Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество.
Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 7 –
Симферополь: Крымский архив, 2009. С. 172–181.
Поэзия как ремесло и искусство:
Целью статьи является выяснение отношения двух крупнейших поэтов XX века к тайне творчества. Н. Коржавин в статье о поэзии Серебряного века высказал мнение, что именно поэты XX века стали: "…интриговать читателя муками творчества" [3, с. 258]. Это мнение можно оспорить, поскольку первым начал интриговать читателя муками творчества всё-таки Платон ("Федр", "Ион"), говоря об одержимости поэта музами. XIX век не оставил без внимания тему творчества, одинаково волновавшую как поэтов, так и читателей. А. Пушкин слегка приоткрыл завесу, написав: "Пока не требует поэта…", но тайна творчества так и осталась тайной, ибо Аполлон, призывающий поэта к священной жертве, есть только мифологический образ. Правда, за ним стоят такие понятия как вдохновение, одержимость, наитие, но они не объясняют сами по себе свою глубинную природу. К. Павлова, назвав поэтическое дело "святым ремеслом" [4, с. 110], озадачила читателей, ибо под ремеслом понималось изготовление изделий ручным способом. К. Павлова несколько снизила пафос поэтического вдохновения, указав на роль труда при "изготовлении поэтического продукта". "Святое" ремесло поэта потому, что оно связано с напряжением всех душевно-духовных сил творца. "Святое" - поскольку связано с источником вдохновения - высшей творческой силой, находящейся вне поэта, ниспосылаемой ему как "благодать". Поэзия для К. Павловой есть "дивный мир средь мира прозы". Проза в благодати не нуждается. Вдохновение, по К. Павловой, поэту необходимо не только потому, что оно побуждает его к творчеству, но ещё и потому, что оно может "дивно тронуть сердце" другого человека. И всё-таки одного вдохновения мало, считает К. Павлова: "Труд ежедневный! Труд упорный! / Ты дух смиряешь непокорный, / Ты гонишь нежные мечты". Итак, упорный, ежедневный, высокий труд плюс вдохновение есть формула творчества, по К. Павловой.
Приоткрывает ли эта формула завесу над тайной творчества? Остаётся не вполне понятным, откуда всё-таки бьёт источник вдохновения. И каков конкретно характер поэтического труда? Подбор рифм? Угадывание ритма? Соблюдение размера? К. Павлову волновал вопрос: кто такой поэт? На этот вопрос она ответила так: "Он вселенский гость, ему всюду пир, / Всюду край чудес; / Ему дан в удел весь подлунный мир, / Весь объём небес". Мир поэту дан и он ему нужен, но парадокс в том, что поэт - миру не очень-то и нужен: "Гость ненужный в мире этом" [4, с. 82]. Ещё более парадоксально то, что поэт, по мнению К. Павловой, пишет не для читателей: "Пишу не для потомства, / Не для толпы, а так, для никого". К. Павлова не объясняет свою позицию. Остаётся полагать, что она пишет для себя и для собственного удовольствия. Или это лукавство? Временный упадок духа? Потому что, когда А. Д. Баратынская переписывает понравившиеся стихи поэта, К. Павлова радуется: "Я поняла, любуясь Вами, / Что я не вправе духом пасть, / Что не жалка судьба поэта, / Чьё вдохновение могло / Так дивно тронуть сердце это / И это озарить чело". Тронул читательницу всё-таки плод вдохновения, а не труда.
к поэтам высокого труда. Так возникло сравнение поэта с пахарем, ибо поэт тоже сеятель, и плоды его трудов тоже достанутся людям: "Неумолимо и сурово / По области сердец всё снова, / Как тяжкий плуг, проходишь ты, / Её от края и до края / В простор невзрачный превращая, / Где пёстрый блеск цветов исчез…/ Но на неё в ночное время, / В бразды - святое сеять семя / Нисходят ангелы с небес". До К. Павловой поэты говорили о вдохновении, творчество было прикрыто флёром божественной тайны. О том, что поэтическое творчество есть тяжкий труд, подобный труду пахаря, говорить считалось неприличным. В итоге поэтический труд, по К. Павловой, есть святое, т. е. вдохновенное ремесло; поэту нужен весь мир, в котором он вселенский и ненужный гость. Мир может без поэта свободно обойтись и нередко отвергает его. И, тем не менее, для К. Павловой её святое ремесло совершенно необходимо. Она без него не обойдётся. Как А. Пушкин, К. Павлова поставила ряд проблем, связанных с поэтическим творчеством, и по мере сил пыталась решить их. Эти проблемы соотношения вдохновения и труда в поэтическом творчестве, взаимоотношения поэта и читателя, поэта и мира волновали поэтов XIX века.
Поэты XX века А. Ахматова и М. Цветаева, следуя традиции, не только попытались по-новому решить эти проблемы, но существенно расширили их круг. Ахматова посвятила проблемам творчества ряд стихотворений. В одном из них она сказала: "Наше священное ремесло / Существует тысячи лет…". Для К. Павловой ремесло поэта - святое, для А. Ахматовой - священное. Так, при помощи синонимичных эпитетов, означающих вмешательство божественной воли и благодати, поэтический труд отделяют они от всякого другого ремесла или труда, в божественной воле и благодати не нуждающихся, но нуждающихся в навыках, терпении и искусном применении орудий труда. Ахматова пишет: "Мне ни к чему одические рати / И прелесть элегических затей. / По мне, в стихах всё быть должно некстати, / Не так, как у людей". А как у людей?
"О стихах Н. Львовой": "Мне кажется, что Н. Львова ломала своё нежное дарование, заставляя себя писать рондо, газеллы, сонеты. Конечно, и женщинам доступно высокое мастерство формы, пример - Каролина Павлова, но их сила не в этом, а в умении полно выразить самое интимное и чудесно-простое в себе и в окружающем мире. А всё, что связывает свободное развитие лирического чувства, всё, что заставляет предугадывать дальнейшее там, где должна быть неожиданность, - очень опасно для молодого поэта. Оно или пригнетает мысль, или искушает возможностью обойтись совсем без мысли" [1, с. 90]. Это высказывание Ахматовой - спорное, но в нём выражено главное для неё: лирик должен быть свободен от канонов жанра, и, если он не свободен, то теряет в свежести выражения чувств и непосредственности. Лирическое чувство должно само собой принять нужную форму. У Ахматовой стихи не рождаются, не появляются, не пишутся в общепринятом смысле слова, они - растут. Она, иронически усмехаясь, откровенно поведала, из чего они растут: "Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда, / Как жёлтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда". В следующей строфе она поясняет, что это за "сор": "Сердитый окрик, дёгтя запах свежий, / Таинственная плесень на стене". Все явления мира, не обязательно возвышенные, а порою просто ничтожные, могут дать толчок росту стихотворения. А. Ахматова не боится предстать перед читателем лишённой романтического взгляда на мир. Она говорит - в лоб, она скорее исповедует своего рода "лирический цинизм" (выражение Цветаевой), но зато она говорит - правду о творчестве. Однако это не вся - правда. По поводу своей "Поэме без героя" Ахматова обронит, что в ней "…ничто не сказано в лоб" [1, с. 131]. Из сора ли растут стихи, из возвышенных ли идей и чувств, тайна всё равно остаётся. Разве перечень случайных причин: сердитый окрик, запах дёгтя, плесень на стене что-нибудь объясняет? Этот перечень можно продолжать до бесконечности, но тайну роста стихотворения он не объяснит.
Каким было отношение А. Ахматовой к читателю? Если А. Ахматова говорит о стихотворении, что оно растёт из всякого сора, и, стало быть, никакой в этом особой тайны нет, то читатель для неё, "…как тайна, / Как в землю закопанный клад", "…поэта неведомый друг". А. Ахматова вроде бы отказывает творчеству в тайне. Тайна для неё - человек читающий. Она призывает читателя к взаимной исповеди: Поэт исповедуется читателю, читатель - стиху. Отношения поэта и читателя должны быть исполнены теплоты и взаимного доверия. А. Ахматова не отрицает возможности разного толкования произведений: "Конечно, каждое сколько-нибудь значительное произведение искусства можно (и должно) толковать по-разному (тем более относится к шедеврам) [1, с. 131].
