Поздние ответы
Стихи растут, как звезды и как розы.
Цветаева
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда.
Ахматова
Я давно заметила, что когда человек спешит закруглить что-либо в своей жизни или в работе, он поневоле обостряет черты того, что хочет закруглить. Так и сейчас, мое желание завершить главу привело к обострению ее черт и возникновению "Поздних ответов".
Известно, что Цветаева не только посвящала Ахматовой стихи - любящие, льстящие, соперничающие, ревнивые - но и писала Ахматовой немало писем. А получала ли на свои письма ответы? Кажется, да, если верить А. Саакянц, которая в своей книге о Цветаевой пишет, что в 20-х годах они переписывались. Почему бы мне ей не верить? Однако Саакянц приводит выдержки только из цветаевских писем... Зато мне как читательнице известно, что тайную, одностороннюю переписку-полемику с Цветаевой Ахматова вела в своих стихах, особенно в сороковые годы, в которых спорила не только с выбором творческого пути, с цветаевской эстетикой, но гораздо раньше и с выбором жизненного пути. Ответы на стихи Цветаевой были обычно поздними ответами, определяющимися длинными временными интервалами. Так, стихотворение Ахматовой, написанное 21 января 1940 года, я рассматриваю как поздний ответ-полемику со стихотворением Цветаевой (14 августа 1918 г.). Приведу оба стихотворения.
Ахматова:
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, цежен,
Цветаева:
Стихи растут, как звезды и как розы,
Как красота - ненужная в семье.
А на венцы и на апофеозы -
Один ответ: - Откуда мне сие?
Мы спим ~ и вот, сквозь каменные плиты,
Небесный гость в четыре лепестка.
О мир, пойми! Певцом - во сне - открыты
Закон звезды и формула цветка.
Оба стихотворения, необычайно краткие и емкие, имеющие не один смысловой пласт, - полярны по своей эстетике, по методу творчества, по тем условиям, которые требует творчество. Начну свой "анализ" с цветаевского: "Стихи растут, как звезды и как розы..." Стихи, растущие, как звезды и как розы, оказывается, есть - красота, ненужная в семье. Почему "красоту" я не отношу к сравнению стихов с розами и звездами, хотя Цветаева ясно пишет: "растут, как звезды и как розы, как красота"? Последнее "как красота" - это уже горькое сетование на то, что высшие символы красоты, земной и небесной, по мнению Психеи-Цветаевой, семье не нужны. Из кого состоит семья? Та часть человечества, предпочитающая плоть духу, практически необходимые для быта, а не для Бытия предметы. "А на венцы и на апофеозы - один ответ: откуда мне сие?" Этот ответ-вопрос есть изумление поэта: откуда мне сие, то есть признание моей поэзии, если общество предпочитает практическое непрактическому, явное - сновиденному ("сновиденное" - излюбленное слово Цветаевой). И дальше, развивая мысль-чувство, Цветаева доказывает, что условие творчества для поэтов - сон, и только так иррациональное предвидение становится законом. И не зря во второй строфе местоимения "я" Цветаева заменяет на множественное число "мы" - поэты: "мы спим - и вот, сквозь каменные плиты, небесный гость в четыре лепестка". Как неоднозначно это "мы спим" рядом с "каменными плитами". Казалось бы, вечным сном спим, и поэтому "небесный гость в четыре лепестка" очень напоминает крест. Но, возвращаясь к "мы спим", все-таки ясно, что мы спим и нам снятся "каменные плиты" и "небесный гость в четыре лепестка". Это подтверждают последние две строки: "О, мир, пойми! Певцом - во сне - открыты // Закон звезды и формула цветка". Хочу заметить, что "плиты", по-видимому, непрочные, и эту их непрочность как бы подтверждает Ахматова в Поэме: "значит, хрупки могильные плиты, // Значит, мягче воска гранит..."
