Времена Ахматовой
И это станет для людей
Как времена Веспасиана,
А было это - только рана
И муки облачко над ней.
Анна Ахматова
Времена, в которые укладывается земное бытие Анны Ахматовой (1889-1966), и те времена, в которые простираются координаты её поэзии, разительно несоизмеримы. Первые составляют немногим более семи с половиной десятилетий, а последние уходят корнями в толщу необозримого прошлого - от воспетых ею библейских героинь - Рахили, жены Лота, Мелхолы - до времён великого князя Московского Дмитрия Донского, боярыни Морозовой и легендарных китежан, среди которых она чувствовала себя своей и в чьём светлом граде мечтала обрести последний покой. А вершинами, до наших пор буйно растущими, ахматовские времена уходят в будущее, мимо и помимо нас - её младших современников, иным из которых довелось ещё застать её гостёбу на земле и проводить в последнюю дорогу.
Ахматовское время умирает.
Ахматовская совесть - не по нам.
И только стих горит, не догорает,
Даруя слёзы новым племенам1.
Эти "новые племена" сегодня могут, если захотят, узнать об Анне Ахматовой и её временах намного больше, нежели её современники, граждане "этой страны", ныне более не существующей, впервые услышавшие само имя Ахматовой из пресловутого доклада "товарища Жданова", про которого ещё напишут в будущих учебниках истории: "партийный деятель эпохи Анны Ахматовой". Но в то время (40-е и 50-е годы XX века), когда Ахматова с мукой душевной говорила друзьям как о главном несчастии её жизни, о том, что её "не знают", миллионы советских школьников не просто знали, а обязаны были знать стихи Ахматовой, процитированные в докладе "товарища Ж", потому что этот доклад входил в экзаменационные билеты для всех выпускников советских школ. Так и моё знакомство с Ахматовой началось с этих трёх строк, брезгливо отстраняющих всё то, что было в докладе перед ними и после них:
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенных чадом…2
Я и сейчас ощущаю тот "солнечный удар" от этих волшебных строк, так непохожих на всё звучащее вокруг, полученный мной в 1962 году, когда мне было 14 лет. Как я счастлив, что моя встреча с ахматовской поэзией началась именно с этих строк! А вскоре наша классная руководительница, учитель математики, Надежда Михайловна Сочнева, узнав о моей безнадежной страсти, подарила мне маленький томик в зелёной обложке, (потом я узнал, что сама Ахматова называла его "лягушкой"), изданный в 1961 году. Это было тридцать семь лет назад. А в двадцать с небольшим, работая в архиве Ахматовой, я находил немало писем от советских школьников, разглядевших жемчуга её поэзии в том же мутном источнике, что и я.
Времена Анны Ахматовой явственно распределяются на три эпохи. В символике её поэтической биографии были числа, имеющие сакральное, судьбоносное значение: тройка, пятёрка, семёрка. Обратим особое внимание на число "три". Оно действенно присутствует как в стихах, так и в судьбе ("Три раза пытать приходила…", "Три осени"; "Поэма без героя", спутница её жизни, состоит из трёх частей, незаконченная трагедия "Энума элиш" - из трёх действий). А одна из самых глубоких по смыслу элегий начинается строкой "Есть три эпохи у воспоминаний". И действительно, если обратить внимание на хронологию судьбы поэта, получается трехчастная композиция, состоящая из блистательного пролога (1912-1922), глубоко трагической центральной части (собственно Судьбы) - (1923-1955) и не менее блистательного эпилога, "победы над судьбой", по слову самой Ахматовой. Эпилог охватывает последнее десятилетие её жизни (1956 - 1966).
Центральная часть, в свою очередь, делится на три акта. Первый и третий так же зеркальны и симметричны по отношению друг к другу, как пролог и эпилог. Наконец, взятые вместе, вехи судьбы поэта составляют пять действий ("Cuinqe"), пять времён года и вызывают в памяти её стихотворение, в котором даётся как бы ключ к разгадке всей судьбы:
То пятое время года,
Только его славословь.
Оттого что это - любовь.
Любовь как "творческий метод проникновения в человека" (по определению Н. В. Недоброво) всегда была для Ахматовой мерою всех вещей и, следовательно, "последней свободой".
