Там их трое
Я на твоем пишу черновике.
Ахматова
Всё приму. Я белая страница.
Цветаева
Посвящение
27 декабря 1940
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
... а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает,
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя
Вдруг появились - и там зеленый дым,
И ветерком повеяло родным...
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипанье пен
Все ближе, ближе...
Marche funebre...
Шопен...
Здесь их трое - Цветаева, Мандельштам, Вс. Князев. "Однако слова: "Я на твоем пишу черновике" (в 1940 г.!) и "темные ресницы Антиноя" не могут относиться к Князеву", - говорит В. М. Жирмунский в своем комментарии14.
Может быть, В. М. Жирмунский видел Князева и поэтому считал, что "ресницы Антиноя" не могут относиться к драгуну. А вот мысль о том, что нельзя, невозможно писать на черновике Князева через 27 лет после его самоубийства, - довод весьма сомнительный, если не странный. Можно, думаю, писать и на 1027-летней давности черновике, если писатель нашего времени или будущего сочтет какое-либо произведение таковым. И я уже говорила, что само по себе стихотворение "Кавалер де Гриэ! - Напрасно..." наделено обворожительным изяществом, но его новая музыка, не заполненная новым словом, - своеобразная нотная тетрадка, и она вполне сгодилась Ахматовой как черновик для трехчастной симфонии "Поэмы без героя". И помимо того, для меня по крайней мере бесспорно: Князев еще не тот поэт, чьим черновиком Ахматова (чисто психологически) пожелала бы воспользоваться, а Мандельштам уже не тот поэт, воспользоваться черновиком которого Ахматова сочла бы для себя возможным. А про то, что это не черновик Кузмина и почему, также сказано в первой части моей книги. И повторю. Если Ахматова неким образом намекает читателю на черновик Кузмина, то это опять-таки - ложный след.
Над этим Посвящением вместо первоначального - 26 декабря - стоит дата: 27 декабря 1940 года. Изменение это нешуточное. 27 декабря - день гибели Мандельштама. Ведь только сейчас документально установлена точная дата его гибели. У Ахматовой это не первое печальное озарение-угадывание.
Да, в Посвящении их - трое. Недаром Ахматова так долго хранила безымянность посвящений - аж до 1955 года (в БП, 1976, первое - оставалось еще безымянным - по какой причине или по чьей воле - мне неизвестно). Да, не случайно Ахматова хранила их безымянность, кто-кто, а она-то знала и сказала в "Решке": "там их трое". И только когда Лидия Корнеевна Чуковская 12 мая 1955 года (II том "Записок...") заметила, что "теперь, в новом варианте, придется убрать строку о самостоятельных безымянных "Посвящениях", потому что теперь ведь "Посвящения" перестали быть безымянными, она (Ахматова. - И. Л.) указала, кому что: "Первое Посвящение - Вс. Князеву, Второе - Судейкиной".
Итак, после "я на твоем пишу черновике", казалось бы, должна стоять запятая, а не точка (перед "и вот чужое слово проступает") - ведь черновик - цветаевский! Но Ахматова обдуманно и правильно поставила точку - не для того, чтобы поглубже упрятать автора "черновика" (а может быть, и для этого), но, главным образом, потому, что в сцене-предчувствии самоубийства Князева проступает даже не просто чужое слово, а целая фраза Мандельштама. Ее - эту фразу - запечатлела Ахматова в своих "Листках из дневника", где она вспоминает о Мандельштаме, с которым бродила в снежный московский день: "Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: "Я к смерти готов". Эту фразу-предчувствие вложит Ахматова в уста Князева в Первой главе Части первой "Петербургской повести":
Чистый голос:
"Я к смерти готов".
Строки:
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя...
"Еще одна пушистая снежинка растаяла на веере ресниц". Эта реминисценция -еще и переход к "темным ресницам Антиноя", которые "вдруг поднялись - и там зеленый дым". К внешнему облику Пьеро-Князева относятся разве что эти полстроки: "а там зеленый дым". И как тут не вспомнить строку "с ресницами - нет длинней" из адресованного Мандельштаму цветаевского стихотворения "Откуда такая нежность?.." И Ахматова и Цветаева отметили именно длину ресниц, а не цвет: "Ресницы на полщеки" - скажет Ахматова в "Листках из дневника", а в разговоре с Чуковской - "пушистые в полщеки". Описание Ахматовой ресниц Мандельштама в "Листках" и в устной речи ритмически совпадает с цветаевским стихом: "с ресницами - нет длинней".
Мне хочется обратить внимание читателя на запись Чуковской 22 мая 1962 года. Перечитывая статью Цветаевой о Маяковском и Пастернаке, Л. Ч. говорит, что "... лучше еще никто не написал о Пастернаке, чем Цветаева в "Световом ливне", - и замечает: "Но вот что хотелось бы мне сказать Анне Андреевне: она наверное и сама не заметила, какие у нее в стихах совпадения с цветаевскими мыслями из этой статьи! Цветаева говорит о поэзии, о поэте, как о реке, и у Ахматовой то же и почти теми же словами сказано в одной из "Элегий":
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
И я своих не знаю берегов".
Я еще буду и в дальнейшем останавливаться то на остро-исследовательском взгляде Л. Ч., то на интуитивном угадывании, относящемся к моей теме.
А сейчас вернусь к Первому посвящению, повторив: "Там их трое": К Мандельштаму и Князеву тайнописно присоединяется и Цветаева, и не по одному обращению к ней автора "я на твоем пишу черновике", но и по некоторым общим портретным чертам Цветаевой и Князева. У Князева глаза - зеленый дым, но и у Цветаевой глаза - зеленые.
И ветерком повеяло родным...
"Форели...", он какое-то отношение к морю имеет. Вопрос: "Не море ли?" в первую очередь, по моему разумению, обращен к Мандельштаму и Цветаевой. В тех же "Листках из дневника" Ахматова пишет о том, как не мог без моря Мандельштам, что оно для него значило. Но знаем мы об этом главным образом из поэзии самого Мандельштама, как бы плывущей "дельфином молодым по седым пучинам мировым". А что касается Цветаевой, то свое имя она прочно связала с морем:
Но имя - Бог мне иное дал,
Морское оно, морское!
Строка "я бренная пена морская" как бы откликается на мандельштамовское "Останься пеной, Афродита". Обе эти строки разных поэтов-"двойников" слышатся мне и в ахматовском "накипанье пен":
"Самого синего моря", и отвечает трагической антитезой: - Нет, "только хвоя // Могильная...".
Тут уже все мои сомнения, пожалуй, рассеиваются: не по Князеву так безутешно скорбит Ахматова, - по Мандельштаму! "Хвоя" у меня ассоциируется с тем лагерем, с тем местом, где закончил свой тернистый путь великомученик Мандельштам, и со строфой Поэмы, по понятным для того времени соображениям не вошедшей в окончательный текст:
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей,
Я не знаю, который год,
Ставший сказкой из страшной были
Мой двойник на допрос идет.
А потом он идет с допроса
Двум посланцам девки безносой
И я слышу даже отсюда
(Неужели это не чудо?)
Звуки голоса своего...
Эти два Поэта и есть, на мой взгляд, главные герои Посвящения. Князев здесь (как и во всем Триптихе), по-моему, герой второстепенной важности, отраженный только в зеркале верхнего фабульного слоя, живущий на первом, верхнем, дне "шкатулки".
"швов" не видно. Остается только повторить - вслед за Ахматовой: "Можно (и должно) по-разному толковать произведение искусства (тем более это относится к щедеврам)". Можно по-разному толковать отдельные места Поэмы, строки, слова. Можно впотьмах, на ощупь найти ключ к "шкатулке". Но проникнуть в "тайну ремесла" - никогда. Хотя и Ахматова как бы пыталась в одноименном цикле эту тайну раскрыть:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за свое.
Симптоматично и то, что Цветаева одну из своих книг нарекает "Ремеслом", и как бы в ответ Ахматова говорит, что у ремесла есть - тайна, т. е. многопластовость, которой почему-то не замечает у "Собеседницы и Наследницы".
"Анна Ахматова". БП, 1976, с. 513. Далее я буду приводить комментарии В. М. Жирмунского из того же издания.