Литературное обозрение. – 1989. – № 5.
"У шкатулки ж тройное дно..."
Заметки о "Поэме без героя"1
27 января 1946 г. Ахматова написала короткое стихотворение:
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.
Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
Стихотворение это представляется глубоко загадочным: уже написана "Поэма без героя", строфа которой воспринимается как несомненное открытие поэта и прочно ассоциируется с именем Ахматовой. Однако именно это решение поэтом безжалостно оспаривается, а "вечер тот" (вечер "Поэмы без героя") предстает не символом славы, а важнейшим препятствием на пути к ней.
В самой "Поэме без героя" Ахматова писала иначе: "Решку" завершает обращение ожившей "столетней чаровницы", то есть самой поэмы, к автору:
"... А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я еще не так послужу,
Мы с тобой еще попируем
И я царским своим поцелуем
Злую полночь твою награжу".
"Поэмы" в стихотворении 1946 г. неожиданно оборачивается поражением. Ключом к этой тайне, как представляется, служат финальные строки стихотворения: "Ахматовской звать не будут // Ни улицу, ни строфу". Упоминание "строфы" здесь не случайно; Ахматова придавала особое значение вопросам строфической и интонационной организации поэмы как жанра и оставила на этот счет важное свидетельство: "... в представлении многих поэма как жанр очень канонизирована. А с поэмой происходят вещи поразительные. Вспомним первую русскую поэму "Евгений Онегин". Пусть нас не смущает, что автор назвал ее романом. Пушкин нашел для нее особую 14-строчную строфу, особую интонацию. Казалось бы, и строфа, и интонация, так счастливо найденные, должны были укорениться в русской поэзии. А вышел "Евгений Онегин" и вслед за собой опустил шлагбаум. Кто ни пытался воспользоваться пушкинской разработкой, терпел неудачу. Даже Лермонтов, не говоря уже о Боратынском. Даже позднее Блок в "Возмездии". И только Некрасов понял, что нужно искать новые пути. Тогда появился "Мороз Красный Нос". Понял это и Блок, услыхав на улицах революционного Петрограда новые ритмы, новые слова..."
Здесь не место для детального анализа этого очень яркого (хотя и пристрастного) высказывания. Нас интересуют не претензии Ахматовой к поэмам Боратынского и Лермонтова или "Возмездию" Блока, но последовательно приводимая ею мысль о строфической, интонационной и метрической2 оригинальности каждой подлинной поэмы. В этой связи вопрос о строфе и интонации "Поэмы без героя" становится для Ахматовой принципиальным.
Загадка ахматовской строфы несколько раз получала одну и ту же разгадку: вначале в устной традиции (суждения поэтов и ценителей поэзии), а затем и в научных работников была установлена связь между "Поэмой без героя" и "Вторым ударом" из цикла "Форель разбивает лед" М. А. Кузьмина (1927; одноименная книга Кузмина вышла в свет в "Издательстве писателей в Ленинграде" в 1929 г.). Процитируем первую строфу этого стихотворения:
Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?
Легко узнается трехиктный дольник будущей "Поэмы без героя", сходен и рисунок рифм. У Кузмина он выдержан во всех шести строфах "Второго удара" по схеме: ААбВВг (Заглавными буквами обозначены женские окончания, строчными – мужские). Сходно строятся строфы в "Решке" (второй части поэмы), например:
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: "Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймешь, кто в кого влюблен.
Схема: ААбВВб – в отличие от Кузмина Ахматова зарифмовывает "мужские" строки. В "Эпилоге" сохранен тот же порядок рифм, однако сняты межстрофные пробелы, в "Решке" строфы не только разделены, но и пронумерованы). В первой же части "Поэмы" – "петербургской повести "Девятьсот тринадцатый год" рисунок усложняется и варьируется, цепь женских рифм может удлиняться от двух до трех, четырех, пяти звеньев. Например:
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном,
Самый скромный – северным Гланом
Иль убийцею Дорианом,
Твердо выученный урок.
А для них расступились стены
Вспыхнул свет, завыли сирены
И как купол вспух потолок. 3
Схема: АААААбВВб.
Отметим своеобразную форму записи "Девятьсот тринадцатого года", шесть раз перебиваемую обычным расположением строк, зато выделенных курсивом. Ахматовская строфа предстает вариацией строфы кузминской, с одной стороны – обогащенной музыкой рифменных наращении, с другой же – более "правильной": зарифмованная строф "Поэмы" кажется привычней, чем кузминская с ее нарушенным ожиданием рифмы. Если учесть, что реминисценции цикла "Форель разбивает лед" (как словесные, так и сюжетные) в "Поэме" изобильны, что присутствуют в ней отсылки к другим, как поэтическим, так и прозаическим текстам Кузмина, что, наконец, сам Кузмин появляется на страницах "Поэмы" в обличии "общего баловника и насмешника", то связь метрико-интонационных структур "Поэмы" и "Второго удара" не покажется случайной"4.
