Мысль изреченная есть ложь
Визг полозьев - "гайда, Марица!"
Кузмин
Как парадно звенят полозья.
Ахматова
А все-таки почему, - задумываюсь я, - в "Поэме без героя", где с божественной, нет, с языческой дерзостью гения Ахматова навстречу ряженым теням, да что там теням, навстречу самой Смерти, да еще какой - самоубийству! - раскрыла все зеркала, а мы кроме автора, самоубийцы Князева и Судейкиной (которые теперь, однако, двоятся и троятся перед моими глазами), в сущности, толком не можем определить ни одного лица? Разве что Кузмин угадывается разными исследователями то в одном персонаже, то в другом. А уж что касается Арлекина, ни за что и никогда не признаю в нем Блока, несмотря на то, что в него как бы пальцем тычет и сам текст Триптиха, и один из опытнейших знатоков текста и комментаторов В. М. Жирмунский. Ни "шаги командора", ни "черная роза в бокале" и никакие другие опознавательные знаки не убедят меня в том, что Ахматова в костюм Арлекина одела Блока. Не убедят, хотя этого в последних редакциях все настойчивее желала сама Ахматова. Я, если хватит сил, "дотяну" до главы "Демон, но не Арлекин" и попытаюсь доказать, что Блок, одетый в расплывчатое одеяние Демона, но не Арлекина! - сдвоен с другим лицом, не менее прекрасным и уже знаменитым в 10-х годах и тем более в 40-х. Мне представляется: все, что в Поэме явственно-подчеркнуто изречено - уводит нас от подлинных прототипов персонажей. А пока ограничусь, говоря: Ахматова - наследница как пушкинской ясности, так и пушкинской тайнописи - почти скрупулезно точна в ситуационных и биографических подробностях, а не только в реалиях быта. Мы не помним, чтобы кто-нибудь из-за Блока покончил с собой; тем более: "и его поведано словом", что он, Блок, сам есть Пьеро, как в любовном треугольнике, так и в его лирике. Если же рассматривать Пьеро-Князева как некий обобщенный тип самоубийцы 10-х годов, на что обращает наше внимание в своей яркой, но не совсем точной статье о Поэме Корней Чуковский, то тогда Арлекин-Блок и вовсе зловещая фигура, толкающая целое поколение на самоубийство. Другое дело, если сказать, что Блок предвидел нашу самоубийственную эпоху. Я отвлеклась на то, что меня безмерно мучает, и как бы бездоказательно высказалась (хотя доказательства, вернее - соображения, у меня есть), но так я поступаю, боясь, что не дотяну до намеченной главы "Демон, но не Арлекин", и хочу, чтобы молодые литераторы и читатели пристальнее бы вгляделись в Арлекина, им, думаю, поможет кое-что из написанного мною.
Так все же почему наше зрение настолько беспомощно перед масками? И с полной уверенностью пока невозможно назвать ни одного героя и его прототипа, кроме автора, Судейкиной, Кузмина и, говоря стихом Цветаевой, - "да, быть может, еще души"? Случайно ли это? Случайно ли и то, что писатели, поэты, исследователи давно и легко заметили, что и "звуки волшебного мэтра" (для меня же "мэтр" звучит как законспирированный автором "метр", т. е. стихотворный размер), и сама звуковая оболочка (особенно в "Решке" и в первом варианте всего Триптиха) напоминают нам кузминскую строфу?
У Ахматовой - беру наугад из Третьего посвящения -
Я его приняла случайно.
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
Рифма: аабввб.
Снова - наугад из Первой главы -
Я не то что боюсь огласки...
Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я еще пожелезней тех...
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех"
Здесь уже и строфа-музыка объемней, и рифмуется иначе: аааабввб.
"Решки" - двоюродная сестра кузминской строфы, а если бы третья и шестая строки не рифмовались, то и родной сестрой правильно было бы назвать:
Так и знай: обвинят в плагиате...