Рассмотрим времена Ахматовой в их зеркальных соотношениях. В 60-е годы, работая над книгой автобиографической прозы "Мои полвека", Ахматова так оценила время своих "начал" в очерке "1910-е годы": "Кто-то недавно сказал при мне: "10-е годы - самое бесцветное время". Так, вероятно, надо теперь говорить, но я всё же ответила: "Кроме всего прочего, это время Стравинского и Блока, Анны Павловой и Скрябина, Ростовцева и Шаляпина, Мейерхольда и Дягилева". Она не назвала в этом перечне имён своего, но с полным основанием можно добавить: "и время Анны Ахматовой". За эти первые десять лет ею было выпущено пять поэтических книг, читательский успех которых позволил даже марксистскому критику Н. Осинскому на страницах "Правды" назвать в 1922 году Анну Ахматову "лучшим русским поэтом после смерти Александра Блока"3. В течение всего этого десятилетия Ахматова окружена несметной толпой почитателей и поклонников: ей посвящают стихи Блок и Мандельштам, Сологуб и Кузмин, её портреты пишут Модильяни и Альтман, Петров-Водкин и Анненков. Музыку к её стихам сочиняют Сергей Прокофьев и Артур Лурье. Она совершает две поездки за границу, и впечатление от итальянской живописи остаётся в её творческой памяти на всю жизнь. Она становится козырной дамой акмеизма - специфически русской поэтической школы, вернувшейся на стезю пушкинской ясности, точности и сообразности смысла и слога в стихах.
Последнее десятилетие ахматовской поэтической биографии так же зеркально по отношению к первому, как осень зеркальна по отношению к весне. Её "плодоносная осень" пришлась на то время, которое принято называть "хрущёвской оттепелью". Это время Эренбурга и Солженицына, Шостаковича и Юдиной, Пастернака и Ахматовой. Она снова становится культовой фигурой, знаковым символом эпохи. За эти десять лет, обременённых тяжёлыми болезнями, размолвками и разлукой с единственным сыном (что было, несомненно, её главной бедой и горем), Анна Андреевна приобретает не громкие звания и награды, а прочную и всё растущую любовь читателей. Об этом говорят тысячи благодарных читательских писем в архиве поэта. Она возвращается из "догутенберговской" эпохи: одна за другой выходят книги её стихов и переводов; за рубежом печатаются на разных языках "Поэма без героя" и "Реквием", гуляющие по России во множестве списков. Анна Ахматова снова, как и в годы молодости, окружена толпами почитателей и поклонниц, и "волшебный круг" их всё ширится, включая и многочисленных иностранных посетителей. (Фрост, Стейнбек, Бёлль, Мигель Отеро де Сильва). Имя Ахматовой появляется в списке кандидатов на Нобелевскую премию, однако, вместо "Нобелевки" она получает менее престижную, но почётную премию "Этна-Таормина". Как бы повторяя путешествия молодости, она вновь проезжает на поезде сквозь всю Италию, останавливается на несколько дней в Париже и, наконец, получает в Оксфорде мантию почётного доктора литературы. Эти поездки были для неё окрашены радостью международной славы и горечью встреч с героями её судьбы и - поэзии. (Борис Анреп, граф В. П. Зубов, Саломея Андроникова, сэр Исайя Берлин). Об этих днях и об этих встречах лучше не сказать, чем написала она сама в стихах, обращённых к Борису Пастернаку:
Могучая евангельская старость
И тот горчайший гефсиманский вздох.
Ахматова, как и всякий православный человек, думала о смерти всё время, но, похоже, эта мысль только подстёгивала её творческую энергию. Её рабочие тетради, ставшие достоянием читателей сравнительно недавно4 показывают, как росли её замыслы, как мужала и набирала силу её проза, составившая бы единственную в своём роде книгу, проживи Ахматова ещё несколько лет. Но всё было отмерено свыше: 5 марта 1966 года сбылось её старинное предсказание, сделанное на пороге весны 1911-го:
Он мне сказал: "Не жаль, что ваше тело
Растает в марте, хрупкая Снегурка!"
В 1922 году Анна Ахматова окончательно утвердилась в своём решении навсегда остаться в Советской России. Знала ли она о том, что ожидает её? Если судить по стихотворению "Кое-как удалось разлучиться", посвящённому уезжавшему за границу Артуру Лурье, то догадывалась:
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?