Однако два, по крайней мере, обстоятельства заставляют усомниться в однозначности "кузминской" версии. Во-первых, реминисценции из Кузмина вводятся Ахматовой слишком настойчиво и распознаются легко (этот прием можно сравнить с "ложной разгадкой", к которой подходит читатель в середине детектива). С другой стороны, известно сложное отношение самой Ахматовой к "кузминской" версии. Приведем свидетельство С. И. Липкина, воспользовавшись разрешением: "Я долго и восторженно говорил Анне Андреевне о ее "Поэме без героя", и она слушала с радостным вниманием, но когда, в конце высказывания, я заметил, что ритм и построение строфы заимствованы у Кузмина Ахматова побарабанила по столу пятью пальцами, и тень недовольства пробежала по ее лицу... Позже Анна Андреевна сама и неоднократно с раздражением говорила мне, что ее собеседники, высказываясь о "Поэме", упоминают Кузмина". Раздражение это С. И. Липкин воспринимал так: "Написана грандиозная вещь в такие трагические годы, а к Ахматовой лезут с какой-то чепухой". Итак, Ахматова одновременно выдвигает "кузминскую" версию и раздражается, если версия эта берется на веру. Второе обстоятельство—это XVI строфа "Решки":
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне все равно.
Я согласна на неудачу,
И смущенье свое не прячу.
На мой взгляд, строка "Разве я других виноватей?" – наполнена весьма конкретным содержанием. Речь идет не о поэтических заимствованиях вообще (наиболее известные примеры – строка "гений чистой красоты", перешедшая от Жуковского к Пушкину, или "Белеет парус одинокий", пришедшая от А. Бестужева (Марлинского) к Лермонтову), но о собственной ситуации: под "другими" понимается конкретное лицо, так сказать, "совиновник" Ахматовой, воспользовавшийся прежде нее "музыкальным шифром" будущей "Поэмы".
Логически рассуждая, можно предположить две возможности. Либо некто в интервале между 1929 и 1940 гг. (появлением цикла "Форель разбивает лед" и началом работы над "Поэмой") уже использовал находку Кузмина – и тогда ахматовский "совиновник" – этот некто; либо Кузмин не был изобретателем строфы, но, как и Ахматова, заимствовал ее у кого-то. В таком случае ахматовский "совиновник" – Кузмин. Второй вариант представляется гораздо более естественным: Ахматова относилась к Кузмину как к личности неприязненно (что отразилось и в "Поэме") и не должна была испытывать чувства вины перед ним.
Венчающая XVI строфу "Решки" строка: "У шкатулки ж тройное дно" подтверждает эти предположения. Вторым то есть более близким к ахматовской "Поэме" хронологически и в то же время легче распознаваемым читательским "дном" оказываются стихи Кузмина, а третьим, потаенным, – некий стихотворный текст, от которого и отталкивалась Ахматова5.
Надо признать, что эти логические построения не столько предшествовали, сколько следовали за моей находкой.
"Поэмы" и стихотворения Цветаевой, написанного 31 декабря 1917 года. Напомним стихи Цветаевой:
Кавалер де Гриэ! Напрасно
Вы мечтаете о прекрасной,
Сладострастной своей Маnon.
Мы выходим из ваших комнат.
Дольше вечера нас не помнят.
Покоритесь.— Таков закон.
Мы приходим из ночи вьюжной,
Кроме ужина – и жемчужин,
Да, быть может, еще – души.
Долг и честь, Кавалер, – условность.
Дай вам бог – целый полк любовниц!
Страстно любящая вас.
М.
Стихотворение написано тем же трехиктным дольником, что и стихи Кузмина и Ахматовой; два первых четверостишья напоминают рифмовкой "Поэму", два последних – "Второй удар". Схемы, соответственно: АААб ВВВб и АААб ВВВг. Внутренние рифмы у Цветаевой ("самовластной", "сладострастной" – в I строфе, "ужина" – в III) словно предсказывают наращение рифменных цепей в "Девятьсот тринадцатом годе". Предсказаны у Цветаевой и некоторые мотивы, роднящие тексты Кузмина и Ахматовой: время действия – Новый год, вереница гостей из вьюжной ночи, приходы и уходы, вечно поневоле неверная возлюбленная (у Ахматовой – Коломбина, наиболее значимым прототипом которой является О. Глебова-Судейкина; в цикле "Форель разбивает лед" эти функции отданы герою, прототипом которого, как и "драгунского Пьеро" в "Поэме", считается Вс. Князев; эпитеты "сладострастный, в себе не властный" легко адресуются обоим поэтическим персонажам).
Кузмин явно помнит о цветаевском стихотворении; в пятой строфе "Второго удара" слышится перекличка с Цветаевой:
А законы у нас в остроге
Кровь за кровь, любовь за любовь.
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести,
"Покоритесь.— Таков закон", "Нам от вас ничего не нужно", "Долг и честь, Кавалер, условность".
Кузмин обратил внимание на стихотворение Цветаевой, вероятно, в какой-то мере потому, что для самой Цветаевой тема Манон Леско была окрашена в "кузминские" тона. Комментатор американского издания Цветаевой Виктория Швейцер справедливо фиксирует связь "Кавалер де Гриэ! Напрасно..." со стихотворением Кузмина "Надпись на книге" (1909). Эти стихи Цветаева цитирует в "Нездешнем вечере", рассказывая о своей встрече с Кузминым: "А я пятнадцати лет читала ваше "Зарыта шпагой – не лопатой – Манон Леско!" <...> И какой в этом восхитительный, всего старого мира – вызов, всего того века – формула..."6. Напомним, что в 1921 г., прочитав кузминский сборник "Нездешние вечера", Цветаева отправила Кузмину письмо, явившееся прообразом ее "Нездешнего вечера", написанного в 1936 г. в связи со смертью Кузмина. Письмо это напоминало о встрече 1916 г. и могло обострить интерес Кузмина к Цветаевой вообще и стихам о Манон Леско в особенности (Кузмин мог прочесть их в 1923 г. в книге Цветаевой "Психея", вышедшей в Берлине).
Сложнее два других вопроса: почему Цветаева не воспользовалась своим удивительным открытием и каково отношение к "Кавалер де Гриэ! Напрасно..." Ахматовой и ее поэмы?
Что касается Цветаевой, то есть искушение увидеть в стихотворении о Манон своего рода "заготовку" к одному из самых проникновенных ее стихотворений "Тебе – через сто лет" (1919), обращенному, если использовать образ ахматовской "Поэмы", к Гостю из будущего:
– Скажу! Небытие – условность.
Ты мне сейчас – страстнейший из гостей,
И ты откажешь перлу всех любовниц –
Во имя той – костей.
Редкая неточная рифма ("Условность" – "любовниц") перешла сюда из новогодних стихов 1917 г., однако музыка строфы исчезла7. Музыка эта была для Цветаевой, видимо, связана с романтизированным и стилизованным XVIII веком, которым она была увлечена в ту пору и от которого затем стремительно уходила. Поэтому неудивительна ее реакция на "Поэму без героя", в которой Цветаева не заметила "своей" музыки. Приведем ахматовское свидетельство 1959 г.: "Когда в июне 1941 г. я прочла М<арине> Ц<ветаевой> кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: "Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро", очевидно, полагая, что поэма – мирискусническая стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции как со старомодным хламом. Время показало, что это не так".
"мирискусничества" Кузмина и Ахматову, преодолевающую и оплакивающую "девятьсот тринадцатый год") "гул времени", мелос будущей великой поэмы. Цветаева же не вдохнула в новую музыку своего стихотворения новый смысл – поэтому музыка "Кавалера..." не была усвоена современниками, а исследователи не заметили его родства с "Поэмой без героя". Судьбу найденного Цветаевой размера можно описать ее же строками:
Каждый стих – дитя любви,
Нищий, незаконнорожденный,
Первенец, у колеи
На поклон ветрам положенный.
"Поэмы без героя". Уже в "Путем всея земли" появляются строки:
Теперь с китежанкой
Никто не пойдет,
Ни брат, ни соседка,
Ни первый жених,—
Да солнечный стих,
Оброненный нищим
И поднятый мной...
Подчеркнутые строки – свидетельство о цветаевской музыке и предчувствие "Поэмы", и, читая их, невольно вспоминается давнее обращение Цветаевой к Ахматовой:
Камень в резной оправе,
Как цыганка тебе врала
Что-то о славе.