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне все равно.
И смущенье свое не прячу
У шкатулки ж тройное дно.
Рифма: аабввб.
Больше не стану приводить музыкальных вариаций строф Поэмы, которые и делают ее столь полифоничной. А вот кузминская строфа из Второго удара "Форели...". Сама по себе совершенно ясная:
За шпалерой скребутся мыши,
Чепраки, кружева, ковры!
Тяжело от парадных спален!
А в камин целый лес навален,
Рифма: аабввг.
Просто увидеть, что метрико-строфическая мелодика (а главное - ритм!) последней из приведенных мной ахматовских строф очень похожи на кузминскую, с той разницей, что у Ахматовой все строки рифмуются, а у Кузмина 3-я и 6-я строки свободны от рифмы.
Вот обозначила магические, тайно вдохновленные музыкой строфы буквами и устыдилась. Они, эти строфы, напрашиваются не на буквенные, а на нотные знаки. Впредь ни за что больше, не прибегну к буквенным обозначениям, и, слава Богу, нужды в этом не будет.
Да и вовсе не потому я осмелилась сличать Ахматову с Ахматовой и Ахматову с Кузминым, чтобы укрепить почти общее, давно сложившееся мнение поэтов, читателей из знатоков, исследователей, что Ахматова, создавая свой Триптих, воспользовалась нотной тетрадкой Кузмина. И когда мне один незаурядный мастер в области стихотворной версификации и вдумчивый ценитель русской поэзии лет двадцать тому назад высказал мысль, что две строки из Первого посвящения.
"... а так как мне бумаги не хватило, // Я на твоем пишу черновике" - адресуются Кузмину, я согласилась с ним без всякого смущения. А меж тем Второй удар "Форели..." по своей содержательности настолько насыщен и трагически напряжен (хотя и не возвратил Кузмин в Музыку Слово-эпоху), что даже Ахматовой не мог послужить черновиком. И немудрено было ошибиться поэту-знатоку, в данном случае Межирову, и стиховедам и прийти к такой догадке. Ведь не одна только музыка объединяет ахматовскую "Поэму без героя" и кузминскую "Форель разбивает лед". Эти два столь разных по мироощущению, эстетике да и по масштабу произведения внешне связаны и темой. К обоим авторам приходят в гости, в память, в души герои-люди-призраки. Более того, в обоих произведениях, как известно, происходит самоубийство. В обоих произведениях, как легко установлено, одно и то же действующее лицо: поэт-самоубийца Князев, с той разницей, что у Кузмина он "Гусарский мальчик с простреленным виском", а у Ахматовой "... и драгунский поэт со стихами // и с бессмысленной смертью в груди". И более того: в обеих вещах живет Судейкина, у Ахматовой - откровенно, у Кузмина только как портретный намек в Первом ударе "Форели...": "Красавица, как полотно Брюллова... ... Не поправляя алого платочка, // Что сполз у ней с жемчужного плеча". Возможно, если бы не Ахматова, мы бы и не догадались, кто эта красавица. То, что эта красавица и есть Судейкина, Ахматова подтверждает крайне похожим на кузминское описанием внешности своей "Коломбины десятых годов", разве что платочек не алый, а кружевной: "Кружевной роняет платочек, // Томно жмурится из-за строчек // и брюлловским манит плечом". И еще немало можно найти словесных совпадений, так же как в двух эпиграфах к этой главе. И только одно "совпадение" мне представляется необычайно существенным - единство времени действия: новогодняя ночь. А почему - расскажу в следующей главе, которую и озаглавлю: "Новогодняя ночь". У Кузмина в Двенадцатом ударе "Входит в двери белокурый // Сумасшедший Новый год". У Ахматовой: "И с тобой, ко мне не пришедшим, // Сорок первый встречаю год".
