Лиснянская Инна: Шкатулка с тройным дном
Два под одним плащом - ходят дыханья

Два под одним плащом - ходят дыханья

Ни тонкий звон венецианских бус
(Какая-нибудь память Казановы
Монахине преступной), - ни клинок
Дамасской стали, ни крещенский гул
Колоколов по сонной Московии -
Не расколдует нынче Вашей мглы.
Доверьте мне сегодняшнюю ночь.
Я потайной фонарь держу под шалью.
Двенадцатого - ровно - половина.
И вы совсем не знаете - кто я.
Цветаева

Не диктуй мне, сама я слышу.
Ахматова

В зеркале-музыке Второго посвящения я вновь вижу не одну адресатку - О. Судейкину, но и Цветаеву. По свидетельству Лидии Корнеевны, Второе посвящение появилось в 1945-м, после известия из Парижа о кончине Судейкиной. Из изысканий Р. Д. Тименчика следует, что Второе посвящение написано еще до смерти Глебовой-Судейкиной. Неужели вновь - такое острое предчувствие? Думаю, что вряд ли Ахматова стала бы о еще живой Судейкиной писать как о миновавшей Лету. Но так или иначе я снова убеждаюсь, что "ты один из моих двойников" относится к поэту, к Цветаевой, а к актрисе (как и в Первом посвящении - к Князеву) лишь по верхнему фабульному слою. Тут даже не скажешь "по сюжету", который всегда глубже и многозначней фабулы. Во II томе "Сочинений" Ахматовой (не в I-м, где я нашла потрясшее меня стихотворение "Самой поэме") есть набросок к Прозе о Поэме: "Кроме попытки увода Поэмы". Читаю: "Биография героини (полу-Ольга - полу-Т. Вечеслова) записана в одной из моих записных книжек - там балетная школа (Т. В.), полонез с Нижинским, Дягилев, Париж, Москва - балаганы, художник в Царскосельском дворце и т. д. Всего этого Поэма не захотела..." Значит, сдвоены биографии Судейкиной и Т. Вечесловой! Поначалу удивил меня Р. Тименчик, написав в своем примечании: "Очень важное указание на собирательность образа героини". Из этого же примечания узнаю, что Г. Вечеслова родилась в 1910 году, была балериной по профессии и с Ахматовой познакомилась только в 1944 году. А может быть Р. Тименчик не имел в виду именно Т. Вечеслову? Может быть это только его давняя верная мысль о сдвоенности прототипов? Скорее всего так, а то ведь действительно - слишком странно. Ведь облик Судейкиной и некоторые черты ее биографии были обозначены Ахматовой в Триптихе до знакомства с Вечесловой. Да и сама Ахматова подтверждает, что "всего этого Поэма не захотела". Однако ей почему-то нужно было это "полу-Олъга - полу-Т. Вечеслова". А не искать ли и здесь игру с читателем? Дескать, пусть поищут! И не есть ли это очень зыбкий след увода от Цветаевой (а вдруг разглядят?) к Т. Вечесловой? Ведь как твердо увела того же Р. Тименчика от цветаевского "Кавалера" к "Форели..." Кузмина! Не видим мы Т. Вечеслову и среди гостей в "Либретто". Зато Цветаеву видим рядом с Мандельштамом.

Не знаю, входило ли в намеренье Ахматовой, чтобы в Психее кем-нибудь, например, мной, была узнана Цветаева? Или же это - ахматовская "описка"? Но в сцене гадания в "Либретто" есть такое место: "Драгун осмеливается - дверь распахивается, там на пьедестале ожившая Психея, которую он принимает за Коломбину". Не следует ли из этого, что Коломбина и Психея - два разных лица, два разных прототипа? А может быть и здесь их трое? Не думаю. Но снова вспоминаю недоуменное цветаевское восклицание:

- Возлюбленный!- Ужель не узнаешь?
Я ласточка твоя - Психея!