Тщательно пряча цветаевский подтекст, Ахматова же следовала за властной музыкой. Думается, отсюда языческая энергия поэмы да и появление многих цветаевских "слов-знаков-символов" (например, "башня", "верста", "плащ", "Психея"), исследование каждого из которых может составить тему отдельной работы. Цветаева мерцает и в посвящениях "Поэмы...", и в "строенных" персонажах, и в отдельных строках (упоминание леденящей Камы в "Эпилоге"). Однако все реминисценции спрятаны гораздо глубже, чем кузминские. Если "кузминская" версия раздражала Ахматову, то в конечном итоге она с ней смирилась – не в последнюю очередь для того, чтобы скрыть властную роль стихов Цветаевой.
"Поэмы" в поздних записях, Ахматова называет две даты 25 февраля и 25 октября 1917 г. Обе делают "Поэму" "старше" цветаевского стихотворения, датированное, напомним, 31 декабря 1917 г. Возможно, Ахматова здесь хочет убедить и себя, и будущих исследователей в своем "приоритете" (впрочем, даты этой записи могут интерпретироваться и иначе – они отсылают к февральской и октябрьской революциям, то есть сообщают, что музыка "Поэмы" возникла в момент крушения старого мира).
Отношение Ахматовой к Цветаевой заслуживает обстоятельного и серьезного исследования (вспомним, как сама Ахматова по деталям, пушкинским "обмолвкам" в "Египетских ночах" стремилась понять историю отношений Пушкина и Мицкевича).
Заметим, что Ахматова несколько раз все же "полупризналась" в том, что у музыки "Поэмы" есть некий источник. Приведу характерную цитату: "Но что мне делать с старой шарманкой, которая защищается "заклинаниями" и "Посвящениями" из музыки и огня. Это она заставляет испытывать весьма лестные для авторского самолюбия ощущения курицы, высидевшей лебединое яйцо и беспокойно хлопающей крыльями на берегу в то время, как лебеденок уже далеко уплыл".
Тайнопись Ахматовой не исчерпывается "тройным дном" метрико-строфической организации "Поэмы". Так же настойчиво, как кузминские реминисценции, вводит Ахматова в текст блоковские мотивы, прикрепляя их к Арлекину любовного треугольника. Думается, что это ложный ход, а под маской Арлекина скрывается не Блок, а совсем иное лицо. Пока я не намерена раскрывать эту тайну.
Дабы быть правильно понятой – подчеркну. Вопреки творению 1946 г. 8 и всем сомнениям Ахматовой я уверенна: строфа "Поэмы без героя" именно ахматовская, потому что ни Цветаева, ни Кузмин, ни другие поэты не дали ей стать мелосом поэмы, не доверили ей роли музыки времени.
"На всякий случай я решила записать свои находки, потому что они могут пригодиться кому-нибудь в работе".
1980
Примечания
1 Эти заметки, подготовленные редакцией "ЛО", – конспективное изложение фрагмента большого исследования "Поэмы без героя", работа над которым еще не завершена.
2 Этого слова Ахматова не употребляет, видимо трактуя понятие "интонация" расширительно. Однако примеры Ахматовой (Некрасов, Блок поэмы "Двенадцать") – это примеры метрического обновления.
3 При цитировании опущены знаки сносок, отсылающих к примечаниям Ахматовой.
– Russian Literature, VI-3, 1978.
"3" играет особую роль в "Поэме": оно присутствует и в общей композиции ("Триптих"), и в сюжете (треугольник: Пьеро, Арлекин, Коломбина), и в плане метафизическом (грех – покаяние – искупление; жизнь – смерть – воскресение) и т. д. и т. п.
6 Ср. отголоски того же мотива в другом стихотворении Цветаевой: О дни, где утро было рай, И полдень рай, и все закаты, Где были шпагами – лопаты, А замком – царственный сарай.
7 Тот же размер с рифмовкой ААбВВб появляется у Цветаевой еще раз, в стихотворении "Марина" (1921). Этот случай, в отличие от стихотворения "Кавалер де Гриэ! Напрасно...", отмечен в статье Р. Д. Тименчика, В. Н. Топорова, Т. В. Цивьян. См.: Ор. cif., р. 293. (примеч. 132). Там же примеры использования этой строфы другими поэтами: Ф. Сологубом, Амари (М. О. Цетлин), К. Эрбергом (К. А. Сюнненберг).
8 Кстати, само стихотворение 1946 г. звучит как полемика с цветаевским "Моим стихам, написанным так рано..." (Ср.: "Моим стихам, как драгоценным винам, // Настанет свой черед", "... книги сгниют в шкафу". Неизвестно, была ли знакома Ахматова в 1946 г. с этими стихами, опубликованными лишь 10 лет спустя. Заметим, однако, что в анкете "Что вы думаете о своем творчестве?" (Числа, 1931, № 5) Цветаева цитировала последнее четверостишье своего раннего стихотворения.