Для Цветаевой очень многое обозначает слово "закон", но об этом впереди. А пока не устаю восхищаться тем, как сформулировала Цветаева иррациональное начало творчества. Говоря по совести и к моему стыду, впервые всерьез вчитываюсь в Цветаеву и вижу, как логична она в своей поэтике, находящейся теперь для меня между землей и небом, между явью и сном. Я и не подозревала, всегда любя целиком только "Версты" и многое из "Психеи. Романтики" и из "Ремесла" и, как выяснилось, не глубоко, - что Цветаева так иррационально-логична и так близка мне как читательнице.
Ахматову же, так, во всяком случае, мне казалось, я знаю гораздо лучше, ибо всегда читала и перечитывала, любила и люблю все периоды ее стихотворного великолепия. И логика Ахматовой - иная, далеко не иррациональная, но, однако, и не железная, поверяющая алгеброй гармонию. И с высоты своей логики, своего поэтического метода, Ахматова страстно, но спокойно спорит с Цветаевой, доказывая, что стихи растут вовсе не из звезд и роз, а из прозы жизни, обращаясь к своей адресатке не без затаенной иронии: "Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда..." Дальше мы видим, что это за сор. Нет, не садовая ухоженная роза, нет, не далеко мерцающая звезда, а - одуванчик, лопухи, лебеда, то есть сорняк жизни, что выпалывается в засеянном хлебом поле. Очень непрост тот сор, из которого, по Ахматовой, растут стихи. 29 мая 1939 года Л. Чуковская записывает со слов Ахматовой (I том "Записок..."): "Перечитываю Салтыкова. Замечательный писатель. Современная идиллия - перечтите. Вот, говорят, бедняга, вынужден был эзоповым языком писать. А ему эзопов язык шел на пользу, создавал его стиль". Здесь, мне кажется, она и применила этот необходимый, особенно в подцензурное время, язык. С одной стороны, понимаем, что стихи растут из прозы жизни, а с другой?
Что есть сор в данном стихотворении? Неужто всякая чепуха? О нет! Здесь, по мне, трагическая аллегория: "сорняк" здесь то, что на протяжении всей эпохи выпалывалось властью на поле русской словесности. Это, в первую очередь, дух русского народа - русская интеллигенция, которую то и дело сравнивали с сорняком, плесенью и т. д. Это мое прочтение между строк, вернее - между слов, подтверждает и следующая строфа (предыдущая могла бы вполне кончиться и на запятой, звучать как перечисление): "сердитый окрик, дегтя запах свежий..." Согласитесь: неожиданно, что вдруг к невиннейшим одуванчикам, лопухам, лебеде как бы прибавляется и "сердитый окрик", и деготь. Это - вторая картина реальной жизни.
Но вернусь уже к менее бросающимся в глаза признакам полемики с Цветаевой. Первую строку "мне ни к чему одические рати" можно отнести к ахматовскому раздражению Цветаевой, которой так были свойственны оды в начальном периоде ее поэзии. Цветаева подтверждает это стихами, например, 1920 года - отказом от своих од:
Сей рукой, о коей мореходы
Протрубили на сто солнц окрест,
Сей рукой, в ночах ковавшей - оды,
Как неграмотная ставлю - крест.
Полемична по отношению к цветаевскому "Певцом - во сне - открыты // Закон звезды и формула цветка" и строка Ахматовой "таинственная плесень на стене". Кто из нас в часы бессонницы не рассматривал стены, узорные обои, плесень на них, пятна сырости, обдумывая свою жизнь? Ахматова как бы доказывает Цветаевой, что вовсе не сновиденность - условие для вдохновения, а ночное ожидание "Музы с дудочкой в руке", что не во сне, а в часы бессонницы, "когда все оживают бреды", даже в плесени можно разглядеть и лица, и маски, и жизнь - шкатулку с тройным дном.
Но вот две строки:
Не так, как у людей.
Поначалу, мне показалось, что они не имеют никакого отношения к той, всегда поперечной судьбе "бесноватой", у которой действительно в жизни всё "не так, как у людей". Однако, задумавшись, я догадалась, что "не так, как у людей", как это ни парадоксально, имеет отношение к Цветаевой.