А также строки Ахматовой, которые я тоже приводила:

И с факелом свободных песнопений
Психея возвращалась в мой придел.

очень важное и конкретное указание на собирательность образа. Как во Втором посвящении факел осветит тайно-главную героиню-Психею, так произойдет и в Триптихе с помощью строки "И факел Георг держал". Георг - Байрон, один из любимейших поэтов Цветаевой. Вспоминаются и строки Цветаевой: Неповторимое имя: Марина, Байрона и болеро". Бесконечно с детства любим и Гете. О нем Цветаева писала: "Гете, мой Гете. Старый, тайный, ты - о ком с шестнадцати лет говорю, судя современность, - перед лицом Гете".

Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух - не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!

Но желание Цветаевой сбылось иначе. Однажды потух факел ее земной жизни - в Елабуге. Но один - потух, а другой воспылал с удвоенной силой. Горит и будет светить нам факел цветаевской поэзии, и вечно будет гореть цветаевский "факел" и в "Поэме без героя".

Тайновдохновляющая музыка проявляет свои генетические свойства и во Втором посвящении, из которого процитирую ту часть, где нахожу Цветаеву, сдвоенную с Коломбиной-Судейкиной:

Ты ли, Путаница-Психея,
Черно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.

Общеизвестно, что Путаница - главная роль Судейкиной в одноименной пьесе Ю. Беляева, а Психея - также главная роль в пьесе "Псиша". Но вспомним маскарад из "Либретто", где вторым гостем после Мандельштама является "приехавшая на свой "Нездешний вечер" и все на свете перепутавшая Цветаева". Это - "Все перепутавшая" - как бы вступает в противоречие с тем, что в Психее я узнаю Цветаеву. Но это - только как бы. На самом деле прототипы Коломбины настолько искусно слиты воедино, что и впрямь не поймешь, где одна, а где - другая. На мой взгляд - даже двухцветный веер не случаен по смысловому и зрительному контрасту Путаницы-Психеи (слышится некий диссонанс, которого не было бы, скажем, в Путанице-Псише). Привожу две строфы Цветаевой к Дон-Жуану из одноименного цикла:

Долго на заре туманной
Плакала метель,
Уложили Дон-Жуана

. . . . . . . . . . . . . . .
Чтобы ночь тебе светлее
Вечная - была,
Я тебе севильский веер
Черный принесла.

"Петербургской повести" их и вовсе - только двое. Это уже в последней, окончательной редакции Поэмы появляются еще четверо ряженых. А сама "ряженость" Дон-Жуана подсказана, на мой взгляд, строфой из стихотворения Цветаевой, переселившей Дон-Жуана из знойной Испании в морозную Россию:

Ах, в дохе медвежьей
И узнать вас трудно,
Если бы не губы
Ваши, Дон-Жуан!

"Хочешь мне сказать по секрету, // Что уже миновала Лету" мне слышится обращение скорее к Цветаевой, чем к Судейкиной. Кто спорит, и об актрисе вполне правомерно сказать: миновала Лету, особенно в текущее время интенсивной звуко- и видеозаписи. Но так обычно Поэт говорит о Поэте. Может быть я привыкла к штампу? Но по смыслу скорее Психее-душе, чем Путанице, скажешь: "Уже миновала Лету". Еще одна мелочь меня укрепляет в моем предположении - "сказать по секрету". Это, на мой взгляд, тоже своеобразная "описка" Ахматовой, в чьей уже расцветшей Поэме Цветаева живет секретно. Ведь зачем Судейкиной рассказывать что-либо по секрету, тайно? Не думаю, что "по секрету" Ахматова написала ради рифмы. Правда, и в Путанице можно заподозрить "приехавшую из Москвы и все на свете перепутавшую Цветаеву", о чем я говорила выше. Это не Блок, которого с помощью явных реминисценций Ахматова упорно держит на авансцене. И не Мандельштам - двойник, идущий на допрос и полулегально проживающий в Триптихе из-за осмысленной автором беспомощности перед свирепой цензурой. На текстовую перекличку с Мандельштамом я уже указывала в главке "Там их трое", где, говоря языком Собеседницы и Наследницы, "два под одним плащом - ходят дыханья", - дыханья Мандельштама и Цветаевой, и отводят под этим плащом небольшое место и для дыханья Князева.

