Кравцова Ирина: "Северные элегии" Анны Ахматовой (опыт интерпретации целого)

Russian Literature. - 1991. -
Vol. XXX. - С. 303-315.

"Северные элегии" Анны Ахматовой
(опыт интерпретации целого)

Цикл Северные элегии, складывавшийся на протяжении нескольких десятилетий, образуют семь стихотворений, датированных 1921. 1940, 1942, 1945, 1955, 1958-1964 годами. Следствием этого явилась предельная концентрация смысла, выраженного настолько обобщенно, что последовательно-аналитический подход неизбежно приведет к нарушению его мировоззренческой целостности1. Кроме того, порядок стихотворении не зафиксирован однозначно, несмотря на условно-биографическую последовательность лирического сюжета, их объединяющего. Таким образом, нам предоставлена известная свобода, соотнесенная с изреченным "Дух дышит, где хочет".

Сохраняя "обличье классического стиха"2, привычные для читателя связи3, Ахматова добивается большей сосредоточенности в обнаружении смысла. Взгляд почта направлен на духовную реальность и ее целокупности. Новое видение открылось в результате взрыва самосознания4, пережитого как событие эсхатологическое, которое есть одновременно начало и копен, прообраз чаемого преображения. Творческий акт - лишь символическое выражение этого события, поэтому запись открывшегося знания неизбежно носит иероглифический и фрагментарный характер (многое "смыто океанской водой")5, поэтому лишь "двойное зрение"6 может стать ключом к 'тайнописи' зрелого творчества Ахматовой.

Необходимо помнить при этом, что первое стихотворение цикла ('Предыстория'), помеченное 3 сентября 1940 года, написано вскоре после завершения Реквиема, когда расставание с собой (прежней) произошло:

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла... (192)

Ожидание гибели, готовность к ней были настолько напряженными, что смерть оказалась в конце концов в числе пережитых реальностей7, началось как бы посмертное существование, жизнь духа обрела иные ориентиры: одиночество в его эгоистической ипостаси было преодолено; актуализировалось самосознание личности, разомкнувшей оковы ego, преодолевшей себя самое.

Заданный в 'Предыстории' временной масштаб, запредельный единичной человеческой жизни, вводит в масштаб содержания цикла: автобиографизм уходит на последний план, что соотносится с темой преодоления 'родового' и судьбе поэта и подкрепляется размышлениями О. Э. Мандельштама о литературном генезисе Ахматовой, принесшей в поэзию

[...] всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с Анной Карениной8, Тургенева с Дворянским гнездом, всего Достоевского и отчасти даже Лескова ('Письмо о русской поэзии')9.

Прошлое не переживается вновь, а, объективированное отчуждением, переосмысливается в свете позднейшего духовного опыта. Осознание собственной значимости, обреченная полнота видения проявляют тенденцию к экспансии: с точки зрения нового самосознания и детство, и юность рассматриваются как изначальное пребывание и ином измерении бытия:

Себя самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом.
Без имени, без плоти, без причины. (333)

Эту же мысль находим в одном из набросков автобиографической прозы:

Мое детство так же уникально и великолепно, как детство всех остальных детей в мире: с страшными отсветами в какую-то несуществующую глубину, с величавыми предсказаниями, которые все же как-то сбывались, с мгновеньями, которым было суждено сопровождав меня всю жизнь, с уверенностью, что я не то, за что меня выдают, что у меня есть еще какое-то тайное существование и цель. (выделено Ахматовой, И. К.)10

Возникает очевидная, с нашей точки зрения, перекличка с Достоевским:

Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. (Братья Карамазовы, Ч. II. Кн. 6, III)11

"Теперь ты там, где знают все..." (334) - сказано об умершем в одной из элегий."

Именно теперь уместно вспомнить размышления Вяч. Иванова с сомнамбулической природе поэзии12, стремящейся выразить мир сверхчувственного опыта, того 'пророчески-неясного' сна-откровения, о котором поведал Тютчев.

В августе 1940 года Ахматова читала сборник статей Вяч. Иванова По звездам13. Ее восторженное восприятие этой книги связано било, по-видимому, с тем, что она нашла в ней много созвучного себе. Так, в разделе 'Спорады' читаем:

День истории сменяется ночью; и, кажется, что ночи ее длиннее дней. Так, средневековье было долгою ночью, не в том смысле, в каком утверждается ночная природа этой эпохи мыслителями, видящими в ней только мрак варварства, - но в ином смысле, открытом тому, кто знает, как знал Тютчев, ночную душу14.

Строки из стихотворения Тютчева 'Цицерон' ("Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые") в некоторых списках являются эпиграфом к элегии "Меня, как реку...", а тема поэта - созерцателя "высоких зрелищ" звучит в финале 'Предыстории':

Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
Невиданных... (329)

К Тютчеву восходит и образ "пылающей бездны"15, развитый и отдельный философский фрагмент Вяч. Ивановым:

Вид звездного неба пробуждает в нас чувствования, не сравнимые ни с какими другими впечатлениями из внешнего мира на душу. [...] Никогда живее не ощущает человек всего вместе как множественного единства и как разъединенного множества; никогда не сознает себя ярче и вместе глуше, сиротливее перед лицом того заповедного ему и чужого, что не он, и вместе родственнее и слитнее с этим, от него отчужденным16.

Сложная диалектика всеобщего и отдельного бытия оказывается одной из глубинных философских предпосылок, формирующих цикл.

Слияние с миром в любви ("И хоры звезд, и хоры вод молила / Приветствовать торжественную встречу..." - 330) оказывается невозможным, ибо доминантой внутренней жизни становится страдание17. Разделенное с другими, оно рождает ощущение причастности к жизни социума, способности говорить от имени многих. Одновременно происходит осознание обреченности, скоротечности ориентированного вовне бытия: динамичная картина города сменяется в 'Предыстории' статичной, как бы застывает (литография), переходя в "мертвую неподвижность" мемориальных досок18. В этом контексте строки

Вот он сейчас перемешает все
И сам над первозданным беспорядком,
Как некий дух, взнесется... (329)

обнажают сущность творческого процесса: акт самопознания совершается в результате отторжения от реальных жизненных коллизий, от плоти мира.

Мир, где доброта становится ненужным даром, - обречен. Но отказ жить но законам этого мира, разрыв с ним вызывают ощущение неизбежной расплаты:

И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я... (333)

И звуки города - как с того света
Услышанные, чуждые навеки... (330)

Безграничность пространства и одновременная его сфокусированность, неслиянность и нераздельность понятий: Россия/Петербург, зима/лето, день/ночь, жизнь многих/моя жизнь, - являются результатом открывшегося видения. Сознанию художника присваиваются черты универсального сознания:

Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца... (331)

Восприятие своей судьбы в эсхатологической перспективе19 образует мировоззренческое ядро Северных элегий; а основной категорией, формирующей единство цикла, становится память20, позволяющая с равной силой объективировать в сознании результаты чувственного опыта, интеллектуальной деятельности, а также мифы подсознательной сферы (переживание трансцендентного). Проекцией указанного процесса (объективации) оказывается знаковая система художественного текста, одна из характеристик которой - принципиальная разомкнутость, погруженность в широкий литературный контекст21. Важнейший для понимания цикла пласт реминисценций, бесспорно, связан с Достоевским, самое имя которого есть уже символ человеческой трагедии, сопряжения "двух бездн" в попытке разрешения "проклятых вопросов" бытия.

Но Оптина пустынь к моменту написания 'Предыстории' уже поруганная святыня. Кроме того, святость переживается изнутри как невозможность, ибо не растворением в Боге видится собственный путь, а обретением в себе Бога, воплощением в Слове, движение к которому неизбежно пролегает через сомнение в возможности адекватного выражения Смысла, но которое есть единственный залог бессмертия.

С Достоевским связана и тема потаенного ('подпольного') существования ('нижняя бездна'):

И стекла окон так черны, как прорубь,
И мнится, там такое приключилось,
Что лучше не заглядывать, уйдем,
Не с каждым местом сговориться можно.
Чтобы оно свою открыло тайну... (329)22

Метафорой внутренней жизни, потаенного бытия оказывается в цикле образ дома23, развивающийся в тему расставания души со своею прежней оболочкой24.

А в ту минуту за плечом моим
Мой бывший дом еще следил за мною
Прищуренным, неблагосклонным оком... (330)

Близкий мотив встречаем в стихотворении Н. Гумилева 'Душа и тело':

Безумная, я бросила мой дом,
К иному устремясь великолепью25.