В судьбе творчества Цветаевой, коли поглядеть на него с точки зрения Ахматовой, все было "как у людей", то есть как у большинства поэтов и стихотворцев 20-30-х годов, ломающих традицию и ищущих новизну не внутри традиционной музыки, а в ее деформации. 4 ноября 1962 года Ахматова, уже всеми признанная, царственная, говорила Марии Петровых и Лидии Чуковской: "В 20-30-х годах было такое поколение, которое меня и знать не желало. Как: "Она тоже пишет какие-то стихи?" Было такое поколение, которое проходило сквозь меня, как сквозь тень. Какие-то там старые тетки любили когда-то какие-то ее стишки! - И все ждали, что вот-вот явится новый поэт, который скажет новое слово". При этом упомянула модного тогда комсомольского стихотворца Джека Алтаузена, дескать, вот кого сейчас любят. Но о том, как боготворили в эти же годы ценители поэзии и пишущие стихи Пастернака и Цветаеву, Ахматова ничего не сказала, а могла бы... Хотя все, что сказано в "Первой части" о поколении 20-30-х, - справедливейшие слова Ахматовой.
Действительно, что творилось с поэзией в те годы? Мы видим две группы. С одной стороны, очаровывающая молодежь продукция комсомольских поэтов: Безыменского, Жарова, Уткина, Светлова, с другой стороны - поэзия левого эксперимента, очаровывающая знатоков, пишущую братию, поэзия, возглавляемая Маяковским и представителями его школы: Асеевым, Сельвинским, Кирсановым. К этой же группе недальновидно, хотя и не без основания, относили и Пастернака, и Цветаеву. Особняком стоял Есенин, нравившийся как широким массам, так и знатокам. За редчайшим исключением для интеллигентной части пишущих стихи корифеи предреволюционные, оставшиеся в СССР, - Сологуб, Кузмин, Ахматова, Мандельштам, - постепенно отходили на второй план, переставали ее интересовать. Вот почему Цветаева, несмотря на свою эмиграцию, воспринимаемая как поэт левого направления, была важней и интересней для этой (большей) части пишущих и знатоков, чем Ахматова. Этому способствовало и то, что зарубежные рукописи и книги еще доходили до читателей и пишущих стихи. Дошли и тамошние "Царь-девица", и "Психея. Романтика", и "Разлука", и "Ремесло". Как же невыносимо больно должно былo быть Ахматовой, рано узнавшей, что "От счастья и славы // Безнадежно дряхлеют сердца", - как бы вообще не быть, стать неким анахронизмом, забытым почти на два десятилетия теми, многими, кто еще недавно восторгался ее талантом и славил этот талант.
"Мне ни к чему одические рати" Ахматова прочла Л. Ч. 23 января 1940 года ("Записки..."). Через день после его написания, не в пример отрывку из Поэмы - "Ты в Россию пришла ниоткуда", а тем более срочному "Позднему ответу". Когда Лидия Чуковская впервые услышала это хрестоматийное стихотворение, последние строки звучали так: "На радость вам и на мученье мне". И очень обдуманно и верно убрала Ахматова в этой строке "на мученье". Редко, когда рожденные поэтом стихи - на радость и читателю, и автору, - автору почти всегда на мучение. Но и столь уверенной в своем даре Ахматова никогда не бывала, чтобы сказать: "На радость вам и мне". Так, скорее, могла бы заявить Цветаева. Но если учесть, что это ее с Цветаевой спор о том, как растут стихи, то "на радость вам и мне" звучит победительно-иронически. В том же 1940 году, который Ахматова назвала своим "самым урожайным годом" и который мы называем ахматовской болдинской осенью, ею было написано еще одно стихотворение, кажущееся мне поздним ответом-полемикой с Цветаевой, написавшей в 1920 году:
И если всё ж - плеча, крыла, колена
Сжав, - на погост меня дала увезть,
То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом,
Стихом восстать - иль розаном расцвесть.
Собственно, мысль этого четверостишия не нова, могла бы принадлежать и другим поэтам, нередко обещающим в своих стихах перевоплотиться в то или иное явление природы. И все-таки я думаю, что именно с Цветаевой связано предупреждение:
Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Ни ласточкой, ни кленом,
Ни тростником и ни звездой,
Ни родниковою водой,
Ни колокольным звоном
Не буду я людей смущать
И сны чужие навещать
Неутоленным стоном.