(выращивать!) стихотворения, находится вне её личного сознания: "Неузнанных и пленных голосов / Мне чудятся и жалобы и стоны, / Сужается какой-то тайный круг, / Но в этой бездне шёпотов и звонов / Встаёт один, всё победивший звук". А. Ахматова, в отличие от К. Павловой, не настаивает на том, что создание стихотворений есть тяжёлый труд. Дело поэта - слушать голоса и записывать то, что слышишь. Слушать можно кого угодно и что угодно, например, лес или музыку: "Подумаешь, тоже работа, беспечное наше житьё: / Подслушать у музыки что-то / И выдать шутя за своё". Лёгкая ирония окрашивает эти строки. А. Ахматова не терпит пафоса, когда говорит о процессе сочинения стихотворений. Итак, поэту слышатся голоса, один из них становится доминирующим, слышатся слова, "звоночки рифм": "Тогда я начинаю понимать, / И просто продиктованные строчки / Ложатся в белоснежную тетрадь". Весь труд поэта - услышать, выделить главный голос, понять и записать под диктовку. Диктует поэтам Муза: "Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала / Страницы Ада?" / Отвечает: "Я".
А. Ахматова неоднократно и настойчиво подчёркивала, что пишет стихотворения не сама, а ей их диктуют: "…мне приходит в голову, что мне её действительно кто-то продиктовал, причём приберёг лучшие строфы под конец. Особенно меня убеждает в этом та демонская лёгкость, о которой я писала Поэму: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, важнейшие повороты слова сами выступали из бумаги" [1, с. 132]. Но лёгкость создания стихотворений и поэм есть мнимая лёгкость. Это лёгкость выматывает поэта, ибо требует напряжения всех физических и душевных сил. Однажды Ахматовой, заболевшей и пролежавшей несколько дней в тишине и одиночестве, навестивший её почитатель сказал, что, должно быть, она много написала в эти дни. Но это Ахматова ответила, что в таком состоянии писать стихотворения невозможно, поскольку для этого требуется много физических сил. Как А. Ахматова относилась к славе? Славу она познала рано. К 1917 году её имя было у всех на устах. Затем пришлось пережить и забвение, и хулу. И к славе, и к забвению, и к хуле она относилась философски.
М. Цветаева начала размышлять над вопросами творчества в 10-е годы. Её интересует, что есть поэзия, кто есть поэт, какое место он занимает в обществе, как общество относится к поэту. М. Цветаева назвала одну из своих книг "Ремесло", но без эпитета - святое. Это у К. Павловой ремесло - святое, то у М. Цветаевой ремесло как ремесло, а вот лира как символ вдохновения - божественная: "Нам знакомо иное рвение: / Лёгкий огнь, над кудрями пляшущий, - / Дуновение - вдохновения!". Однако заметим - дуновение. Вдохновение не может быть постоянным и стабильным состоянием души. Что касается тайны творчества, то если у А. Ахматовой стихотворения диктует поэту Муза, то у М. Цветаевой процесс творчества есть тоже диктовка. Она пишет Е. А. Черносвитовой, секретарю Р. М. Рильке: "Хотите одну правду о стихах? Всякая строчка - сотрудничество с "высшими силами", и поэт - много, если секретарь! - Думали ли Вы, кстати, о прекрасности этого слова: секретарь (secret)?" [5, с. 182-183]. Цветаева говорила о процессе творчества: "Состояние творчества есть состояние наваждения. <…> Что-то, кто-то в тебя вселяется" [6, с. 848]. В очерке "Поэт о критике" она пишет: "Слушаюсь я чего-то постоянно, но не равномерно во мне звучащего, то указующего, то приказующего. Когда указующего - спорю, когда приказующего - повинуюсь. <> Указующее - слуховая дорога к стиху: Слышу напев, слов не слышу. Слов ищу. <> Верно услышать - вот моя забота. У меня нет другой". [6, с. 586].