Артур Лурье, бывший комиссар Музыкального отдела Наркомпроса, воспользовался служебной командировкой в Берлин, чтобы "оставить Россию навсегда". Анна Ахматова была в курсе замыслов своего друга и имела хорошую возможность уехать, но не воспользовалась ею. И даже 14 писем Артура со слёзными мольбами о приезде к нему, не подействовали. Что ж, она упустила свой шанс? Да, она сознательно пошла на "крестную муку" и свершила свою Судьбу сама. Как я писал выше, драма её Судьбы состоит из трёх актов, причём первый и третий зеркально отражают друг друга, хотя "странные сближения", возникающие при этом, кажутся иногда почти фантасмагорическими. Первый акт вмещает 1923-1939 годы, третий - 1946-1955 годы. Главное, что позволяет сравнивать между собой эти жизненные этапы - пресловутое ахматовское "молчание". Было ли оно добровольным, "протестным" или принудительным? Интрига в первом и в третьем актах развивалась на удивление сходным образом. Во время поездки в Москву в апреле 1924 года Ахматова прочитала на вечере журнала "Русский современник" свою "Новогоднюю балладу", где "хозяином" назван вовсе не Генеральный секретарь, а расстрелянный поэт Николай Гумилёв.
Выступление Ахматовой вызвало недовольство "наверху" и послужило одной из основных причин закрытой Резолюции ЦК 1925 года, решением которой Ахматова, по её словам, "была изъята из обращения до 1939 г." Сходная ситуация повторилась в апреле 1945 года, когда Ахматова, опять же, в Москве, выступая с группой ленинградских писателей, вызвала столь бурные овации у слушателей, что вызвала, якобы, удивление Сталина, задавшего вопрос: "Кто организовал вставание?" Эти московские публичные выступления поэта стали одной из причин того, что её имя оказалось в числе двух главных "фигурантов", осуждённых в Постановлении ЦК от 14 августа 1946 года, после обнародования которого две готовые книги стихов были уничтожены, а третья, "Нечет", намертво застряла в издательских недрах. Повлияли ли эти партийные решения на творческую продуктивность Ахматовой? Ещё бы! Она хотела печататься и в первом и в третьем актах, но где же было ей справиться со всей мощью государственной бюрократической машины, поставившей на её пути непреодолимые препоны? И всё-таки не стоит проводить чересчур прямые параллели между творчеством поэта и руководящей партийной линией. У Ахматовой в первом акте были и другие, чисто творческие причины, для временной передышки в писании стихов. А в третьем акте её молчание, несомненно, носило и протестный, демонстративный характер. Но, при разности причин, следствие было одно - молчание.
Мне молчание стало домом
И столицею немота.
Кроме того, Ахматова, видимо, не сразу поняла, что, после статьи К. Чуковского о "двух Россиях" - Ахматовой и Маяковского, она отныне для властей, светских и литературных, стала символом уходящей, "оцерковленной" Руси, с которой можно и должно расправиться без всякой жалости и снисхождения. Эту истину после Корнея Чуковского наперебой старались внушить и самому поэту, и его читателям лефовские, рапповские и прочие критики, упражнявшиеся в выработке классового чутья на обличении ахматовской Музы. Однако, пока, по выражению Ахматовой, "ругань шла, как вода по водопроводу", было ещё не страшно. Страшно стало тогда, когда "вода" превратилась в кровь.
Водою пахнет резеда
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь.
Это, столь высоко ценимое друзьями поэта стихотворение, было написано ещё в преддверии "большого террора". Что такое чужая "кровь", Ахматова знала не понаслышке, её вид преследовал поэта ещё в 1921 году:
Лучше бы на площади зелёной
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь.
Или в другом стихотворении 20-х годов, дошедшем до нас не в полном виде:
О Боже, за себя я всё могу простить,
Но лучше б ястребом ягнёнка мне когтить
Или змеёй уснувших жалить в поле,
Чем человеком быть и видеть поневоле,
Что люди делают, и сквозь тлетворный срам
Не сметь поднять глаза к высоким небесам.
Может быть, чувство уже раз пережитого ужаса помогло Ахматовой с небывалой для нежной женщины твёрдостью встретить новые суровые испытания. Если в расстреле Гумилёва она могла ещё подозревать только козни коварного петроградского диктатора Зиновьева, то в "Эпиграмме", написанной несколько лет спустя, выносится приговор всему правящему режиму:
Здесь девушки прекраснейшие спорят
За честь достаться в жёны палачам.
Здесь праведных пытают по ночам
И голодом неукротимых морят.