Почему же я полагаю, что это также полемика с Цветаевой? Угадываю Цветаеву и в ласточке (из цветаевского цикла "Психея", стихотворение № 1):
И не служанка - мне не надо хлеба.
Я - страсть твоя, воскресный отдых твой,
Твой день седьмой, твое седьмое небо.
Там на земле мне подавали грош
И жерновов навешали на шею.
- Возлюбленный! - Ужель не узнаешь?
Я ласточка твоя - Психея!
Узнаю - и в многочисленных ее колокольных звонах, а что касается ласточки-Психеи, то она заживет своей тайной жизнью и в "Поэме без героя". Кроме того, не отсылает ли к строке "Позднего ответа" "неутоленный стон": "И московские дикие стоны", и к строчке из Поэмы - "не обманут притворные стоны", хотя эпитеты к этим "стонам" никак не отождествляемы? Как бы в ответ на "Не самозванка - я пришла домой", мнится мне, и надпись на книге "Подорожник" (это стихотворение датировано 18 января 1941 года, когда Поэма уже писалась). Привожу только нужные мне строфы:
Совсем не тот таинственный художник,
Избороздивший Гофмановы сны,
Из той далекой и чужой весны
Мне чудится смиренный подорожник.
Он всюду рос, им город зеленел,
Он украшал широкие ступени,
И с факелом свободных песнопений
Психея возвращалась в мой придел.
Последние две строки из второй процитированной строфы ведут к музыке Поэмы и к прототипу героини. Это, как я думаю, потому, что "Психея возвращалась в мой придел", а не "самозванка" и не "служанка".
Не буду я людей смущать
И сны чужие навещать
Неутоленным стоном, -
"Даниил", написанного почти вослед стихам, посвященным Ахматовой, и возможно, втайне ей адресованное:
Соперница, а я к тебе приду
Когда-нибудь, такою ночью лунной,
Когда лягушки воют на пруду
И женщины от жалости безумны.
И, умиляясь на биенье век
Скажу тебе, что я - не человек,
А только сон, который только снится.
И я скажу: - Утешь меня, утешь,
Мне кто-то в сердце забивает гвозди!
Что горячи - над головою - звезды...
8 сентября 1916
Сравните с циклом стихотворений к Ахматовой, и вы увидите, что есть меж ними связь.
Думаю, я достаточно привела примеров тому, что Цветаева была не только глубоко читаема, но и являлась для Ахматовой адресатом-невидимкой, которая так определила себя как поэта:
Собеседницы и Наследницы.
Знала Ахматова ее стихи и наизусть. Незадолго до написания "Путем всея земли", в самый острый период своих колебаний, воспользоваться ли чудной, но не заполненной значительным словом музыкой цветаевского "Кавалера" для Слова-Эпохи, 8-го февраля 1940 года Ахматова читала Чуковской наизусть: Сологуба, Цветаеву, Кузмина. Мне кажется, и выбор поэтов, и даже очередность чтения их стихов не случайны. У Сологуба одно из стихотворений написано той же строфой в смысле построения, но не ритма, даже не метра. Метр - анапест, а не анапестический дольник. И в тот же день Ахматова попросила принести "Форель разбивает лед" Кузмина. (Я уже во вступлении оговорила множественность интерпретаций. Спор Ахматовой с Кузминым, мотивная перекличка существуют в "Поэме без героя", и об этом уже написана Р. Д. Тименчиком, В. Н. Топоровым и Т. В. Цивьян книга "Ахматова и Кузмин". Я ни в коем случае не оспариваю это в целом интересное, глубокое исследование. Только возражаю по поводу заимствования у Кузмина Ахматовой музыки для "Поэмы без героя" и кое-чего, с этим сопряженного. Я же пишу другую книгу: "Ахматова и Цветаева"! Поэтому антигероя Поэмы - Кузмина я касаюсь исключительно в том случае, когда это необходимо для моей интерпретации, для моей версии. Для моей книги.) Весьма возможно, что "Форель..." понадобилась Ахматовой для того, о чем я писала в главе "Мысль изреченная есть ложь". Жаль, что Л. Ч. не помнит, какие именно стихи Цветаевой были ею в тот вечер услышаны. Может быть, и "Кавалер"? Не исключено. Ведь Ахматовой, наверное, было интересно проверить: замечаема ли та новая музыка, в которую помещено не-новое слово? Ведь не удержалась же Ахматова при встрече с Цветаевой от соблазна прочесть ей первый отрывок из Поэмы - или более обширный набросок! Но мысль - что сама Ахматова могла пропустить новый звук - я не допускаю. У нее был не просто острый слух, у нее был ревнивый слух на новую музыку в поэзии. Это видно и из разговоров Ахматовой с Лидией Корнеевной о пастернаковском "1905 годе", который обладает новым в русской поэзии ритмом.