уточнения, кто именно "вселяется" в поэта и диктует ему. Ясно, что это высшая по отношению к человеку сила, как бы она ни называлась. Цветаева как-то сделала предположение, что этой высшей силой могут быть уже умершие поэты, душа которых живёт в ином мире. В любом случае поэт, по мнению А. Ахматовой и М. Цветаевой, есть только посредник. Философ И. Ильин писал: "Но всё, что они создают, эти созерцающие поэты всё идёт не от через них. Все создания их больше их самих. Ибо они сами служат лишь орудием, лишь голосом для таинственной самосути мира" [2, 609]. Поэт, будучи посредником, в равной степени принадлежит земному и иному миру. К. Павлова пишет о себе: "Ты, с ясным взглядом херувима, // Дочь неба, сердца не тревожь!". М. Цветаева вторит: "Пляшущим шагом прошла по земле! - Неба дочь!". Поэт есть посланец небес. Истоки этого образа можно обнаружить в немецкой поэзии. В стихотворении Ф. Шиллера "Раздел земли" поэту не досталось ни клочка земли, потому что пока шёл раздел, поэт был занят, он творил. И тогда Зевс отдаёт поэту во владение всё небо. До Ф. Шиллера поэту не было места на небесах. Ни Орфей, ни Гомер, ни Вергилий не были причислены к сонму богов. В Средние века мысль о божественном происхождении поэта показалась бы кощунственной. Идея о божественном происхождении поэта принадлежит романтикам. В записной книжке М. Цветаевой от 1941 года есть запись о природе творчества, которое не поддаётся ни планированию, ни прогнозированию, ни расчётам разума, ибо оно есть наитие стихий, или идей, а ещё точнее - Дух дышит, где хочет и когда хочет. И никому из смертных не дано знать, где и когда он себя проявит. Но проявляет себя он через избранников Божьих. М. Цветаева признаётся: "- С Богом! (или) - Господи, дай! - так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий перевод <…> Я никогда не просила у Бога - рифмы (это - моё дело), я просила у Бога - силы найти её, силы на это мучение" [7, 615]. Стихия или идея захватывает, Бог подаёт силы, человек воплощает.
В стихах М. Цветаевой выступит вперёд образ поэта-пахаря, знакомый нам по стихотворениям К. Павловой: "В поте - пишущий, в поте - пашущий!". Пот как следствие тяжкого труда. Дуновение вдохновения и труд, вот формула М. Цветаевой. Каков характер этого труда? Прежде всего, это поиск слов и рифм. Можно ли при отсутствии вдохновения одним только трудом создавать стихотворения? Можно, утверждает М. Цветаева и указывает на В. Брюсова, который, по её мнению, был поэтом труда. Этому явлению М. Цветаева посвятила очерк о В. Брюсове, который так и назвала - "Герой труда": "У него не было данных стать поэтом (данные - рождение), он им стал" [6, 524]. Но только ли труд поэта - слушать, записывать, искать слова и рифмы? М. Цветаева в статье "Поэт о критике" (1926) скажет: "Кого я слушаю, кроме голоса природы и мудрости? Голос всех мастеровых и мастеров" [6, 585]. Поэт должен много знать. Получение досконального знания о предмете есть также часть труда поэта.
В 20-е годы мироощущение М. Цветаевой под влиянием внешних обстоятельств изменилось. Романтический строй её души претерпел изменения. Неприглядная действительность (революция, гражданская война, голод, холод, разруха) властно и грубо рвёт струны романтически настроенной лиры М. Цветаевой. Её мысли о поэте и поэтическом труде становятся углублённее. В стихотворении "Разговор с гением" идёт диалог между поэтом, который больше не может писать, и лирической героиней, убеждающей его, что писать можно и нужно всегда, при любых обстоятельствах. Другими словами, диалог имеет место в душе самой М. Цветаевой: между нею - поэтом, и ею же - человеком. Человек в поэте выносливее, стойче, сильнее. Когда поэт изнемогает, человек его поддерживает, приободряет. К. Павлова писала, что не вправе духом пасть. М. Цветаева в цепи доказательств, что поэт не вправе духом пасть, приводит такой аргумент: "Хрипи: // Тоже ведь звук! // Львов, а не жён // Дело". - "Детей: // Распотрошён - // Пел же Орфей!". // "Так и в гробу?" // "И под доской". // "Петь не могу" // "Это воспой!". Романтический флёр безжалостно сдёрнут.