На невинное хвастовство Цветаевой в "Нездешнем вечере" тем, что Ахматова носила в сумочке ее стихи и всем "их без конца читала, измяв до дыр", Ахматова отозвалась восклицанием отчетливым и гневным:

"Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин, ни складок" (Л. Ч., "Записки...", т. II). И вымышленное ли хвастовство? Вполне вероятно, что великодушный Мандельштам, понимая, как жаждет Цветаева ахматовского признания, и сказал нечто подобное о сумочке. Неужели это невинное бахвальство может вызвать такой гнев? И даже если Цветаева нафантазировала, дает ли такой вымысел повод к "и все на свете перепутавшая Цветаева"? Пожалуй, нет. Здесь видится мне все то же: соперничество и ревность к "новопреставленной болярыне Марине", более глубокие причины в личных и творческих взаимоотношениях, да и ахматовский комплекс. Да и стихотворение Цветаевой "Германии" вряд ли могло не возмутить Ахматову.

И вот тут музыка, получив свидание, уже загробное, с когда-то бросившей ее матерью, бросившей, да нет-нет и вспоминаемой, снова начинает надиктовывать свое. Поэтому после "Хочешь мне сказать по секрету, // Что уже миновала Лету // И иною дышишь весной" - читаем: "Не диктуй мне, сама я слышу".

Это уже позднее, несколько раздраженное обращение к музыке, которая до 1945 года так много надиктовала, что и "отбоя" от нее не было. Вспомним народно-бытовое "разве я других виноватей" и вслушаемся в просьбу-приказ: "Не диктуй мне, сама я слышу". Не похоже ли и это по интонации на расхожее в быту выражение "И без тебя знаю"! В стихотворении Цветаевой "Леты слепотекущий всхлип" есть такое двустишие:


Старческим, сребро-сухим плющом.

И Ахматова, как мне кажется, отреагировала на эту цветаевскую осень ("Осень - ты гетевский апофеоз"), на эти сребро-седые плащ и плющ, вооружившись цветаевской же строкой "закон отхода и закон отбоя", отталкиванием: "Не диктуй мне, сама я слышу". Но "сама я слышу" противоположное, слышу весну. Вот что пишет автор, отвергая подсказку:

Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.



Завтра в новом блеснуть плаще.

И тут опять чужое слово проступило: "плащ"! - изначально блоковское. Есть у поэтов излюбленные слова. Так, у Ахматовой - "тайна" со всеми производными от этого существительного.

Своими излюбленными словами нарекла Цветаева книги - "Версты", "Психея", а "Плащом" - цикл стихотворений. Плащи к Собеседнице и Наследнице в огромном количестве перешли от Блока. Унаследовав от Блока эти плащи, чтобы побольше своих героев одеть в них, Цветаева приумножила их производство в своей творческой - всегда на чердаке - мастерской. Плащи-символы то победно, то повержено будут шуршать в разные периоды творчества Цветаевой, шелестят они и в цикле "Ученик" четверостишием:


В дождь - под одним плащом,
В ночь - под одним плащом, потом
В гроб - под одним плащом.

Можно было бы полностью привести первое стихотворение из этого цикла, где плащ берет на себя так много разных функций: и суровый плащ ученика, и ветер, живущий дуновением, как душа - дыханием, он служит и укрытьем от "всей земной обиды", и наконец: "При первом, чернью занесенном камне, // Уже не плащ - а щит". Перепишу еще:

"Кутают, ливни плечи в плащ..." - здесь вновь перекличка с "теплым ливнем", или:

Ибо звездная книжица
Вся: от Аз и до Ижицы -
След плаща его лишь.