Итак, я привела несколько поздних ответов невидимке-адресату Цветаевой. К ним же отношу "И никакого розового детства". В основном - стихи 1940-1941 годов. Но был кроме срочного "Позднего ответа" и еще один срочный ответ - по поводу выбора жизненного пути. Таким срочным ответом мне представляется стихотворение-письмо, которое Ахматова написала 22 июля 1922 года как бы вдогон Цветаевой, покинувшей Россию 11 мая того же года:
Не с теми я, кто бросил землю
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
далек от политики и вполне благоустроен - и в материальном и в моральном плане, и горечь чужого хлеба он, скорее всего, не изведал, тогда как жизнь Цветаевой с самых первых дней отъезда за границу была полна житейских невзгод, скитальчества и горечи. Так же была полна горечи эмигрантская жизнь Артура Лурье, гораздо более близкого Ахматовой. Он также покинул Россию в 22-м году, и есть исследователи, считающие, что "Не с теми я, кто бросил землю..." обращено к композитору Артуру Лурье. Однако доводы, кто и как жил в эмиграции, несущественны хотя бы потому, что Ахматова не могла знать, как сложится жизнь Лурье или Цветаевой в течение такого короткого срока. А вот предвидеть могла. Даром ли еще в пятнадцатом году Ахматова написала: "Громко кличу я беду: // Ремесло мое такое". Провиденья, предчувствия как своей, так и чужой судьбы у Ахматовой удивительные. К этому я еще вернусь. (Всем, думаю, понятно, что вторая строфа стихотворения "Не с теми я, кто бросил землю" имеет непосредственное отношение и к Данте.)
Почему это стихотворение - такое важное для меня по своей идее - никогда и ни за что не покидать родину - я так уверенно адресую Цветаевой, а не Артуру Лурье? Может быть, оно обращено ко всем эмигрантам? Уже в своей главе "Мысль изреченная есть ложь" я пыталась доказать, что "Разве я других виноватей?" может быть обращено не ко всем поэтам, а лишь к определенному лицу. Это - первая причина. А вторая - я как бы глазами Ахматовой перечитываю стихи и письма, адресованные ей Цветаевой. И действительно, нахожу в них - наряду, например, с тревогой за Ахматову, и "грубую лесть". Хочу в этой связи упомянуть цветаевскую запись 1917 года, широко известную: "Все о себе, все о любви... Какой трудный и соблазнительный подapoк поэтам- Анна Ахматова!" Третья причина: ахматовское стихотворение 1922 года "Не с теми я, кто бросил землю", которое, по мнению некоторых, обращено к Анрепу или Лурье, а по мнению других, - вообще к эмигрантам, кажется мне еще и ответом на цветаевское стихотворение, а оно не могло не оскорбить "бесслезную, надменную, простую" петербуржанку:
Не отстать тебе. Я - острожник,
Ты - конвойный. Судьба одна.
И одна в пустоте порожней
Уж и очи мои ясны!
Отпусти-ка меня, конвойный,
Прогуляться до той сосны!
Нет, не одна подорожная! - как бы возражает Ахматова, - да и судьба у нас не одна.
О правоте своей позиции Ахматова и в 40 г., видимо, размышляла.
Цитирую запись Чуковской от 13 ноября 1940 г.:
"Потом прочла о кукле и Пьеро. Я рот открыла от изумления, до того это на нее не похоже.
"пятнадцатилетние руки", - объяснила Анна Андреевна. (Позже это стихотворение будет называться "Мои молодые руки". - И. Л.) - Это у вас какой-то совсем новый период, сказала я.
Она сидела уже не на диване, а в своем ободранном кресле, грустно и трогательно раскинув руки. Заговорили почему-то о Мицкевиче. Я сказала, что гневные стихи Мицкевича против Пушкина, в сущности, справедливы, и Пушкину, чтобы ответить с достоинством, только и оставалось, что отвечать с надзвездной высоты.
- Вы не правы, - сказала Анна Андреевна, - Пушкин вел себя гораздо лучше, чем Мицкевич. Пушкин писал как русский, а Мицкевич звал поляков на бой, а сам сидел в Германии и разводил романы с немочками. Это во время восстания!"
В недоуменном "почему-то заговорили о Мицкевиче" угадывается удивление Лидии Корнеевны. Почему сразу от прочитанного отрывка "Вестник" Ахматова перешла к разговору о Мицкевиче? Мне же, знающей теперь, на чьем музыкальном черновике Ахматова писала свой Триптих, знающей, что Психея-Цветаева являлась тем комплексом, который поэт скрывает почти что от самого себя, ассоциативный переход от "Ты в Россию пришла ниоткуда" к Мицкевичу ничуть не удивителен. Даже закономерен. По-видимому, Ахматова, читая "Вестник", думала о Цветаевой, которая до 1939 года жила в эмиграции и в "Лебедином стане" призывала на бой (правда, еще живя в России), да и "романы разводила" - очаровываясь и стремительно разочаровываясь.
Обдумывая сказанное и написанное Ахматовой о Мицкевиче, впору вывести отношение:
Ахматова - Цветаева
Но разве это вражда? Это - любовь-вражда! Отношения между Пушкиным и Мицкевичем давно, хотя и смутно, освещены в нашем литературоведении, тогда как взаимоотношения Ахматовой и Цветаевой еще - по-настоящему - остаются закрытыми для читателей. Неразрывность любви-вражды, неразрывность-разлука куда сильнее, чем любовь взаимная, и куда плодотворнее для творчества. Эта же неразрывность-вражда-ревность-любовь связывала двух совершенно разных поэтов - Ахматову и Цветаеву, и, может быть, главным образом потому, что это были великие женщины.
И как тут мне не возразить Лидии Корнеевне, записавшей 22 мая 1962 года: "Анна Андреевна отослала меня в пустую столовую, вручив мне статью Мочульского: сравнительный анализ поэзии Ахматовой и Цветаевой. (А какая, в сущности, между ними связь? Что обе они женщины? Маловато. Сходства ведь никакого)".
Какая связь? - Неразрывнейшая! - И основания есть у критика - даже то, что обе они - женщины, и в особенности, что разные поэты. На мой взгляд, сравнивать поэтов разных - дело куда более плодоносное для движения русского стихотворчества, чем сопоставлять поэтов одного направления. Хотя даже поэты одного направления, одной школы, не могут быть похожи один на другого. Похожи друг на друга не поэты, а эпигоны их либо "самостоятельные" посредственности.
"слабому" полу. Бывают поэту-женщине такие похвалы: "мужская рука"! Смешно мне это... Рука-т о рукой, а как быть с душой? У женщины-поэта, какой бы сильной рукой она ни обладала, всегда душа-женщина, душа-мать, со всеми ее сильными - посильней, чем у мужчины, - сторонами. И со всеми такими явными беззащитностями-беспомощностями, каких у мужчин-поэтов, пожалуй, и не встретишь. Опять же, сама Л. Ч. излагает высказывание Ахматовой на "женскую тему" 1 января того же года:
" - Поэма вышла вторым изданием в Нью-Йорке. С длинной статьей Филиппова. Там все бы ничего, да конец меня огорчил: пишет, что я русская Жорж Занд... Она была толстая, маленькая, ходила в штанах и один любовник знаменитее другого... Прежде меня называли русской Сафо, это мне больше нравится..."
"Ну подумай: только вчера я тебе рассказывал о веселом, радостном вечере, который мы провели с Анной Андреевной у меня, и как она отзывалась о Деборд-Вальмор, а сегодня читаю, что Пастернак сравнивал Цветаеву с Деборд-Вальмор. Я-то тогда не знал, теперь все понятно..."
- А можно, я хоть на этот твой рассказ о встрече с Ахматовой сошлюсь? - "Ну так и быть, валяй!"
И вот сейчас, приведя отрывок из первого письма Пастернака к Рильке, я перескажу то, что мне поведал Липкин. В 1926 году Пастернак написал Рильке: "... В тот же день, что и известие о Вас, я здешними окольными путями получил поэму, написанную так неподдельно и правдиво, как здесь... никто из нас не напишет. Это было вторым потрясением дня. Это поэтесса Марина Цветаева, прирожденный поэт большого таланта, родственного по своему складу Деборд-Вальмор". Я полагаю, что об этом письме знала и Ахматова. Все, что ее интересовало, она умела заполучить неведомыми путями. И Л. Ч. в своих "Записках..." дивилась, как попало к Ахматовой то, что Блок написал о ней, и то, что хранилось в спецхране. Правильно думает Л. Ч.: "старались поклонники".
конкретного события, и свои с кем бы то ни было диалоги, в особенности если собеседник ему интересен, значителен. Рассказ Липкина:
" - Я поставил на стол бутылку "Лидии", тогда очень модного вина. Закуска была хорошая, но Анна Андреевна сказала, что это вино ей не нравится.
- А может быть, водочки? - предложил я.
- Немного - с удовольствием, хотя мне это запрещается, - и показала мне, достав из кармана, то ли нитроглицерин, то ли валидол. Я тогда еще был здоров и не знал, что это за лекарство. Мы выпили с Анной Андреевной по рюмочке, всего она выпила две, а я побольше. Анна Андреевна прочла мне отрывок из "Поэмы без героя". Я был потрясен и сказал Анне Андреевне, что никто, кроме нее, пожалуй, так глубоко не понимает русскую душу и русскую жизнь. Никто еще не написал о предвоенных 10-х годах, а это - очень важное для России время. О нем, может быть, еще и напишут, но пока она - первая, кто это сделал, и так восхитительно. Анна Андреевна раскраснелась, развеселилась то ли всего от двух рюмочек, то ли от моих слов и похвалила меня:
- Никто не понимает поэзии так, как вы.
- Так что же получается? Среди баб главная - Ахматова. Ну, давайте посмотрим, кто был? Цветаеву я в счет не беру, потому что мне нравятся только "Версты". - Ахматова промолчала. А я начал, как мне свойственно - и чем тебе надоел - экскурс:
- Была Бунина.
- Ее никто не читал, я - тоже, следующая!
- Ростопчина.
- Каролина Павлова.
- Это ценный поэт, но не первого класса.
- Мирра Лохвицкая.
- В ней что-то было. Но на ее стихах лежит печать эпохи безвременья - Надсон, Минский, Фофанов.
- Сафо - это просто миф. Мне ее читал по-гречески Вячеслав Иванов - от Сафо остались одни руины.
- Я, конечно, Сафо не читал в подлиннике, но тогда остается еще одна - Деборд-Вальмор. - Тут Анна Андреевна горячо возразила:
"12.
... Как насмешливо и непринужденно реагировала Ахматова на каждое упомянутое имя женщин-поэтов, раздраженно лишь на имя Деборд-Вальмор (ее сравнил с Цветаевой Пастернак) и абсолютно безмолвно - на имя Цветаевой. А ведь могла сказать многое: и о цветаевском подкидыше, и о своих поздних и срочных ответах ей, но - не ее ли поведано словом:
Тайн не выдаю своих.
Примечания
12. Ряд критиков сравнивали и Ахматову с Марселиной Деборд-Вальмор.