорочное утверждение сэра Исайи, что всё это было рассказано и прочитано ему - человеку из-за границы, которого Ахматова видела впервые в жизни. Пусть он ее очаровал (хотя чем и как, из его воспоминаний остается неведомым). Пусть было выпито немало водки и выкурено много папирос. Но так вывернуться наизнанку, так обнажиться, позабыв о всяческой осторожности, об ответственности, наконец, перед собственным сыном? Разве прочитанный "Реквием" не мог остановить Ахматову возможностью его повторения? Разве не понимала она, что творит?
последнего выбора. Выбрать ночь - и остаться поэтом. Она выбрала ночь - и открыла дверь.
Когда нужно платить по счету,
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.
Она превозмогла "дурманящую дремоту", свойственную большинству ее современниц. В эту ночь она заплатила вперед по всем счетам на всю оставшуюся ей жизнь. Анна Ахматова, сделав в ту ночь смертельно опасный выбор свободного человека, живущего в тюрьме (вспомним "в проклятый дом - в твою тюрьму"), не только не оказалась в проигрыше, она сумела вырваться, не без помощи своего "Гостя из Будущего", но, главным образом, благодаря своей неукротимой Музе, в иные времена и пространства:
Это был ее волевой выбор собственного будущего, это было
Холодное, чистое, лёгкое пламя
Победы моей над судьбой.
1990-2000
1. Исайя Берлин. Встречи с русскими писателями 1945 и 1956 (пер. с англ. Д. Сегал, Е. Толстая-Сегал, О. Ронен в сотрудничестве с автором) // "Slavica Hierosolymitana". The Magnes press. The Hebrew University. Jerusalem. 1981. С. 593-641. В дальнейшем все ссылки на это издание без указания страниц.
2. Н. В. Королева. Комментарии //Анна Ахматова. Собр. соч. в шести томах. Т. 2. Кн. первая. М. "Эллис Лак. 1999. С. 500.
3. Имеется в виду издание: Анна Ахматова. Соч. в двух томах. М. "Правда". 1990. Составление и подготовка текста М. Кралина.
4. Видимо, до Сэра Исайи дошла реконструкция текста незавершенной пьесы Анны Ахматовой "Пролог, или Сон во сне" ("Энума Элиш"), предложенная мной ("Искусство Ленинграда". 1989. № 1. С. 12-35).
6. "Звезда". 1990. № 2.
7. Олег Калугин. Дело КГБ на Анну Ахматову. // Госбезопасность и литература на опыте России и Германии (СССР и ГДР). М. Рудомино. 1994. С. 72-79.
8. Подробнее об этом см. в очерке "Софья Казимировна Островская - друг или оборотень", вошедшем в настоящий сборник.
9. Об особом искусстве "чарователя" женщин, присущем Берлину, писала мне в одном из писем С. С. Андроникова, прекрасно его знавшая и видевшая в этом основную "разгадку" романа Берлина и Ахматовой.
"Правда". 1990. С. 281.
11. Об этом мне стало известно из писем Ричарда Мак-Кейна, английского поэта и переводчика, у которого были с Берлином разговоры на эти темы.
12. Эмма Герштейн. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998. С. 265-268.
13. О. И. Рыбакова. Грустная правда. // Об Анне Ахматовой. Лениздат. 1990. С. 226.
14. Королева Н. В. Комментарии // Анна Ахматова. Соч. в 6 т. Т. 2. Кн. 1. М. Эллис Лак. 1999. С. 507.
16. Этими датами помечены 4 и 5 стихотворения цикла в сборнике Ахматовой "Бег времени" (1965).
17. Об обстоятельствах сожжения драмы "Энума элиш" см. в моих комментариях в кн.: Анна Ахматова. Соч. в двух томах. Т. 2. М.: Правда, 1990. С. 384-385.
18. О. И. Рыбакова. Грустная правда. // Об Анне Ахматовой. Лениздат. 1990. С. 228.
19. О. И. Рыбакова. Грустная правда. // Об Анне Ахматовой. Лениздат. 1990. С. 228.