Если верить данным, опубликованным отставным генералом КГБ О. Калугиным, изучавшим, в бытность свою заместителем начальника Ленинградского Управления КГБ, "наблюдательное дело" Ахматовой, первые документы, отложившиеся в нём, относятся к 1927 году. Ахматову заподозрили в связях с правотроцкистскими элементами. У следственных органов не имелось, по-видимому, достаточно данных, чтобы тогда привлечь подозреваемую к ответственности. Но биографа её П. Н. Лукницкого заставляют играть двойную роль: он ведёт документальную летопись "трудов и дней" поэта и, одновременно, вынужден составлять отчёты о её поведении для соответствующих органов. Только покинув Ахматову, Лукницкий с большим трудом избавился от этой "нагрузки". Первый звонок прозвенел после убийства С. М. Кирова. В октябре 1935 года одновременно были арестованы Н. Н. Пунин и Лев Гумилёв. Ленинградские чекисты требуют у Ягоды ордера на арест Анны Ахматовой. Теперь мы знаем, что подоплёкой этих репрессий были показания О. Мандельштама, сделанные им после ареста. Маховик террора раскручивался с возрастающей силой. Вскоре были взяты и уничтожены Николай Клюев, Владимир Нарбут, Сергей Клычков, Борис Пильняк, Бенедикт Лившиц. Все они были, в той или иной степени, дорогими и близкими Ахматовой людьми, соратниками её по "свободному русскому слову", за которое они и приняли крестные муки. В этих условиях, ожидающая ареста со дня на день, Анна Ахматова совершает безумный - с точки зрения "здравой" логики - поступок: едет навестить "опального поэта" Мандельштама в Воронеж. Конечно, эта поездка не могла не стать известной её незримым опекунам. И может быть, в качестве мести за этот шаг, вторично, и на этот раз надолго, 10 марта 1938 года забирают её сына. Начинается бесконечное стояние матери в тюремных очередях - зачинается "Реквием". Первый акт Судьбы развёртывался в постепенном нарастании гражданского негодования поэта - и закончился настоящим извержением поэтического вулкана в 1940 году, когда из кратера души поэта вырвались такие обжигающие стихи как "Клеопатра", "Уложила сыночка кудрявого…", "Один идёт прямым путём…", "Стансы".
"Из шести книг". Но чудес, как известно, не бывает: и эта книга была обязана своему появлению на свет внезапному расположению товарища Сталина. В письме-отзыве о "Поэме без героя", рожденной в том же 1940 году, Павел Лукницкий, по праву свидетеля и соглядатая сумел объяснить особенность, даже уникальность гражданского поведения Ахматовой на протяжении первого акта её Судьбы: "Даже к Сфинксу наших времён, погрузившему когтистые лапы в опалённые его пристальным и загадочным взором пески бездыханных пустынь, - даже к этому Сфинксу, таинственно-жестокому, но запечатлённому историей на тысячелетия, Вы сумели отнестись без предвзятости, сумели бесстрашно взглянуть ему прямо в глаза, с непоколебимой гордостью. И сфинкс потупил глаза. Это легко делать многим теперь, когда каменные его глаза закрыты навсегда, и все знают, что веки его никогда не поднимутся. А тогда..."5
И как страшно всё повторяется в зеркале третьего акта Судьбы Ахматовой. Раны, нанесённые солдафонски бесцеремонным докладом Жданова, не сразу, но постепенно начали затягиваться. Друзья, истинную цену которых она узнала в этом испытании, не давали пропасть. Ольга Берггольц и её муж Георгий Макогоненко, Рыбаковы, Гитовичи, Томашевские, все они, как могли, помогали Анне Андреевне и деньгами, и продуктами, и душевной поддержкой. И не самым страшным было то, что в квартире отключали газ и свет, что её лишали на какое-то время продовольственных карточек. Этим её было не сломить, - она знавала и худшие годы и "голоды". Самым страшным был очередной арест сына 6 ноября 1949 года - на этот раз - за неё. Молчание вместо публичного покаяния, которого от неё ждали, обернулось сталинской местью, ударившей по самому больному. "Отними и ребенка, и друга", - писала она когда-то. Тот, кто взял на себя функции Отца Небесного, отнял, вернул, а теперь снова отнял. И этого, второго тура, она не смогла перенести. Готовая поступиться своей литературной и человеческой репутацией, Ахматова пишет и печатает стихи, в которых делает отчаянную попытку пополнить когорту стихотворцев, воспевающих покорение гор и пустынь, борьбу за мир, а главное, разумеется, "доблесть того, / Кто нам и родней, и дороже всего, / Кто - наше победное знамя!", бьётся за издание целого сборника под названием "Слава миру!" Насилие над собой не дало того результата, которого она добивалась: сын не был освобожден из лагеря - это произошло только в 1956 году. Но три года, которые тянулась волокита с изданием этого просоветского сборника, не прошли даром - сердце поэта не выдержало изощрённой пытки - Ахматова слегла с тяжёлым инфарктом в 1951 году. (А годом раньше, в1950, глава НКВД Абакумов опять требовал ордера на арест Ахматовой, но ордер не был подписан и на этот раз. Может быть, всё-таки стихами, славящими Вождя, Ахматова заплатила за свою свободу?)