А сейчас не могу удержаться от соблазна и привожу часть конспекта доклада Р. Д. Тименчика "К анализу "Поэмы без героя" в изданном на ротаторе (тиражом в 100 экз.) сборнике "Тартуский Государственный университет. Материалы ХХII научной студенческой конференции. Тарту, 1967", стр. 121-123. Автор ставит вопрос о соотнесенности "Поэмы..." с циклом стихов Кузмина "Форель разбивает лед":
"Образ одного из героев "петербургской повести" (первая часть Поэмы) - поэта-офицера Всеволода Князева, покончившего жизнь самоубийством, присутствует и в "Форели..." (Гусарский мальчик с простреленным виском), при этом в "Поэме..." заимствованы основные сигнатуры его облика (ср. "зеленый дым" глаз в Первом посвящении Поэмы и портрет человека "лет двадцати, с зелеными глазами" в Первом ударе "Форели..."). См. также описание "красавицы, как с полотна Брюллова" там же. Ср. "и брюлловским манит плечом" - о героине "Поэмы..." О. А. Глебовой-Судейкиной. Вопрос об отождествлении персонажей обоих рассматриваемых произведений с реальными лицами - представителями петербургской литературно-артистической среды - очень сложен. Мотивы перепутанности ("покойники смешалися с живыми"), взаимопроникновения образов героев лейтмотив "обмена" - играют важную темообразующую роль в "Форели..." и предвосхищают "симпатические чернила", "зеркальное письмо" и мотивы двойничества в "Поэме...": "но другой мне дороги нету, чудом я набрела на эту...". Отсюда возможность самых противоречивых толкований обоих произведений нашими современниками. Таким образом, тематическая, фабульная подоснова рассматриваемых произведений перекликается; повторяются и сюжетные ситуации (приход "непрошеных гостей"). Из "Форели...", по-видимому, заимствован с некоторыми вариациями и рисунок строфы "Поэмы..." (см. Второй удар)".
И ничего о ритме!
И вот я начинаю впервые разговор с исследователем поэзии, с Р. Тименчиком, я бы сказала, с тонким и дотошным стиховедом, судя по тому малому, что читала у него, судя даже по сухому перечню его работ, темы всегда-всегда серьезны и благородны. Однако это будет в моей небольшой книжке единственной, хочется надеяться, полемикой с исследователем поэзии. Поскольку я обычно читаю только то, что написано о поэтах поэтами, ибо поэты, так часто необъективные в своих суждениях и в оценках творчества собратьев по перу, одновременно пишут и кровью сердца, и симпатическими чернилами, и это мне так понятно, что я мысленно вступаю с ними в контакт то как заговорщица, то как спорщица. А в этой книжке я главным образом намерена ссылаться на саму Ахматову - как на ее высказывания, так и на ее умалчивания, и на Лидию Чуковскую, которую считаю поэтом как в ее стихотворениях, так и в ее, на мой взгляд, лучшей прозе: в двухтомных "Записках об Анне Ахматовой", к нашему стыду и сожалению изданных не на родине, а в парижском издательстве3. Ссылаясь на Лидию Чуковскую, я иногда буду называть ее Л. Ч., так она обычно подписывается в письмах, в частности адресованных и мне, хоть и редких, или делая дарственные надписи на своих книгах.
"Форелью..." и Поэмой, разве что упустила "зеленый дым" князевских глаз. То, что Тименчик обращает наше внимание на "мотивы перепутанности" ("покойники смешалися с живыми") и на мотивы двойничества - это мне показалось действительно стоящим серьезного внимания, и у меня по смутному еще плану будет глава "Двойники", а скорее "Тройники". Но мы с Р. Д. Тименчиком пляшем от разных печек, и поэтому я никак не могу согласиться, что все им названные, и верно названные мотивы "Форели..." предвосхищают "симпатические чернила", "зеркальное письмо" и мотивы двойничества в Поэме: "Но другой мне дороги нету, // Чудом я набрела на эту", - чудом, да не на эту!