"Артур и Анна" (копия этого документа хранится в моем архиве).
21. Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Художественная литература, 1989. С. 269.
22. Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). М. - Torino, 1996. С. 285.
23. Королева Н. В. Комментарии // Анна Ахматова. Собр. соч. в 6 т. Т. 2. Кн. 1. М. Эллис Лак. 1999. С. 506.
24. Руфь Зернова. На море и обратно. Иерусалим. 1998. С. 211.
26. Руфь Зернова. На море и обратно. Иерусалим. 1998. С. 211.
27. Вяч. Вс. Иванов. Беседы с Анной Ахматовой. // Воспоминания об Анне Ахматовой. М.: Советский писатель, 1991. С. 486.
28. Для полной характеристики В. Н. Орлова представляет интерес и такая деталь. Поэт-обериут Игорь Владимирович Бахтерев в 1986 году рассказывал мне, что в 20-е годы, когда он учился в Институте Истории Искусств (который, по его словам, называли чаще Институтом Испуганной Интеллигенции), секретарем их комсомольской ячейки был румянощекий юноша Володя Иоффе, ставший впоследствии известным критиком Владимиром Орловым (1908-1985).
29. Игорь Лосиевский. Анна Всея Руси. Харьков: Око, 1996. С. 136.
… // Воспоминания об Анне Ахматовой. М.: Советский писатель, 1991. С. 472.
В. М. Жирмунский впервые опубликовал в ахматовском томе "Библиотеки поэта" стихотворения: "На столике чай, печения сдобные…", "Загорелись иглы венчика…", "Пустые белы святки…" и др.
32. Подлинник письма - в моем архиве.
33. Вероятно этим рассказом навеяны строки о Лурье, появившиеся в "Эпилоге" "Поэмы без героя":
Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,
Как отравленное вино.
34. Судя по письмам Артура Лурье к Саломее Андрониковой, он, как будто, не был знаком с Берлином в годы Второй мировой войны. Первое упоминание о Берлине в письме от 30 апреля 1964 года не содержит ничего, кроме юмора по отношению к приятелю Саломеи: "Он (композитор Николай Наболков - М. К.) в большой дружбе с Вашими знакомыми Берлинами (странно звучит! Почему не Копенгагенами?). А что если вдруг ошибиться: здравствуйте, господин Копенгаген! Как поживаете? Помните, откуда это? Человек входит в комнату и видит там другого. - Яичница! - Спасибо, я уже поел. - Нет, это моя фамилия такая". В письме от 20 августа 1965 года: "Конечно, я повидаю Вашего приятеля Исаю (sic!) Берлина и буду к нему внимателен, следуя Вашим добрым советам". О состоявшемся, наконец, знакомстве сообщается только в письме от 22 ноября 1965 года: "Встреча моя с Вашим приятелем Берлиным была очень удачна, а для меня и приятна, и интересна. Не знаю, как для него. Мы намерены были еще повидаться до его отъезда. Надеюсь, что это тоже осуществится. Он мне очень понравился. Имея в виду, какой я "зверь" и как трудно я схожусь с новыми людьми - это была удача. Я сразу же почувствовал в нем то, что больше всего ценю в людях, то есть его настоящую порядочность, человечность, доброту. Одним словом, я ему сразу же поверил. А сколько он книг прочел за свою жизнь и сколько сам их написал - это дело второстепенное". (Все письма А. С. Лурье цитируются по копиям, присланным С. Н. Андрониковой мне и хранящимся в моем архиве).
35. "Познакомилась я с Ан. Ан. (Ахматовой - М. К.) зимой, кажется 16го года. Уехала и рассталась с ней в мае 17го. Вся наша "дружба" длилась, кажется всего несколько месяцев или год? Но тяготение друг к другу было ясно и обе мы пронесли через 48 лет память сердца и встретились здесь (в Лондоне - М. К.) в 65 году как близкие. Той зимой Анна подарила мне свои стихи (Белую Стаю?) с дарственной "В надежде на дружбу." Состоялась она только в памяти. "(Из письма С. Н. Андрониковой М. М. Кралину от 4-6 марта 1973 года).