В цикле стихотворений "Стол" тема труда и вдохновения преобладают. Стол - рабочее место поэта. Стол и поэт знают цену поэтического труда и взлёт вдохновения: "К себе пригвоздив чуть свет - // Спасибо за то, что вслед // Срывался!", "В грудь въевшийся край стола", "Я знаю твои морщины, // Изъяны, рубцы, зубцы - // Малейшую из зазубрин! // Зубами - коль стих не шёл". Зубами, это когда крылья вдохновения не поднимают поэта над землёй. Крылья вдохновения у поэта есть всегда, но иногда они слабы. Иногда действительность подрезает их. Но без крыльев поэт - не поэт: "А меня положат голую: два крыла прикрытием". Понимание, что поэзия и жизнь не находятся в гармоническом единстве, приводило К. Павлову к мучительным сомнениям в необходимости поэтического дара. М. Цветаева этих сомнений не знает. Она твёрдо убеждена, что красота есть вещь бесполезная в хозяйстве, в общественной и семейной жизни. Из прекрасного (поэзии, в частности) нельзя извлечь сиюминутную выгоду. Прекрасное нельзя продать, купить, обменять, и. т. п. Отношение некоторой части людей к прекрасному как явлению бесполезному автоматически переносится на творцов красоты. Поэт (живописец, композитор) объявляется существом бесполезным для делового общества, и, следовательно, не нужным и не должным быть. Эту мысль М. Цветаева разовьёт в цикле стихотворений "Поэт". Вдохновение поэта не вписывается в календарь. Раньше М. Цветаева утверждала, что мир вечен. Но мир оказался неустойчив, непрочен, и поэт в этот мир тоже не вписывается: "Есть в мире лишние, добавочные, // Не вписанные в окоём, // Не числящиеся в ваших справочниках, Им свалочная яма - дом". Недоуменным и горьким восклицанием заканчивается третье стихотворение цикла: "Что же мне делать, певцу и первенцу, // В мире, где наичернейший - сер!". Лишний и добавочный и пишет "для никого" (К. Павлова). В главе "Для кого я пишу" очерка "Поэт о критике" М. Цветаева подхватывает: "Не для миллионов, не для единственного, не для себя. Я пишу для самой вещи. Вещь, путём меня, сама себя пишет. До других ли, и до себя ли?" [6, 586]. Но М. Цветаева не может смириться, что поэт обществу не нужен, что он бесполезен. Сегодняшнему обществу не нужен, будет нужен грядущему: "Не нужен твой стих - // Как бабушкин сон. - // А мы для иных сновидим времён", "А быть или нет // Стихам на Руси // Потоки спроси, // Потомков спроси".
"Стихи растут, как звёзды и как розы, // Как красота, не нужная в семье". Стихи растут, и в этом М. Цветаева солидарна с А. Ахматовой. Правда, у А. Ахматовой стихотворения "растут из". А. Ахматова называет источник возникновения стихотворения. У М. Цветаевой стихи "растут как". М. Цветаева сопоставляет рост стихотворения с ростом детей (звёзды) и цветка.