И именно потому, что не на эту, я категорически отрицаю предположение Р. Тименчика: "Из "Форели...", по-видимому, заимствован с некоторыми вариациями и рисунок строфы "Поэмы...". Заимствован, да не у Кузмина! И у меня в этой главе, как и в конспекте доклада Тименчика, все вроде бы очень доказательно получается, избыточно доказательно, чтобы не усомниться. Ведь даже в детективе самого неискушенного читателя настораживают те явные улики, которые как бы сами плывут в руки. А почти все, на что мы с Тименчиком указываем (я это делала не без умысла), мне давно представлялось лежащим на зеркальной поверхности и приводило к мысли, что в "шкатулке с тройным дном" есть некий ключик к разгадке тайны, замысловатый ключик, формой своей похожий то на скрипичный ключ, то на вопросительный знак: почему в "Поэме без героя" два ее героя и незваные гости, и единство времени действия, и многие слова-признаки-совпадения, и, в особенности музыкальная оболочка как бы за руку ведут нас к "Форели..."? (Так же к Блоку ведут настойчивые реминисценции.) Почему Ахматова, у которой в первоначальном варианте Князеву было 17 лет, уточняет возраст по Кузмину - 20 лет?
триптих: Коломбина-Пьеро-Арлекин, и триптих-город: Петербург-Петроград-Ленинград, и триптих-душу: грех-покаяние-искупление, и триптих-вечность: жизнь-смерть-бессмертие, - так проста, чтобы вынести на поверхность столь разнообразной трехслойной таинственности то, что легко увидеть? А не ведет ли нас автор Поэмы "вереницею вольной томной" по ложному следу - по зеркальному льду - к разбивающей лед "Форели..."?
Жаль мне, что Р. Тименчик эпиграфом к своему докладу взял строку из "Решки": "Так и знай, обвинят в плагиате". О, какая прельстительная, какая приманчивая строка!4 И на эту изготовленную автором откровенную приманку-улику легка клюнуть и сделать ее отправной точкой анализа. А между тем следующий за этой строкой и рифмой брачующийся с нею стих: "Разве я других виноватей?", на мой взгляд, куда существенней. Этот стих и есть то самое, о чем, как мне сдается, мечтал Мандельштам,- да, этот стих, просочившийся сквозь оболочку-музыку, мысль изреченную делает правдой.
В этих "других", признаюсь, мне всегда мерещилось конкретное лицо, а какое именно, я не догадывалась. Но чувствовала, что совестливая Ахматова неспроста как бы обиженно недоумевает: "Разве я других виноватей?" Но если в "других" я искала конкретное лицо, то это лицо - и есть "совиновник". Кто же этот "совиновник"?
скажите мне, . кто Ваш "совиновник"? Ведь ни у кого больше, кроме горячо Вами нелюбимого как личность Кузмина, нет в русской поэзии такой чудо-музыки-строфы, общего ритма, да и такого сюжетного совпадения, как приход незваных гостей в новогоднюю ночь, и общего героя, и еще многих общих мелочей-совпадений? И сам этот вопрос тут же превратился бы в ответ: "совиновником", в таком случае, может быть только Кузмин, и никто другой.
Не думаю, что Р. Д. Тименчик поспешил бы мне возразить резко и тривиально: "Помилуйте, что за чушь Вы несете? И почему вдруг в стихе: "Разве я других виноватей?" - Вам мерещится только одно лицо, да и какое - Кузмин, написавший "Форель..." задолго до Ахматовой - в 1927 году? "Разве я других виноватей?" и логичней, и справедливей воспринимать как ссылку на многих поэтов, даже, например, на Пушкина, взявшего слова "гений чистой красоты" у Жуковского, или на Лермонтова, взявшего строку "Белеет парус одинокий" у А. А. Бестужева (Марлинского). Да и сама Ахматова в стихотворении "Поэт", раскрывая тайны ремесла, говорит:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за свое... -
или:
Налево беру и направо
Если бы, во что я не верю, мне возразили бы таким образом, то я парировала бы: довод "Налево беру и направо // и даже, без чувства вины" - тут совершенно не подходящий, ибо заверение, что берется "без чувства вины", уже содержит в себе именно это чувство. А в "Разве я других виноватей?" есть чувство вины, и притом болезненное, и подтверждается это последующими стихами, в которых боль своей "вины" автор прячет почти в браваду:
Впрочем, это мне все равно.
Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу.
Если бы Р. Тименчик продолжал упорствовать, что "Разве я других виноватей?" относится к поэтам вообще, то я разъяснила бы: в "других" прячется одно конкретное лицо, а не обобщенное. Мне представляется, что здесь у Ахматовой, как и в стихотворениях, почти всегда был один адресат. Но сила ее дара тем и велика, что одноадресность преображается в многоадресность. Это, возможно, одна из главных черт народности ахматовской поэзии.
Ахматова в своем Триптихе делает историко-философские и морально-этические обобщения, пользуясь исключительно живыми конкретностями, даже если они тени-призраки-маски, и не только не оставляет общих мест, но и чурается их.
Отточенный до блеска слух Ахматовой, чуткий к народно-бытовой речи, прекрасно знает, что чаще всего, когда русский человек восклицает, обиженно оправдываясь: "Что, я хуже других?", или: "Что, я других виноватей?", то про себя, как правило, имеет в виду какое-то определенное, раздражающее его лицо, которое он не смеет или не хочет назвать по тем или иным причинам. Так думаю я.
Да, жаль, что именно Р. Тименчик, коснувшись такой важной для Ахматовой проблемы двойничества, не вслушался чутко в это обиженное: "Разве я других виноватей?" Жаль, потому что разглядел бы в конце концов в "других" "совиновника" - Кузмина. И естественно, задался бы вопросом: а перед кем и перед чем Ахматова и Кузмин "виноваты"? И нет ли у Ахматовой и Кузмина некоего общего источника, общей оболочки-музыки и общей отправной точки сюжета? Нет ли третьего произведения, так тесно связавшего Поэму с "Форелью..."? Нет ли третьего лица, которое так и просится создать своеобразный триптих: Х-Кузмин-Ахматова? Конечно, можно сделать и такое безликое предположение: Кузмин и Ахматова независимо друг от друга "чудом" набрели на доселе небывалую музыкальную оболочку и вернули в нее слово.
главным образом отличается ритмом, что объяснил С. Липкин в своих воспоминаниях о Мандельштаме "Угль, пылающий огнем".
Мы знаем, что библейские пророки являли нам разные чудеса, похожие друг на друга.
Например, ветхозаветный Елисей ударил по реке Иордан милотью - одеждой своего учителя - пророка Илии - и растворил воды до дна, как бы повторив чудо Моисея, который провел народ через Чермное море, и предвосхитил чудо, явленное Христом, прошедшим по воде, как посуху.
И только одно чудо Нового Завета неповторимо, это - чудо непорочного зачатия5. И если перейти к нашему разговору о поэзии, а именно о музыке строфы, то придется все-таки признать, что здесь двух непорочных зачатий быть не могло!
Однако как я, случайно набредшая на общий для Ахматовой и Кузмина источник, смею упрекать Р. Д. Тименчика почти в слепоте и глухоте? А где были мои глаза и уши до той, восьмилетней давности, новогодней ночи?
Примечания
3. Уже опубликована l-я книга "Записок..." в журнале "Нева" и выпущена в свет издательством "Книга" (Москва, 1989).
"Так и знай - обвинят в плагиате" Ахматова написала карандашом: "Форель разбивает лед".
5. Чудо непорочного зачатия мы находим и в индийском эпосе, и в нартских сказаниях. Но одно дело - находить, а другое - верить. Я же верю только в одно непорочное зачатие - в зачатие Христа.