тюрьмы и лагеря, где вряд ли бы долго протянула с её слабым здоровьем. Об этом, третьем акте трагедии её Судьбы Ахматова вспоминала крайне редко и скупо. Но мы не можем пропустить эти годы удушья, перечеркнуть эти подъяремные стихи, потому что это тоже - времена Ахматовой. Чёрные времена.
Удивляйтесь, что была печальней
Между молотом и наковальней,
Чем когда-то в юности была…
(После 1948)
"плодоносным", а значит, и счастливым в Судьбе поэта был второй акт, который пришёлся целиком на годы войны (1939-1945). Этому содействовали и внешние обстоятельства: в 1939 году Сталин на очередном приёме советских писателей задал Фадееву сильно обескураживший того вопрос: как поживает Анна Ахматова?
Окрыленные вниманием вождя, верноподданные писатели "вспомнили" об Ахматовой, зашевелились, в срочном порядке пошла подготовка сразу двух сборников поэта. Правда, один из них, который готовился в Гослитиздате, был доведен только до стадии корректуры и запрещен к выходу. Судьба другого, выпущенного ленинградским отделением издательства "Советский писатель", оказалась счастливее. "Весьма просеянный", по словам Ахматовой, сборник "Из шести книг" не только сделался литературной сенсацией года, но и был выставлен Шолоховым на Сталинскую премию. Однако уже через две недели "Из шести книг" была запрещена и, по словам Ахматовой, "выброшена из книжных лавок и библиотек". Причину сталинского гнева Ахматова объясняла тем, что он, прочитав стихотворение "Клевета", принял его на свой счет, "не обратив внимание на дату". Думается, Анна Андреевна в данном случае немного лукавила. В сборнике "Из шести книг" даты под стихами не проставлены вообще, но зато композиция сборника построена задом наперед: время в нем течет как бы в обратном направлении. Тот же прием применен в написанной в том же 1940 году маленькой поэме "Путем всея земли". С почти кинематографической быстротой пролетают в этой "самой авангардной" поэме Ахматовой века и события: ночь штурма Выборга, разорванная на лоскутья старая Европа, Цусима, англо-бурская война и, наконец, древний, легендарный Китеж-град, где Китежанка - героиня поэмы обретает последний покой.
Еще более раскованной, творчески свободной ощущает себя Ахматова, попав после долгих эвакуациооных странствий по дорогам России в далекий Ташкент. Именно там, в этом "Константинополе для бедных", как она его окрестила, Ахматова испытала небывалый поэтический взлет. Несмотря на перенесённые в Ташкенте тяжелые болезни, несмотря на разлуку с любимыми, оставленными в осажденном Ленинграде, здесь она ощутила прилив новой творческой энергии. "Не было бы счастья да несчастье помогло" - в эвакуации прежнюю "затворницу" окружают как старые друзья (Н. Я. Мандельштам, Е. С. Булгакова, Ф. Г. Раневская, Л. К. Чуковская, А. Н. Тихонов), так и новые (А. Ф. Козловский и его жена Г. Л. Герус, совсем еще юные Валентин Берестов, Эдуард Бабаев, Ася Сухомлинова. И не случайно именно здесь возникли стихи, бесконечно расширяющие поэтическое время Ахматовой:
Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось…
С непререкаемых высот,
Всё те же хоры звезд и вод,
Всё так же своды неба чёрны,
И так же ветер носит зерна,
Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо…
Еще приду. Цвети, ограда,
"Поэмы без героя", которую ее тогдашние слушатели (да и не только они) и по сей день считают более первозданной, чем окончательная, трагедия "Энума Элиш", поэтические циклы "Ветер войны", "Луна в зените", "Новоселье", лучшие из "Северных элегий"… 8 марта 1942 года в газете "Правда" было напечатано "Мужество", пожалуй, самое знаменитое стихотворение Ахматовой. Это не только вершина гражданской лирики поэта, это еще и ответ на стихотворение Осипа Мандельштама, обращавшегося с просьбой к его сестре "по Музе, по судьбам":
Сохрани мою речь за привкус несчастья и дыма…
За смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда…
"Мужество" - стихотворение на все времена. Оно и сегодня, на исходе двадцатого века, звучит ничуть не менее современно, чем в 1942 году:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
Час мужества пробил на наших часах
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, -
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
нищете, внимая отзвукам войны, она писала столь щедро и безоглядно? Ответ на этот вопрос мы можем найти у того же О. Мандельштама, в его словах, которые сохранила для потомков Э. Г. Герштейн. Вот как определил Мандельштам уникальность поэтического склада Ахматовой: "Она - плотоядная чайка: где исторические события, там слышится голос Ахматовой, и события - только гребень, верх волны: война, революция. Ровная и глубокая полоса жизни у нее стихов не дает, это сказывается, как боязнь самоповторения, как лишнее истощение в течение паузы"6.