"Ты победительница жизни, / И я товарищ вольный твой", - вынесены в эпиграф в одном из автографов элегии "В том доме было очень страшно жить... (ГПБ). В этом же автографе имеется (впоследствии зачеркнутый) эпиграф из Пушкина: "Все в жертву памяти твоей...", - что подтверждает наличие в творческом сознании автора мотива "загробной верности"26, связанного с Гумилевым. Реализацию этого мотива в цикле можно проследить на разных уровнях организации текста.

Пятистопный ямб - доминирующий размер Северных элегий - вызывает на память 'Пятистопные ямбы' Гумилева, посвященные М. Лозинскому ("беседу об автобиографических ямбах" Лозинский вспоминает в письме к Гумилеву от 21. IX. 1915 года)27. Мотив монастырского уединения, возникающий в последней строфе гумилевского стихотворения (он является реминисценцией пушкинского 'Монастыря на Казбеке')28 отзывается в 'Предыстории':

А в Оптиной мне больше не бывать... (329)

Кроме того, как известно, именно в 'Пятистопных ямбах' отразилась ситуация расставания с Ахматовой.

Укажем и на другую перекличку:

И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня,
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит... (331)

У Гумилева:

И думы, воры в тишине предместий.
Как нищего, во тьме меня задушат. (85)

Очевидна значимость даты (1921), проставленной под стихотворением "В том доме было очень страшно жить..."29. Тема появления в доме лишенного погребения (погребальной почести) покойника отсылает нас к 'Утопленнику' Пушкина, чья память "казнью декабристов была ранена навсегда"30. Мотив пророческого видения смерти ("Кого они [выделено Ахматовой, И. К.] по лестнице несут?" - 334) преобразуется (через Семеновский плац) в мотив государственного насилия (казнь).

Сопротивлением насилию становится молчание. Это тема 'Седьмой или Последней ленинградской элегии', которая есть одновременно и фрагмент 'Пролога' ("Последняя речь подсудимой")31. Мысль о том, что личность, осознавшая собственную значимость, обладающая полнотой самосознания, "остается одинокой перед обществом"32, а в тоталитарную эпоху становится социально опасной, получила воплощение в образной системе целого ряда стихотворений Ахматовой 1930-х годов, а также и 'Прологе' и Поэме без героя (так, устойчивым символом33 становится "позорный столб").

Но молчание, которое в 'Седьмой элегии' несет в себе невозможность говорить то, что говорят все ("Стать на кого-нибудь чуть-чуть похожей / О Господи! - мне хоть на миг позволь!")34 есть обертон более глубокой мысли о недовоплощении в слове Слова35; о трагедии творчества, связанной и с проблемой сопротивления материала (язык)36, и с необходимостью быть услышанным. Это тем более трудно, что мир отторгает художника как инородное (здесь и далее выделено мной, И. К.) тело, ибо он - другой37.

Вспоминается наблюдение, сделанное А. Г. Найманом после того, как он впервые побывал у Ахматовой:

Я уходил, ошеломленный тем, что провел час в присутствии человека, с которым не то чтобы у меня не было никаких общих тем (ведь о чем-то мы этот час говорили), но и ни у кого на свете не может быть ничего общего38.

Речь идет об одиночестве творца, молчание и память которого являются формой инобытия. А способность к забвению39 (как составляющей памяти) обуславливает непрерывное обновление Духа, живущего в вечности.

Примечания

1. 'Единодушие' стихотворений, составляющих цикл, отмечено поэтом в предисловии к 'Седьмой элегии'. См. эту запись: Анна Ахматова, Стихотворения и поэмы (Ленинград 1976: 506). Поэтические тексты Ахматовой, за исключением специально оговоренных случаев, цитируются по этому изданию (страница указывается " скобках).

2. Лидия Чуковская, Записки об Анне Ахматовой, т. 1 (Paris 1984: 123).

4. Ср. запись Л. К. Чуковской от 13 ноября 1940 г. (после знакомства с 'Предысторией'):

Я рот открыла от изумления, до того это на нее не похоже. [...]. - Это у вас какой-то совсем новый период, - сказала я. (Указ. соч.: 200)

Именно в это время процесс самопознания (выделено мной, И. К.) становится у Ахматовой самостоятельной поэтической темой.

5. Анна Ахматова, 'Пролог или Сон во сне' (публ. М. Кралина). Искусство Ленинграда, 1989, № 1: 18.

6. Термин Вяч. Иванова. См. его статью 'Заветы символизма'. Борозды и межи (Москва 1916: 123).

7. Острое переживание своей смертности было одной из причин той "повышенной чувствительности" к окружающему миру, которую отметил М. А. Кузмин в предисловии к Вечеру Анны Ахматовой. Именно это (ощущение близости смерти) она имеет в виду, моделируя свое восприятие жизни в юности:

И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь и испугала жизнь:
Она передо мною стлалась лугом,
Где некогда гуляла Прозерпина.
(выделено мной, И. К.) (333)

8. Ср.:

Ореховые рамы у зеркал,
Каренинской красою изумленных. (329)

9. О. Мандельштам, Слово и культура (Москва 1987: 175).

В цикле имеются и другие параллели:

10. Анна Ахматова, Десятые годы (сост. и примеч. Р. Д. Тименчика и К. М. Поливанова) (Москва 1989: 13).

11. Снятие оппозиции 'мертвый/живой' по отношению к герою стихотворения адекватно ситуации 'зазеркалья' и маркировано в содержательном плане: речь идет о бессмертии души. Ср. суждение Д. С. Мережковского о Достоевском, который "взглядом потусторонним смотрит на жизнь изнутри того, что живущим кажется смертью" (Д. С. Мережковский, 'Л. Толстой и Достоевский'. Полное собрание сочинений в 17-ти томах, т. VII [Москва 1912: 104]).

12. Вячеслав Иванов, Указ. соч.: 125. Сомнамбула - роль, исполнявшаяся героиней Драмы 'Пролог' ("Ей ведомы начала и концы". Искусство Ленинграда, 19). В сомнамбулическом состоянии X. диктует Орлу строки будущей элегии "И никакого розового детства..."(там же: 21).

13. Вячеслав Иванов, По звездам (Санкт-Петербург 1909). Впечатление Ахматовой от этой книги зафиксировано Л. К. Чуковской: "Это такое озарение, такое прозрение" (Указ. соч.: 163).

14. В стихотворениях 1930-1940-х гг. 'ночь' у Ахматовой выступает чаще всего в значениях 'мрак истории' или 'духовный мрак'. Но впоследствии именно 'ночное сознание', открытое для восприятия глубинных тонов бытия станет одной из важнейших тем ее поэзии.

15. См. стихотворение 'Сны'.

16. По звездам: 366-367.

17.

Пятнадцать лет - пятнадцатью веками
Гранитными как будто притворились,
Но и сама была я как гранит... (330)

Ср. в главе "Великий Инквизитор': "[...] ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор как прекратились залоги с небес человеку" (Братья Карамазовы, Ч. II. Кн. 5, V). Вспомним также:

Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, и этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать - удел завидный...
Отрадно спать, отрадней камнем быть,
('Из Микельанджело')

(Ф. И. Тютчев, Полное собрание стихотворений [Ленинград 1987: 192]).

18. Ср. в стихотворении Ахматовой 'На Смоленском кладбище' (1942):

Интриги и чины, балет, текущий счет... (327)

19. Ср. у Вяч. Иванова:

Я становлюсь: итак, не есмь. Жизнь во времени - умирание. Жизнь - цепь моих двойников, отрицающих, умерщвляющих один другого. Где - я? Вот вопрос, который ставит древнее и вещее "Познай самого себя". (По звездам. 52)

20. Это философское познание и осмысливание не есть память о бывшем, это есть творческий акт, совершаемый в мгновении настоящего, (Николай Бердяев, Самопознание [Paris 1989: 6])

О чтении Ахматовой этой книги и размышлениях, вызванных ею см.: Р. Д. Тименчик, 'Об одном из последних собеседников Ахматовой: Юбилейные заметки'. Даугава, 1989, № 6: 100-102.

21. Следует отметить и традицию жанра, получившего наибольшую философскую углубленность у Баратынского. Его 'Осень' Ахматова считала "безукоризненно гениальной" (Исайя Берлин, 'Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 гг. ' А. Найман, Рассказы о Анне Ахматовой [Москва 1989: 288]). См. также примечание 36.

22. Ср. у И. Ф. Анненского: "Там [в романе Идиот, И. К.] душа иной раз такая глубокая, что страшно заглянуть в ее черный колодец" ('Искусство мысли'. Книги Отражений [Москва 1979: 185]). Эта параллель отмечена В. Н. Топоровым (Указ. соч.: 111). И далее:

[...] там, в Карамазовых открываются скорее наши исторические глубины, так иногда душа обнажает не только народную свою, но и космическую сущность. (Иннокентий Анненский, Указ. соч.: 185-186).

23. О символе 'дома' см. и статье И. П. Смирнова "К изучению символики Анны Ахматовой (раннее творчество)'. Поэтика и стилистика русской литературы: Памяти академика Диктора Владимировича Виноградова (Ленинград 1971: 282).

24. Новое духовное состояние переживается Ахматовой как измена прежнему: этим можно объяснить самоуничижительную интонацию одних стихов ("Так вот твоя серебряная свадьба..." - 330) и покаянный пафос других:

И раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда... (332)

25. Николай Гумилев, Стихотворения и поэмы (Ленинград 1988: 313). Дальнейшие цитаты по этому "злачны с указанием страницы в скобках.

26. Анна Ахматова, '"Каменный гость" Пушкина: Дополнения 1958-1959 годов и заметки для новой редакции'. Сочинения в двух томах, т. 2 (Москва 1987: 133).

27. ЦГАЛИ, ф. 147, оп. 1, ед. хр. 50, л. 406. Содержание этой беседы могло быть известно Ахматовой.

28. См. комментарий М. Д. Эльзона, Николай Гумилев. Указ. соч.: 572.

29. Вопрос датировки некоторых ахматовских текстов достаточно сложен. В июне 1940 года Ахматова впервые (по ее словам) прочла это стихотворение Л. К. Чуковской и летом того же года продолжила работать над ним. См. об этом: Лидия Чуковская, Указ. соч.: 120, 150.

30. Лидия Чуковская. Указ. соч., т. 2 (Paris 1980: 9).

Ахматовой 1940-1960-х гг.

32. Николай Бердяев, Указ. соч.: 66.

33. [...] у Ахматовой (как и у многих других поэтов постсимволистской формации) символ не проектировался в бесконечность, знаковая ситуация имела свой порог [...]. Символ Ахматовой отсылает нас не к другому символу, по непосредственно к представлению о предмете или событии, с которыми данный художественный знак связан синтагматическим отношением. (И. П. Смирнов, Указ. соч.: 286 287)

[...] ослаблением авторитетности внутренней ценностной позиции другого вне меня, ослаблением доверия [здесь и далее выделено автором] к возможной поддержке хора, а отсюда своеобразный лирический стыд себя, стыд лирического пафоса, стыд лирической откровенности (лирический выверт, ирония и лирический цинизм). Это как бы срывы голоса, почувствовавшего себя вне хора. ('Автор и герой в эстетической деятельности'. Эстетика словесного творчества [Москва 1979: 149-150])

Подтверждением этой мысли служат многочисленные 'хоровые' ситуации в 'Прологе' и Поэме без героя.

35. Ср. в стихотворении Гумилева 'Слово':

Но забыли мы, что осиянно

И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это - Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,

Дурно пахнут мертвые слова. (312)

У Ахматовой:

И даже я, кому убийцей быть
Божественного слова предстояло... (249)

36. "Лирический поэт идет страшным путем. У поэта такой трудный материал: слово. Помните, об этом еще Баратынский писал?" (Лидия Чуковская, Указ. соч., т. 1: 120). Ахматова имеет в виду стихотворение Баратынского "Все мысль да мысль!.. Художник бедный слова!..". Отмстим, что додуманная "до конца" 'Седьмая элегия' (см.: Анна Ахматова, Стихотворения и поэмы. 506) все-таки осталась незавершенной.

О безмолвии как возможности развертывания акмеистического текста, см.: Р. Д. Тименчик, 'Текст в тексте у акмеистов'. Труды по знаковым системам, XIV (Тарту 1981: 73-74).

37.

Будь слеп он, как Гомер,

Все видит, слышит, всем владеет...

(Анна Ахматова, Я - голос наш... [сост. и примеч. В. А. Черных] [Москва 1989: 301])

Ср. в стати А. Блока 'О назначении поэта':

На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, [...], - катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную [...]. Собрание сочинений в восьми томах, т. 6 [Москва-Ленинград 1962: 163])

39. В некоторых списках элегии "Есть три эпохи у воспоминаний..." предпослан эпиграф из стихотворения Пушкина 'Три ключа': "Последний ключ - холодный ключ забвенья, / Он слаще всех жар сердца утолит".