правило, трагична. Трагичность судьбы поэта - норма в мире мер и весов. Единственно, в чём М. Цветаева не согласилась с К. Павловой, так это в том, что есть тип поэта-в-душе. У этих людей, тонких, впечатлительных, чувствительных, романтически настроенных, процесс вслушиванья в мир не заканчивается процессом создания стихотворения. К. Павлова этим людям льстит, называя их поэтами-в-душе. М. Цветаева смотрит на проблему жёстко: "Равенство души и глагола - вот поэт. Посему - ни не-пишущих поэтов, ни не-чувствующих поэтов. Чувствуешь, но не пишешь - не поэт (где же слово?), пишешь, но не чувствуешь - не поэт (где же душа?)" [6, 584]. Впрочем, свою жёсткость М. Цветаева несколько смягчает: "Естественно, что не пишущего, но чувствующего, предпочту не чувствующему, но пишущему. Первый может быть поэт - завтра. Или завтрашний святой. Или герой. Второй - вообще ничто. И имя ему - легион" [6, 584]. М. Цветаева позавидует, в конце концов, тем, кто не умеет писать, но умеет плакать: "Есть счастливцы и счастливицы // Петь н е могущие. // Им - слёзы лить! // Как сладко вылиться // Горю - ливнем проливным! // Чтоб под камнем что-то дрогнуло. // Мне ж призванье, как иметь! - // Меж стенания надгробного // Долг повелевает - петь". Быть поэтом не только призвание, но и долг. Поэтический дар - не только счастье, но и бремя, от которого нельзя избавиться. Более того, поэтический дар исключает другие дары, доступные обыкновенным людям: дом, богатство, благополучие, семейное счастье, покой. "Ибо раз голос тебе поэт // Дан, остальное - взято".
Загадочно утверждение М. Цветаевой: "Мы спим, // И вот - сквозь каменные плиты // Небесный гость в четыре лепестка. // О, мир, пойми! Певцом - во сне открыты // Закон звезды и формула цветка". Почему небесный гость - цветок - растёт, пока мы спим? Почему закон звезды, т. е. рост ребёнка и формула цветка, тоже рост, певцом открыты - во сне? Что есть сон в понимании М. Цветаевой? Не является ли сон у неё каким-то особым состоянием бодрствования, когда мысль, отвлечённая будничностью вроде бы бездействует, т. е. "спит", но в подсознании тайно совершается работа - рост стихотворения? Настоящая жизнь и настоящее бодрствование для поэта начинается тогда, когда он творит, но "спит" для будничной жизни. У А. Пушкина ведь тоже: "Пока не требует поэта // К священной жертве Аполлон, // В заботы будничные света // Он малодушно погружён. // Молчит его святая лира, // Душа вкушает сладкий сон". У М. Цветаевой есть строки: "Восхищенной и восхищённой, // Сны видящей средь бела дня, // Все спящей видели меня, // Никто меня не видел сонной. // И оттого, что целый день // Сны проплывают пред глазами, // Уж ночью мне ложиться - лень, // И вот - тоскующая тень, // Стою над спящими друзьями". Сон поэта - условный сон наяву. Это состояние вслушивания в себя, когда мысль тайно работает, творит, созидает. Это сомнамбулический сон. Это способ оградить себя от грубости жизни. В сентябре 1923 г. М. Цветаева признаётся критику А. Бахраху: "Я ободранный человек, а вы все в броне. <…> Я ни в одну форму не умещаюсь - даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Всё не как у людей. Могу жить только во сне, в простом сне, который снится" [5, 607]. Цветаевское "мы спим" на самом деле означает - "мы действуем, творим" и в это время отсутствуем для мира. У К. Павловой есть строка "…счастье предаваться снам". Не спать же в обычном смысле этого слова, а мечтать, грезить, творить.
Итак, поэзия есть особого рода "святое ремесло", которое создаётся вдохновением и трудом. Вдохновение даётся свыше, это особое состояние наваждения и творческого сна наяву. Труд - поэта и состоит он в основном в познании мира. Поэт одновременно избранник небес и изгой общества. Поэт - орудие самопознания мира, посредник между небом и землёй. Стихи пишутся не ради славы или денег, а ради них самих. Мир во всём его многообразии есть источник поэзии. Не форма определяет содержание стихотворения, а содержание выливается в определённую форму. Поэт не есть только творец, но одновременно мыслитель.
1. Ахматова А. Тайны ремесла. - М.: Советская Россия, 1985.
3. Коржавин Н. Анна Ахматова и "Серебряный век" // Новый мир. - 1989. № 7.
"Советская Россия", 1985.
5. Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. - М.: Эллис Лак, 1995.
"Издательство АЛЬФА-КНИГА", 2008.