* * *
Время Ахматовой не закончилось с её последним земным вздохом. Вот уже 33 года ее поэзия существует сама по себе, без творца, и это победное шествие не закончено. Исполнилось пророчество Мандельштама: поэзия Анны Ахматовой стала "одним из символов величия России".
В своем героическом поединке с тоталитарным режимом Анна Ахматова знала не только победы - она испила до дна и "горчайшую чашу" позора, знала минуты слабостей человеческих. Скрывать это от читателей - значит приукрашивать биографию, не говорить всей правды. А правда, между тем, нисколько не умаляет поэтического подвига, совершенного Анной Ахматовой. Она лишь по-человечески приближает к нам поэта, но не может умалить главное -
Холодное, чистое, легкое пламя
Победы моей над судьбой.
* * *
тускло освещаемых десятками свечей. Я поставил в изножии креста свечу в лампадке, привезенной из слепневского дома. Черный томик стихов лежал, раскрытый тут же, на могиле. На первой странице черными чернилами было написано:
За меня не будете в ответе,
Можете пока спокойно спать.
Сила - право, только ваши дети
За меня вас будут проклинать.
чтобы искупаться на зорьке. Веяло прохладцей, туман плыл низко над озерными водами. По береговой тропе к нам вышел старик в поношенных кедах, с рюкзаком за плечами, с охотничьим ножом за поясом. "Откуда вы, дедушка?" - спросили мы его. "Издалека, - ответил он, - из Сибири. Да нас тут много - поглядите, вон костерки жгут, греются." Мы поглядели - по берегам озера тут и там дымили невысокие костры. "А зачем вы приехали сюда?" - спросил я. "Как это зачем, - удивился старик, - надо нашу Аннушку помянуть. Ведь она всю жизнь за правду стояла, как же не приехать, не помянуть…" Я понял, что это съехались, сошлись со всех концов Руси для поминания Анны Ахматовой в ее столетнюю годовщину, ревнители старой веры. И вспомнились ее стихи, написанные в 1937 году:
Я знаю, с места не сдвинуться
Под тяжестью Виевых век.
О, если бы вдруг откинуться
В какой-то семнадцатый век.
Под Троицу в церкви стоять,
С боярынею Морозовой
Сладимый медок попивать,
А после на дровнях в сумерки
…
Какой сумасшедший Суриков
Мой последний напишет путь?
Тогда я понял, что времена Анны Ахматовой имеют и еще одно измерение - они тайно живут в неистребимой душе народа, с которым она породнилась навеки великим русским словом.
1989
Впервые - в кн.: Анна Ахматова. "В то время я гостила на земле…": Стихотворения. Поэмы. / Составление, статья и примечания М. М. Кралина. СПб.: Лениздат. 1995. С. 599-606. Более полный вариант в кн.: Анна Ахматова. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Цитадель. 1996. С. 3-16. Печатается с исправлениями.
2. Жданов А. А. Доклад о журналах "Звезда" и "Ленинград". // Правда. 1946. 21 сент.
3. Осинский Н. Побеги травы. (Заметки читателя) // Правда. 1922. 4 июля.
4. Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). Москва-Torino. 1996. Giulio Einaudi editore. 849 с.
6. Э. Герштейн. Мандельштам в Воронеже. // Подъем. 1988. № 10. С. 106.