Но мне важнее привести целиком третье стихотворение из цикла "Плащ" и найти в нем связь с масками "Поэмы без героя".


Плащи! - крылатые герои
Великосветских авантюр.
Плащ, щеголяющий дырою,
Плащ игрока и пpощелыги,

Плащ, шаловливый, как руно,
Плащ, преклоняющий колено,

Гудок дозора. - Рокот Сены.

Антуанетты домино!

Но вот - как черт из черных чащ -
Плащ - чернокнижник, вихрь - плащ,
Плащ - вороном над стаей пестрой

Плащ цвета времени и снов -
Плащ Кавалера Калиостро!

Плащи героев этого стихотворения: "плащ Казановы" и "плащ Кавалера Калиостро" - прошуршат и в "Поэме без героя". К тому же вспомним драматическое произведение Цветаевой "Конец Казановы" и полночь в нем.

В Главе первой Части первой Триптиха читаем:


И плащи, и жезлы, и венцы...

а плащи у Цветаевой часто выступают как некие маски-символы, в чем мы уже, пожалуй, убедились. Есть в Триптихе и Калиостро:

Ты как будто не значишься в списках,
В калиострах, магах, лизисках..! -

"Верстовомy Столбу". Присутствует в Интермедии "Через площадку" и жалобно любимый Цветаевой Казанова. С авторского обращения к нему и начинается Интермедия:

Уверяю, это не ново...
Вы дитя, сеньор Казанова…

Да, не ново, как не новы жизнь и смерть.

"Небытие - условность", - уточняет Цветаева в 1919 году в стихах, обращенных к Гостю из Будущего, "Тебе - через сто лет" не новую, но страстно выкрикнутую в стихах к Блоку мысль:


Знают, что этого нет, - умереть!

На это, чудится мне, откликается Ахматова охладительно-ироническими словами из мрака: "Смерти нет, это всем известно, // Повторять это стало пресно...", а слова из мрака звучат, когда гаснут факелы и опускается потолок. И Белый (зеркальный) Зал снова становится комнатой автора. А через три строки после "Повторять это стало пресно" - вопрошающие строки из мрака:

Это гость зазеркальный? или
То, что вдруг мелькнуло в окне...

Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит? -

меня невольно отсылают к раннему стихотворению Цветаевой, которым открывается первый из двух томов ее "Сочинений" (Художественная литература, 1980). Привожу не полностью:

В зале

Мы, дети, сегодня цари.
Спускаются длинные тени,
Горят за окном фонари,
Темнеет высокая зала,

Не медлим! Минута настала!
Уж кто-то идет из угла.

Опять-таки, на мой взгляд, двух голосов перекличка. Конечно, когда чудом набредешь на факт, в данном случае, на источник музыки Триптиха, то дальше идешь как бы с факелом и находишь то тут, то там бросившую незаконнорожденный стих на поклон ветрам. И можно, как говорится, переборщить в своих предположениях. Тогда только и остается, что сказать о себе читателю строками Цветаевой:

Вымыслами опояшу,

Однако мои вымыслы-домыслы не такая уж мнимость. Вот ведь не нахожу я в дальнейшем тексте Второго посвящения Цветаеву. Мне ясно, что там - Судейкина, из-за строки "Та, Его миновавшая чаша" (хотя описание этой чаши уводит к "чернофигурной вазе" - древнегреческой, о ней - в следующей главе). "Та, Его миновавшая чаша". Да, Князева миновала чаша сия, не был распят Князев, как впоследствии Гумилев, Клюев, Мандельштам. Не дожил этот поэт до страшной эпохи многораспятия не только поэтов, но и огромных слоев всего народа.

Два под одним плащом - ходят дыханья. - Дыханье Ахматовой и дыханье Цветаевой под вечным, то облачным, то синим плащом неба Русской Поэзии.

Раздел сайта: