Лосев Лев: "Страшный пейзаж": маргиналии к теме Ахматова / Достоевский

Звезда. - 1992. - № 8. - С. 148-155.

"Страшный пейзаж":
маргиналии к теме Ахматова / Достоевский

1

Писавшие об Ахматовой не раз приходили к заключению, что в ее творчестве проза возвращает долг поэзии, что ее стихи - это спрессованные до предела психологические новеллы, если не романы. В связи с этими рассуждениями всегда возникает имя Достоевского. Известно, что он был любимым писателем Ахматовой, что она знала Достоевского так же хорошо, как она знала Пушкина1. В ее устных рассказах, повторяемых мемуаристами, присутствует какая-то полусерьезная тема родства с Достоевским.

Один из этих рассказов о том, как ее тетушка, будучи молоденькой курсисткой, набралась духу и пошла на Разъезжую поглядеть на любимого писателя. После долгих расспросов прислуги из мрака коридора появился мрачно нелюбезный Достоевский со свечой и спросил: "Что вам угодно?" Тетушка расплакалась и убежала. Согласно другой семейной истории, отец Анны Андреевны в молодые годы соперничал с Достоевским в ухаживании за одной молодой особой. В этом рассказе поэта образ Достоевского сближается с образом отца2.

Исследователи обращали внимание на реминисценции из Достоевского у Ахматовой. Так как для Ахматовой вообще характерно совмещение - прототипов, персонажей, сюжетных положений, это относится и к области интертекста. Так В. Н. Топоров3 пишет о Гофмане, процеженном через Достоевского, а Л. К. Долгополов о Достоевском, просачивающемся в тексты Ахматовой через Блока4.

В своей работе я предлагаю несколько наблюдений, которые, как мне кажется, подтверждают, что один из важнейших сквозных мотивов в поэзии Ахматовой был неразрывно связан с миром образов Достоевского.

2

В Anno Domini (2) есть стихотворение, которое беспокоило меня своей недосказанностью всякий раз, когда я на него натыкался. Вот оно:

За озером луна остановилась
И кажется отворенным окном
В огромный, ярко освещенный дом,
Где что-то нехорошее случилось.

Хозяина ли мертвым привезли,
Хозяйка ли с любовником сбежала,
Иль маленькая девочка пропала
И башмачок у заводи нашли...

С земли не видно. Страшную беду
Почувствовав, мы сразу замолчали.
Заупокойно филины кричали,
И душный ветер буйствовал в саду5.

в нашей поэтической традиции. Автор не ограничивается констатацией лирической тревоги, но во второй строфе перечисляет типические житейские трагедии, соответствующие напряженности тревожного чувства: смерть или исчезновение одного из членов семьи - мужчины, женщины, ребенка. Но почему чувство смутной тревоги превращается в конце стихотворения в уверенное чувство ужаса? Ведь в первых двух строфах тщательно оговорена условность предполагаемых трагедий. Луна только кажется окном, за которым случилось неизвестно что - что-то, то ли то, то ли это. В последней же строфе нет никакой сослагательности: "С земли не видно. Страшную беду // Почувствовав, мы сразу замолчали". Индикатив усиливается инверсией, инверсия усиливается ритмически: слова "страшную беду" выделены с одной стороны цезурой, с другой - концом строки, анжамбеманом. И фонетически страх выделен, звучит сильнее всего в первой строке стихотворения: ударное а в слове "страшную" - единственная открытая нередуцированная гласная в окружении закрытых и редуцированных6. Тут уж, видно, действительно стряслась какая-то реальная страшная беда, непосредственно затрагивающая и автора, и того или тех, кто невидим рядом с ним в темноте ("мы сразу замолчали"). Но какая? Видимо, такая страшная, что автор не решается назвать ее вслух, проставляет три точки, которые мы-то поначалу приняли за эквивалент "и т. п.", в заключение перечня гипотетически возможных несчастий.

По-видимому, помещенные в композиционном центре стихотворения (золотое сечение) три точки являются условным знаком события, более ужасного, чем внезапная смерть, даже смерть ребенка, такого, что словами и не выразишь. Вот тут и вспомнилось, что такой же "прием" был использован в другом исполненном метафизического ужаса литературном произведении. При всей разнице в жанре и объеме между романом Достоевского "Братья Карамазовы" и двенадцатистрочным стихотворением Ахматовой налицо композиционное сходство. Сюжетный центр "Братьев Карамазовых" находится в "осьмой" из двенадцати книг романа (у Ахматовой в восьмой строке из двенадцати строк стихотворения). Тут завязываются в один узел и детектив, и теодицея Достоевского. "Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана..." Затем следует полная строка точек7. Первое слово вслед за этим внутритекстовым зиянием - слово "Бог". "Бог,- как сам Митя говорил потом, - сторожил меня тогда" (XIV, 355).

Внезапно ахматовский ноктюрн прочитывается как поэтическая парафраза центральной главы "Братьев Карамазовых", которую Достоевский назвал "В темноте".

Прежде всего отметим параллельность лирического героя стихотворения и Мити Карамазова в роковой главе романа. Митя едва ли не самый поэтический из героев Достоевского в том хотя бы смысле, что он говорит и думает в значительной степени на языке стихотворных цитат8. Так и при появлении Мити в рассматриваемой главе: "И только шепчет тишина", - мелькнул почему-то этот стишок в голове его..." (XIV, 353)9. Но главное не в этом: лирический герой (героиня) стихотворения, подобно Мите, переживает глубокое душевное смятение, глядя ночью из сада в освещенное окно дома, "где что-то нехорошее случилось".

Хотя перечисляемые Ахматовой во второй строфе несчастья и можно назвать типическими, но почти все они имеют место в "Братьях Карамазовых": внезапная смерть хозяина дома, побег хозяйки с любовником (об этом рассказывается в предыстории романных событий в первой главе) и если в этом романе и нет гибели маленькой девочки, то есть гибель маленького мальчика и болезнь девочки, не говоря уж о том, что девочки гибнут в других романах Достоевского.

Описание ночи, естественно, значительно более подробно у Достоевского, у Ахматовой оно умещается в трех строках - первой и двух последних:

За озером луна остановилась...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Заупокойно филины кричали,
И душный ветер буйствовал в саду.

Поскольку Скотопригоньевск - это Старая Русса, то в ночной тьме озеро у Достоевского имеется10. С другой стороны, у Достоевского нет ни крика филинов, ни ветра: "Но всюду было мертвое молчание и, как нарочно, полное затишье, ни малейшего ветерка" (XIV, 353).

Выше я назвал стихотворение Ахматовой поэтической парафразой главы из романа Достоевского. Под поэтической парафразой я здесь имею в виду не пересказ сюжетных положений, а пересказ текста на языке "эмоциональных эвфемизмов" (выражение В. В. Виноградова)11. Виноградов имел в виду устойчивые лексико-семантические блоки, из которых строится поэзия Ахматовой. У нее это зачастую природные явления, переосмысляемые в контексте стихотворения как личные эмоции. Одним из таких "эмоциональных эвфемизмов"12 является нередко в поэтическом идиолекте Ахматовой слово "душный"13.

Когда лирический герой Ахматовой совпадает с героем Достоевского, мы имеем дело именно с такой же контаминацией внутреннего (психологического) и внешнего (природного). У Достоевского нет ветра, но сам Митя буйствует в этой, а также в предыдущей и последующей главах ("Все это летело, как вихрь, в голове его" (курсив мой. - Л. Л.)), нет духоты, но Митя задыхается ("он почти задыхался", XIV, 353), нет луны14, но ведь и у Ахматовой луна - не луна, а отворенное окно15.

3

Если бы кто-нибудь взялся написать краткую историю луны в русской поэзии, получилась бы поучительная картина взлетов и падений одной постоянной метафорической основы. "Царица нощи" (Пушкин, 1820) раннеромантического периода превращается в "блин с сметаной" (Лермонтов, 1840), затем нейтрализуется в небесное тело с функцией ночью освещать железную дорогу или наполнять своим светом сад у Некрасова и Фета, чтобы затем вновь стать вместилищем поэтических эмоций, главным образом сарказма, на заре модернизма - "бессмысленный диск" Блока, "дохлая луна" футуристов. И тут виток историко-эстетической спирали завершается, у Мандельштама вновь выплывает полная луна предромантизма:

Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина, -
Так что же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине,
И ветром развеваемые шарфы

Так, по словам Мандельштама, "сокровище" уходит от прадедов "к правнукам". Угрюмый романтический пейзаж возвращается в поэтику русской литературы. "Особенно часто (такой) пейзаж озаряется луной, тусклый свет которой, пробивающийся сквозь волны тумана и смутные края облаков, гармонирует со скорбными думами <...> барда", - пишет современный исследователь, Ю. Д. Левин, об Оссиане17. Благодаря интертекстуальному аспекту лунный пейзаж возрождается обогащенным исторической перспективой, что прямо декларируется в стихотворении Мандельштама. Отметим также, что русский лунный пейзаж в двадцатом веке - это по преимуществу пейзаж городской. У того же Мандельштама луна названа городской:

Когда городская выходит на стогны луна...
И как новый встает Геркуланум,
Спящий город в сияньи луны18.

Значительно позднее у Бродского:

... полумесяц плывет в запыленном оконном
стекле над крестами Москвы, как лихая победа Ислама19.

Немало писалось о роли лунного пейзажа у Булгакова20 и о реминисценциях этого важного мотива из "Мастера и Маргариты" в стихах Ахматовой21.

Ахматова придает особое мистическое значение пейзажу, в котором сочетаются провинциальный город или предместье, вечер, переходящий в ночь, уединенный дом и отворенное окно или луна (или луна-она-же-отворенное-окно).

Так вот он - тот осенний пейзаж,
Которого я так всю жизнь боялась... (330)

- говорит она во второй из цикла "Северные элегии", которые Жирмунский называет биографическим повествованием22. Поэтический рассказ-размышление о своей жизни Ахматова начинает строкой из всего трех слов, из которых первые два грамматически между собой связаны, а третье выделено интонационно-синтаксически:

Россия Достоевского. Луна... (328)

Россия, Достоевский, луна - таково, если угодно, словесное обозначение ахматовской "мифологемы", которая то и дело материализуется в ее "страшном пейзаже". За каждым из членов этой формулы стоит огромное историческое, культурное и мифологическое содержание, которое, впрочем, хорошо известно и не нуждается в пересказе23. Остановимся лучше на "страшном пейзаже".

Это "карамазовский", старорусский пейзаж24.

А в Старой Руссе пышные канавы,
И в садиках подгнившие беседки,
И стекла окон так черны, как прорубь,
И мнится, там такое приключилось,
Что лучше не заглядывать, уйдем.

Чтобы оно свою открыло тайну…
("А в Оптипой мне больше не бывать...") (329)

За двадцать три года до этих строк, в 1917-м, вспоминая 1910-й, Ахматова писала:

Почернел, искривился бревенчатый мост,
И стоят лопухи в человеческий рост,
И крапивы дремучей поют леса.
Что по ним не пройдет, не пройдет коса.
Вечерами над озером слышен вздох,
И по стенам расползся корявый мох.

Могучая флора заброшенности, "трава забвения", прочно укоренена в сознании Ахматовой с младенчества. В наброске самых ранних воспоминаний ("Дом Шухардиной") она пишет: "Переулок (летом) пышно зарастал сорняками-репейниками, из которых в раннем детстве лепила корзиночки, роскошной крапивой и великанами лопухами... Я лопухи любила и крапиву". И далее в тех же набросках: "Примерно половина моих снов происходит там"25. Элементы "страшного пейзажа" рассеяны в стихах Ахматовой с самой ранней поры до конца:

... И кто-то во мраке дерев незримый,
Зашуршал опавшей листвой... (1912) (60)

Тихий дом мой пуст и неприветлив,
И на лес глядит одним окном.
В нем кого-то вынули из петли
И бранили мертвого потом. (1912) (68)

Город сгинул, последнего дома
Как живое взглянуло окно...
Это место совсем незнакомо,
Пахнет гарью, и в поле темно.


Нерешительный месяц рассек,
Мы увидели: на гору, к лесу,
Пробирался хромой человек.

Было страшно... (1916) (128)

Особенно набирает силу этот мотив в написанной по следам войны, революции и тяжелых личных утрат книге "Anno Domini". Кроме стихотворения, с которого я начал, там ость и другие, посвященные переживанию страха в уединенном доме. В двух из них упоминается топор. Поразительным поэтическим документом является второе, "Страх, во тьме перебирая вещи...", написанное в Царском Селе 27 - 28 августа 1921 года, т. е. через день-два после того, как Ахматова узнала о расстреле Гумилева, обстоятельство, па которое в силу понятных причин не указывали до сих пор комментаторы советских изданий (хотя я не представляю себе, чтобы это ускользнуло от их внимания), но на которое не обратили внимания и комментаторы изданного в США собрания сочинений26. Позволю себе привести его целиком:

Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий -
Что там, крысы, призрак или вор?

В душной кухне плещется водою,

С глянцевитой черной бородою
За окном чердачным промелькнет -

И притихнет. Как он зол и ловок,
Спички спрятал и свечу задул.

В грудь мою направленных винтовок,

Лучше бы на площади зеленой
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны

Прижимаю к сердцу крестик гладкий:
Боже, мир душе моей верни!
Запах тленья обморочно сладкий
Веет от прохладной простыни. (168)

"страшного пейзажа". Эту часть стихотворения интересно сравнить с отрывком, написанным, скорее всего, в ту же пору и обращенным к покойному Гумилеву:

В том доме было очень страшно жить,
И ни камина свет патриархальный,
Ни колыбелька моего ребенка,
Ни то, что оба молоды мы были

Не уменьшало это чувство страха.
И я над ним смеяться научилась,
И оставляла капельку вина
И крошки хлеба для того, кто ночью

Иль в низкое заглядывал окошко,
В то время, как мы, замолчав, старались
Не видеть, что творится в Зазеркалье,
Под чьими тяжеленными шагами


И говорил ты, странно улыбаясь:
"Кого они по лестнице несут?"

Теперь ты там, где знают всё, скажи,

Как мы видим, суеверный страх перед домовыми составляет содержание и отрывка, и первой половины законченного стихотворения, хотя есть и разница: если в отрывке злые духи бесплотны, то в стихотворении происходит их опредмечивание - лунный луч высвечивает не что-нибудь, а топор, и в чердачном окне мелькает мужичья (пугачевская?) борода.

Многозначительна строго симметрическая композиция этого разделенного на две равные половины стихотворения. Его перелом подчеркнут изменением схемы рифмовки в средней строфе. Вместо перекрестной рифмы - опоясывающая: знакомый по другим стихотворениям мотив необъяснимого ужаса сталкивается с новым мотивом, видением публичной казни под радостные клики толпы. Благодаря композиционной симметрии выделяются четкие оппозиции, противопоставляемые контрастивным наречием "лучше бы":

  центральная строфа  
нечистая сила - мрак расстрел

 

  2 - 4 строфы  
звуки и мельканье нечистой силы лучше бы


Что касается первой и последней строфы, то, хотя стихотворение и начинается и кончается констатацией ужаса, и в этих строфах имеет место противопоставление, притом весьма содержательное:

1 строфа:   5 строфа:
луна, топор  

То, что луна у Ахматовой не источник успокоительного света, как у гностиков (и Булгакова), а нечто противоположное божественному, подтверждается следующим по порядку стихотворением: ( "Ты мне не обещан ни жизнью, ни Богом..."), которое заканчивается:


Говорю с неправедной луной.
(Курсив мой. - Л. Л.)

"Поэме без героя". О строках поэмы:

Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит? (360) -

Т. В. Цивьян пишет: "(...) было замечено сходство (этого) фрагмента (...) со сценой самоубийства Кириллова в "Бесах" ("... в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов..."). Когда об этом сказали Ахматовой, она призналась, что специально не имела в виду "Бесов", но отнеслась к атрибуции благосклонно..."28. Добавим к этому, что появление в "Поэме без героя" призрака, стоящего "между печкой и шкафом", предваряется другой реминисценцией из Достоевского. Строка "Шутки ль месяца молодого...", по видимости, связана с кошмарным сновидением Раскольникова: "Огромный круглый медно-красный месяц глядел прямо в окно. "Это от месяца такая тишина, - подумал Раскольников, - он, верно, теперь загадку загадывает". Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось" (VI, 213). "Шутки разыгрывать" и "загадки загадывать" - фразеологические синонимы. Интересно, что речь Достоевского в отрывке "кошмар Раскольникова", в том числе и цитируемые строки, по степени организованности - звуковой, ритмико-интонационной - сравнивается с поэтической речью:

это правильный полноударный пятистопный ямб, размер, которым написаны и "Над озером луна остановилась...", и автобиографические, исповедальные "отрывки" Ахматовой, те самые, в которых так силен мотив карамазовского ужаса.

4

В связи с темой "Ахматова / Достоевский" нельзя пройти мимо того образа "Поэмы без героя", который относится к числу наиболее неясных. Это строки:

Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
"без лица и названья"
Затесалась... (359)

Топоров полагает, что это контаминация разных мотивов Блока29. Сама Ахматова "разъясняет" дело следующим образом: "Кто-то "без лица и названья" ("Лишняя тень" 1-й главки), конечно - никто, постоянный спутник нашей жизни и виновник стольких бед"30.

Если на этом карнавале гости рядятся в литературных героев - Фауст, Дон Жуан, Лейтенант Глан, Дориан Грей, Гамлет, Саломея, Железная Маска, - то и "Без лица и названья" должен быть в этом ряду. Возможно, это еще один персонаж Достоевского, тот, названья которого читатель не знает, а о лице которого известно только, что оно ненавистно владельцу - герой "Записок из подполья"31. Заметим, что в отрывке, которому в издании под редакцией Жирмунского дано название "(О десятых годах) ", Ахматова примеряет эту безликую маску на себя:

Себе самой я с самого начала

Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.

Отметим, что немедленно следуют упоминания преступления и луны:


Которые должна я совершить.
И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь... (333)

О нередком у Ахматовой мотиве неизбежной расплаты Жирмуский пишет: "Это ранняя слава как незаслуженный дар судьбы, за которым неизбежно должна последовать жестокая расплата…"32 Похоже, что ощущение, ожидание и, позднее, принятие расплаты значительно более глубокая тема у Ахматовой, чем суеверный страх слишком ранней удачи. Для нее это, усвоенное через Достоевского, религиозное ощущение подкарауливающей человека внутренней бездны, расплаты не столько за "грешки молодости", сколько за первородный грех. В стихотворении, которое печатается непосредственно вслед за "За озером луна остановилась...", она говорит:


Забыть у ласковых колен,
Что грех карают первородный
Уничтожение и тлен. (158)

Чувство глубокого "недовольства собой"33, отмеченное еще в 1915 году Н. В. Недоброво как основа ахматовской этики, неразрывным образом связано с тем, как Ахматова воспринимала природу, с метафоризацией природы в ее сознании. В начале второго тома "Записок об Анне Ахматовой" Л. К. Чуковской есть запись, необыкновенно интересная тем, что она, как мне кажется, проливает свет и на характер этических раздумий Ахматовой, и на связь некоторых инвариантных мотивов ее творчества с этими раздумьями.

Тем не менее, когда Чуковская предлагает способ выразить невоспитанному филологу осуждение, Ахматова отвечает: "Ну нет, я так не работаю. А то знаете, есть такая игрушка: кажется, будто обыкновенный пень, а подойдешь поближе - оттуда выскакивает страшная сова". Чуковская продолжает: "С трудом повернувшись на бок, она протянула руку к тумбочке и взяла однотомник Пушкина. Поискала там какое-то стихотворение, устала, не нашла и велела искать мне: 1830 год, неоконченный отрывок, во второй половине брусника, тундра, остров. Я нашла. Она попросила прочесть его вслух"34.

За возможным исключением Вяземского, вероятно, только Ахматова так последовательно проводила в своем творчестве метафору: природа / текст. Вокруг знаменитого кредо "Когда б вы знали, из какого сора..." в ее сочинениях толпятся послания природы, которые можно прочитать. Характерно для нее при этом не-эстетизирующее, не-сентиментальное отношение к природе.

Стихи у них растут не как розы или орхидеи, а как сорняки, "как желтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда". В "Комаровских набросках", этом лаконичном реквиеме по поэтам, голоса птиц и ветка бузины выступают как "тексты" Пастернака, Мандельштама и Цветаевой (использовано название новеллы Пастернака "Воздушные пути", ветвь бузины прямо названа письмом, что придает амбивалентность эпитетам "темная" и "свежая" - из чисто физических качеств они становятся и качествами цветаевского стиля), но в этом четырехугольнике дружественных и поэтических связей себе автор отводит метафорически самую "некрасивую" роль. Пастернак и Мандельштам - птицы в небе, она и Марина - присутствуют в метафорах земного, растительного мира. Но Цветаева - "свежая ветвь", а автор - "лесная коряга". Ср. "обыкновенный пень" в записанном Чуковской высказывании.

Мы знаем, какому глубокому анализу подвергла Ахматова то самое стихотворение Пушкина, за которым она потянулась, усомнившись в своем праве судить другого: "Когда порой воспоминанье // Грызет мне сердце в тишине..."35. У Пушкина в начале этого неоконченного отрывка, посвященного не-юридической, экзистенциальной ответственности за все происшедшее, мы видим почти цитату из ранее написанного "Воспоминания". Тут и начальное "Когда", и "воспоминание", и та же центральная метафора ("змеи сердечной угрызенья").

Иосиф Бродский говорит, что из "Воспоминания" Пушкина, точнее, из строки "И с отвращением читая жизнь мою...", родился русский психологический роман36. В стихах Ахматовой он, можно сказать, суммируется и переиначивается. Объект психологической прозы превращается в субъект, в рефлексирующее "Я" поэзии. Ахматова, если не бояться парадоксов, это Митя Карамазов, не просто цитирующий впопад и невпопад стихи, но превративший эту цитацию в ремесло: "Налево беру и направо // И даже без чувства вины..." (203). Универсум, в котором живет это поэтическое "Я", включает в себя небо религии и культуры (или религии / культуры: "теперь всякий культурный человек - христианин")37 и преисподнюю природы, "родимого хаоса", "древнего ужаса"38. "(Природа) давно напоминает мне только о смерти", - записывает Ахматова в "Дневнике" в 1960 году39.

"древний ужас" выступал как обозначение тех разрушительных, в том числе и саморазрушительных, подсознательных импульсов поведения, которые позднее получили разработку и более специфичные определения в психоанализе40. Представление о "древнем ужасе" как космической бездне, доисторическом, т. е. дохристианском, хаосе, угрожающем человеку, несомненно восходит к одному из любимейших поэтов Достоевского - Тютчеву. Тут следует обратить внимание на то, что выделяет метафору луны у Ахматовой из бесчисленного ряда других лунных метафор в русской поэзии. Все остальные метафорические луны материальны, будь то "царица нощи", будь то "блин с сметаной" или даже, если угодно, "бледное пятно". У Ахматовой же луна - отворенное окно, т. е. не предмет (не окно), а отсутствие предмета, дыра в пространстве, сквозь которую можно заглянуть в бездну Это разумеется очень тютчевский взгляд ("Вот отчего нам ночь страшна!")41.

Кстати сказать, не только луна представлялась Ахматовой окном в бездну. В стихотворении 1911 года "Сад":

И солнца бледный тусклый лик -
Лишь круглое окно;

Т. е. вообще космический свет - лишь иллюзорное прикрытие мрака, "золотой покров майи", за которым таится твой страшный двойник.

Для Ахматовой Достоевский но просто писатель, он для нее, как пишет Долгополов, "пророк, он предсказал то, что происходит сейчас, на глазах, в начале века (...) Блок, напротив, герой дня (...) Это важное различие (...) Но оно не мешает Достоевскому и Блоку выступать в поэме Ахматовой, взаимно дополняя, продлевая друг друга по времени и тем самым давая возможность Ахматовой выявить философско-историческую сущность своего произведения"42. Думается, что апокалиптическое видение Достоевского и Блока относится не только к началу, но и ко всей первой четверти века. Пережив предсказанный Достоевским и Блоком апокалипсис, Ахматова приобрела историческое сознание поэта, живущего в постапокалиптическом мире. Отсюда этот кажущийся non sequitur в первой из "Северных элегий", в заключение того, что мы назвали "карамазовским" пейзажем": "А в Оптиной мне больше не бывать…"

Поэтому уместно будет заключить наблюдения над "страшной" темой у Ахматовой словами Гордона, произносимыми в самом конце пастернаковского романа: "Возьми ты это блоковское "Мы дети страшных лет России", и сразу увидишь различие эпох. Когда Блок говорил это, это надо было понимать в переносном смысле, фигурально. И дети были не дети, а сыны, детища, интеллигенция, и страхи были не страшны, а провиденциальны, апокалиптичны, а это разные вещи. А теперь все переносное стало буквальным, и дети - дети, и страхи страшны, вот в чем разница"43.

Примечания

"Закрытый распределитель" (1984), книг стихов "Чудесный десант" (1985), "Тайный советник" (1987). Живет в Ганновере (США).

1. Написанная ею статья "Пушкин и Достоевский" пропала в блокаду (см.: Л. Мандрыкина. "Я... видела события, которым не было равных" в книге "Ленинградская панорама", "Советский писатель", Ленинград, с. 464). Видимо, Ахматова собиралась восстановить эту работу и включить ее в задуманный автобиографический сборник (см. там же, с. 467).

2. Ахматова собиралась написать и об этом. В набросках сохранились планы автобиографической книги, где оба эпизода идут под номером два: "М. Ф. Вальцер у Достоевского. Отец у Философовых" ("Встречи с прошлым". "Советский писатель", Москва, 1980, с. 408).

3. В. Н. Топоров. "Ахматова и Блок". Modern Russian Literature and Culture. Studies and Texts, vol. 56, Berkeley Slavic specialities: Berkeley, 1981, с 191-192.

4. Л. К. Долгополов. "По законам притяжения (О литературных традициях в "Поэме без героя" Анны Ахматовой)". "Русская литература", № 4, 1979, с. 38-57.

"Стихотворения и поэмы". "Советский писатель", Ленинград, 1976, с. 158. Далее, когда стихи Ахматовой цитируются по этому изданию, после цитаты в скобках указывается страница.

6. Совершенно такую же оркестровку - открытое ударное а в окружении закрытых и редуцированных - производит Ахматова и в других, тематически с этим связанных, как мы покажем ниже, стихотворениях. Как правило, в первой строке:

Россия Достоевского. Луна...
В том доме было очень страшно жить...
Так вот он, тот осенний пейзаж...

"Преступления и наказания": кристаллизация идеи, что убить можно и должно, обозначена строкой точек. Ф. М. Достоевский. "Полное собрание сочинений в тридцати томах", "Наука", Ленинград, 1976, т. VI, с. 55. Далее Достоевский цитируется по этому изданию. В скобках римскими цифрами обозначается том, арабскими - страница.

8. Нина Перлина считает, что в истории Мити отразились многие черты биографии и личности поэта Александра Полежаева (1804-1838). См.: Nina Perlina "Varieties of Poetic Utterance: Quotation in The Brothers Karamazov". University Press of America: Lanhara, New York, 1985, pp. 38-39.

9. Слегка перевранная цитата из "Руслана и Людмилы". "Стишок" этот мелькнул, кстати сказать, вполне уместно (дряхлый Черномор и юная Людмила!).

10. Ср. также метафорический водоем в начале рассказа о приключениях Мити в ночь убийства отца: "Гнусный омут, в котором он завяз сам своей волей..." (курсив мой. - Л. Л.) (XIV, 330).

11. См. В. В. Виноградов. "О поэзии Анны Ахматовой (Стилистические наброски)". Ленинград, 1925, с. 138-139.

"объектного коррелятива" ("objective correlative").

13. Несколько примеров:

Жарко веет ветер душный (34)
Ветер душный суровый (77)

Также:


И не душно в сырости и зное (79)
И душная во мне тоска (А. Ахматова. "Сочинения", т. I, "Межд. лит. содружество", 1967, с. 82).

Отметим попутно, что Иосиф Бродский, для которого вообще характерно развивать в сюжеты отдельные мотивы акмеистов, строит большую поэму "Колыбельная Трескового Мыса" (1975) на переплетении ахматовского мотива убийственной духоты и мандельштамовского "сохрани эту речь".

14. Луна появляется только перед самой развязкой ночного эпизода в словах Грушеньки: "Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на земле..." (XIV, 399).

"Там, где пейзаж, как обычно, связывается с душевным переживанием, он перестает быть статическим фоном этого последнего. Картина природы становится динамичной, получает движение и таким образом аккомпанирует переживанию, с которым она неразрывно сплетается". В. М. Жирмунский. "Творчество Анны Ахматовой", "Наука", Ленинград, 1973, с. 113.

16. О. Мандельштам. "Стихотворения". "Советский писатель", Ленинград, 1973, с. 86.

17. Ю. Д. Левин. "Оссиан в русской литературе". "Наука", Ленинград, 1980, с. 14.

18. Мандельштам, op. cit., с. 122 и 109.

19. Иосиф Бродский. "Конец прекрасной эпохи". Ardis: Ann Arbor, 1977, с. 101.

"Загадки известных книг". "Наука", Москва, 1986, с. 73.

21. Топоров, op. cit., с. 161-163.

22. Жирмунский, op. cit., с. 138-143.

23. Кеес Верхёйл удачно сказал о первом из "Северных элегий", что Достоевский не столько "исторический", сколько "тематический" герой этого стихотворения. Kees Verheul. "The Theme of Time in the Poetry of Anna Akhmatova" The Hague, 1971, p. 172.

24. CM. XIV, 352-353 и далее.

"Официальная дата его смерти - 25 августа 1921 года. Логика в данном случае простая: если приговор был подписан 24-го, значит, в исполнение он был приведен на следующий день. Анна Ахматова также считала датой смерти 25 августа. Николай Оцуп, поэт и друг Гумилева, более других хлопотавший о смягчении его участи, считал, что поэт был расстрелян 24-го. <...> Биограф Гумилева П. Лукницкий считал датой смерти 25-е". Вадим Крейд. "Убийство Гумилева". "Панорама", № 367, 22-29 апреля 1988, с. 24. Официальный список расстрелянных по "таганцевскому делу" был опубликован в Петрограде только 1 сентября 1921 г.

27. В опубликованном В. Виленкиным варианте отрывка сильнее проявлен Гумилев. Там есть эпиграф из Гумилева: "Ты победительница жизни, // И я товарищ вольный твой" и еще одна его как собеседника реплика: "И ты молил меня: Не вызывай // Того, кого сама прогнать не можешь". В. Виленкин. "В сто первом зеркале". "Советский писатель", Москва, 1987, с. 165-166.

28. Т. В. Цивьян. "Заметки к дешифровке "без героя". "Уч. Зап. ТГУ", вып. 284, Семиотика, Труды по Знак. Системам, V, 1971, с. 277, сн. 44.

29. В. Топоров. "Без лица и названья" (К реминисценции символистского образа)". Тезисы докладов IV Лет. шк. по втор. мод. системам. Тарту, 1970. См. у Цивьян (op. cit., с. 268-269):

"В 1-й и 4-й гл. повторяется "без лица и названья" - автора этой цитаты, к сожалению, не удалось установить, предположения (... сн. 30), что тень "без лица и названья", появляющаяся в поэме два раза, обязана своим происхождением Блоку и родилась из контаминации ряда мотивов, особенно навязчивых для Блока в 1910-1911 гг. отчасти в связи с раздумьями о судьбах символизма (призрачность, неопределенность, сон, несбыточная явь и др.), см., например: "Как ты можешь летать и кружиться // Без любви, без души, без лица?" (ноябрь 1910) и "Без слова мысль, волненье без названья, // Какой ты шлешь мне знак..." (декабрь 1911) и др. Поэтому "без лица и названья" может быть не только указанием на Блока, но и своего рода выпадом против символизма".

30. Анна Ахматова. "Сочинения в двух томах, том 2: Проза, переводы". "Художественная литература". Москва, 1986, с. 227.

31. Пародируя собственные спекуляции по поводу ахматовской акронимики (см. "Герой "Поэмы без героя" в кн. "Ахматовский сборник" (вып. 1), La Presse libre: Paris, 1989), я бы мог заметить, что акроним "без лица и названья" - б, л, и, н - блин. Далее следовало бы порассуждать о ритуальном значении "безликого" блина, связанном с верой в воскресение и обычаем поминок - а что такое "Поэма без героя", как не поминки! Возможно, о символике блина в "Братьях Карамазовых" (см. Liza Knapp).

32. Жирмунский, op. cit., с. 141.

33. Цитирую по Виленкин op. cit., с. 175.

35. См. ее работы "Пушкин и Невское взморье" и "Пушкин в 1828 году". О роли пушкинской гофманианы "Уединенный домик на Васильевском острове", мотиве уединенного дома в стихах Ахматовой говорит мимоходом Топоров (ор. cit., с. 196).

36. В беседе. В более общей форме та же мысль выражена Бродским в кн. "An Age Ago. A Selection of Nineteenth-Century Russian Poetry, Selected and translated by Alan Myers with a foreword and biographical notes by Joseph Brodsky, Farrar, Straus, Giroux". New York, 1986, pp. XVI-XVII.

37. О. Мандельштам. "Собрание сочинений в трех томах", т. 2. "Межд. лит. содружество", 1971, с. 223. Очерк "Слово и культура" в недавнем советском издании прозы Мандельштама (О. Мандельштам. "Слово и культура", "Советский писатель", Москва, 1987) напечатан по очевидно цензурированному изданию 1928 года и не включает в себя этих слов.

38. В этом плане характерна и архаическая основа пушкинской метафоры - змей ("змеи сердечной угрызенья").

40. Ср. картину Л. Бакста "Terror antiquus" или у С. Парнок: "Рыданье древнее тоски… И дивный ужас нас посестрил..." София Парнок. "Собрание стихотворений" Ardis: Ann Arbor, 1979, с. 153-154.

41. О тютчевском у Ахматовой впервые мимоходом сказал в 1923 г. Эйхенбаум (см. Б. Эйхенбаум. "О поэзии". "Советский писатель", Ленинград, 1969, с. 139). Виленкин (см. op. cit., с. 161) так же вскользь замечает близость нашей темы у Ахматовой к тютчевской "пылающей бездне". Приведем только один пример из Тютчева, перекликающийся с мотивом подстерегающего космического ужаса у Ахматовой.

О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!


Теперь роится в хаосе ночном...

"Во всем разлитое, таинственное Зло..." ("Mal'aria").

У Ахматовой нередки и прямые реминисценции из Тютчева.

Ахматова: "Но вечно жалок мне изгнанник, // Как заключенный, как больной. // Темна твоя дорога, странник, // Полынью пахнет хлеб чужой". Тютчев: "Угоден Зевсу бедный странник, // Над ним святой его покров!.. // Домашних очагов изгнанник, // Он гостем стал благих богов!.." и пр.

"с обратным знаком" - "Настоящую нежность не спутаешь..." Ахматовой по отношению к "Люблю глаза твои, мой друг..." Тютчева. У Ахматовой - "Как я знаю эти упорные, // Несытые взгляды твои!", у Тютчева - "И сквозь опущенных ресниц // Угрюмый, тусклый огнь желанья".

42. Долгополое, op. cit., с. 38-39.

43. Борис Пастернак. "Доктор Живаго". The University of Michigan Press: Ann Arbor, 1959, с 530.

Раздел сайта: