Лосиевский Игорь: Чехов и Ахматова: история одной "невстречи"

Серебряный век. - Киев, 1994. - С. 46-54.

Чехов и Ахматова: история одной "невстречи"

Речь пойдет не о литературной неприязни с примесью личной вражды (в истории новой русской литературы тому множество примеров, начиная с Ломоносова и Тредиаковского), а о том, что Анна Ахматова называла "невстречей". О дисгармонии художнических контактов - через тексты, сохранившие голоса авторов, запечатлевшие своеобразие писательских судеб.

Ахматовские отзывы о личности и творчестве Антона Павловича Чехова звучат как приговор. Судите сами.

"Чехов и стихи несовместимы" (запись Н. Ильиной).

"Чехов противопоказан поэзии (как, впрочем, и она ему). Я не верю людям, которые говорят, что любят и Чехова, и поэзию. В любой его вещи есть "колониальные товары", духота лавки, с поэзией несовместимая. Герои у него скучные, пошлые, провинциальные <...>. Скажут, такова была жизнь, но у Толстого почему-то та же жизнь - другая, и даже третья" (запись А. Наймана).

В. Я. Виленкин замечает в своем дневнике после одной из бесед с Анной Андреевной: "Совсем не любит Чехова, и не только Чехонте, но и вообще Чехова, ни рассказов, ни пьес". О том же - многажды в "Записках об Анне Ахматовой" Л. К. Чуковской.

Английский русист сэр Исайя Берлин вспоминает: "Ахматова говорила мне, что не может понять этого поклонения Чехову: его вселенная однообразно тускла, никогда не сияет солнце, не сверкают мечи, все покрыто ужасающей серой мглой - чеховский мир - это море слякоти с беспомощно увязшими в ней человеческими существами, это пародия на жизнь".

Еще несколько высказываний Ахматовой (в записях Н. Роскиной и Н. Ильиной):

"Рассказ неизвестного человека" - как это фальшиво, искусственно. Ведь Чехов совершенно не знает эсеров. Вы не представляете себе, какие это были оглашенные. Когда умер великий князь Владимир Александрович, они волосы на себе рвали, что это не они его убили, а он был никому не нужный старый развратник.<.„> Разве Чехов знает чиновничество? Высшая петербургская бюрократия - а он из них делает каких-то околоточных из Царево-Кокшайска!" "... А как он крестьян описывал... Возьмите крестьян у Толстого - вот тот их знал!"

"О "Попрыгунье": "Уж очень это симметричный рассказ. В искусстве симметрия нехороша. Кроме архитектуры.<...> А здесь это уж очень элементарно".

О "Невесте": "... это какая-то болезненная вещь. Все время жажда жить. Жить, жить, жить! Ну что это такое? Человек вовсе не должен быть одержим идеей жизни, это получается само собой. Надя очень жестока, ей никого не жаль, ни матери, ни бабки, только "жить".<...> Это, я думаю, было у Чехова от его болезни - и "Черный монах", и "Невеста". У него много было от чахоточного".

Субъективные, эмоциональные читательские оценки представляют несомненный интерес даже независимо от того, что они принадлежат Анне Ахматовой.

И более серьезное обвинение, совсем уж несправедливое: "И Чехов многого не видел. Как-то близоруко смотрел на Россию. Так нельзя - слишком близко, тогда видны только тараканы в щах. Он был такой близорукий... в пенсне..."

"невстречи"?

Одна из основных причин, полагает А. Г. Найман в "Рассказах о Анне Ахматовой", - существенные расхождения в оценках природы и роли искусства. Ахматовой было присуще понимание творчества как сверхчувственного явления. Художник обретает способность различать фрагменты "мирового поэтического текста" (акмеистическое понятие), диктуемого высшей духовной силой. По мнению Анны Андреевны, Чехов, склоняясь к материализму и атеизму, вольно или невольно унизил достоинство "человека искусства". Восприятие этого "диктанта", узнавание подлинника, - по словам Ахматовой, "страшный труд, духовный и физический", на пределе возможностей человека, а Чехов "невольно шел навстречу вкусам своих читателей - фельдшериц, учительниц, - а им хотелось непременно видеть в художниках бездельников" (запись Л. Чуковской).

Ахматова не могла простить Чехову и его недоверчивого отношения к модернизму. Анна Андреевна говорила о реформаторской сущности нового искусства: "Модернисты сдали Россию совсем не такой, какою ее приняли".

С Анной Ахматовой не соглашался Борис Пастернак, открывший для себя Чехова только в 40-е годы. По воспоминаниям И. Берлина, поэт утверждал, что Чехов - единственный русский писатель, не проповедующий читателю: "Он чистый художник - у него все растворено в искусстве - он наш ответ Флоберу".

А ведь именно о такой художнической судьбе мечтали Гумилев и Ахматова в 1910-е годы. У них было полушутливое выражение: "пасти народы" (пушкинская реминисценция). Гумилев говорил ей: "Аня, отрави меня, если я начну пасти народы".

пути "чистого художника", называя его "назойливым проповедником", впавшим в "грех учительства". Но не все так просто у таких непростых людей, как Гумилев и Ахматова. Сына своего они назвали в честь Толстого: Лев Николаевич Гумилев.

Ахматовское неприятие Чехова при всей категоричности ее оценки ни в коей мере не может считаться абсолютным. Как многозначителен союз "и" в фразе Анны Андреевны "И Чехов многого не видел". "И" - значит даже Чехов. И не случайно в спор с Ахматовой вступает, как это ни парадоксально, само ее творчество. На страницах ахматовских книг все-таки произошла незамеченная ею самой "встреча" с Чеховым.

Нравственная высота творчества, лаконизм, великолепное чувство меры, безупречный художественный такт, проявляющийся, например, в словесной сдержанности при передаче сложных психологических состояний, "сильных" переживаний, в отсутствии избыточных эпитетов и метафор. Предметность, емкие, отточенные формы, графическая четкость письма, в основе которой точность слова, нашедшего свое место в строке, "как будто оно там уже тысячу лет стоит, но читатель слышит его вообще первый раз в жизни" (Из дневниковых записей Анны Ахматовой). Многие из этих черт, объединяющих писателя и поэта, восходят к Пушкину.

В поэзии Ахматовой, по образному выражению Бориса Пастернака, "крепли прозы пристальной крупицы" (послание "Анне Ахматовой", 1929). Лидия Гинзбург замечала: "... Ахматова с ее трезвым, наблюдающим, несколько рационалистическим умом была как-то похожа на свой поэтический метод". И в то же время в ахматовских стихах совсем не отразились ее ирония, ее "остроумие, блестящее, иногда беспощадное" (Л. Гинзбург). У Ахматовой "был абсолютный слух на юмор, а основной признак такого слуха - это, мне думается, умение смеяться над собой..." (Н. Ильина).

Ахматову, как некогда и Чехова, критика называла "поэтом уныния и скорби". А между тем, творчество обоих художников - гимн простоте бытия, сложнее которой ничего не бывает на свете: "Я научилась просто, мудро жить..." (Анна Ахматова). Многие критики - современники поэта, рассуждавшие о "простоте и прозрачности" стихов Ахматовой (и о безыдейности и далее о "миниатюрности" их не только по форме, но и по содержанию), прошли мимо примет этой сложной простоты, отразившей впечатления поэта о неуловимо многозначном, движущемся мире.

"простоты и прозрачности". Ахматова как-то сказала о стихах молодого поэта: "Длинно пишет. Все пишут длинно. А момент лирического волнения краток" (запись Н. Ильиной).

Для Чехова и Ахматовой характерна предельная экономия художественных средств. Вспомним монолог Треплева в "Чайке", его слова о "методе" Тригорина: "У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса - вот и лунная ночь готова..."

У Ахматовой (стихотворение из цикла "Тайны ремесла"):

Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,

Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, нежен,

Бессмертные любовные сюжеты обретают в поэзии Ахматовой сверхсжатую форму: каждая стихотворная новелла миниатюрна, и чаще всего это - маленькая трагедия. Словно из чеховских рассказов выхвачены вершинные моменты, когда произносятся совсем не те слова, которые должны были прозвучать, когда решается все ("Сжала руки под темной вуалью..." 1911):

Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
"Не стой на ветру".

Чувства могут быть и не названы прямо, а отражены в образах предметного мира, выражены (и защищены) жестом. В "Песне последней встречи" (1911) душевная дисгармония прячется в досадной ошибке с перчаткой ("Я на правую руку надела Перчатку с левой руки"). Камертоном душевных переживаний может стать случайный предмет, в котором неожиданно распахиваются пространства ("Вечером", 1913): "Свежо и остро пахли морем На блюде устрицы во льду". Освободившееся от надежды, необъятное, как штормящее море, трагическое чувство несовпадения с любимым человеком: "Лишь смех в глазах его спокойных Под легким золотом ресниц".

Лирическое свечение чеховской прозы, философско-поэтическая природа чеховской драматургии - лучшие аргументы в пользу нашего утверждения о том, что Чехов и Ахматова - имена сочетаемые.

Символические образы и детали у Чехова и Ахматовой не теряют прочных связей со стихией отраженной предметности. Чеховский символ только намечает контуры той сферы "новых чувств и мыслей, которые осуществить и развить в себе должен сам читатель" (Д. Н. Овсянико-Куликовский). И нередко символический подтекст возникает в прозе и драматургии Чехова именно там, где ощутимо стремление писателя приблизиться к пока недостижимому идеалу человеческой жизни. Предчувствие грядущего в ахматовской "Поэме без героя" воплощено в символическом образе Гостя из Будущего.

Высота философского знания жизни, снимающего непримиримые, казалось бы, противоречия (эти строки - последние в "Белой стае"):


Кто их сказал - истратил слишком много.
Неистощима только синева
Небесная и милосердье бога.
(1916)

"Даме с собачкой" - о вечном шуме моря: "Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства".

Поздней Ахматовой, поэту "зеркального" метафорического письма, заглядывавшему в Зазеркалье, верившему в "третие что-то над явью и сном" ("Трилистник московский", 1963), было труднее возвращаться в чеховское измерение. Ахматова и Пастернак, по словам самой Анны Андреевны, "зеркалили": поэтический путь Ахматовой - от простоты к сложному, символическому слову, таящему в себе пласты смыслов ("У шкатулки ж тройное дно"), к образам, оторванным от стихии предметности, превращающимся в каскады ассоциативных видений. Этот период отдалил Ахматову и от Чехова, и от Пастернака, начинавшего сложно - именно тогда он более чем холодно относился к чеховскому миру - и пришедшему к "неслыханной простоте".

Среди причин ахматовской неприязни к Чехову не без основания называется следующая: он напоминал Анке Андреевне о духоте и пошлости обстановки ее отрочества и юности, а на такого рода воспоминаниях Ахматова поставила крест. В набросках к неосуществленной книге мемуарной прозы слышна волшебная музыка памяти, сохранившей впечатления о херсонесском языческом детстве, о Царском Селе и Павловске, о Петербурге, эпиграфом к которым могли бы стать ахматовская строка: "А юность была - как молитва воскресная..." или слова о юности из мемуарного очерка. Ахматовой "Амедео Модильяни": "... ранний предрассветный час".

А между тем, быт, изображенный Чеховым, был хорошо знаком Ахматовой по 1890-1900-м годам. А. Г. Найман в письмах Анны Горенко 1906-1907 годов выявил слой "чеховской стилистики": "Хорошие минуты бывают только тогда, когда все уходят ужинать в кабак...", "Летом Федоров опять целовал меня, клялся, что любит, и от него пахло обедом...", "Денег нет, Тетя пилит. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые 5 минут...", "Мне вдруг захотелось в Петербург, к жизни, к книгам", "Где ваши сестры? Верно, на курсах, о как я им завидую..."

Нет, обо всем этом Анне Андреевне не хотелось вспоминать. "Человеческая память, - писала Ахматова в набросках к мемуарной книге, - устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак". И ахматовское замечание о "чахоточной" прозе, надо полагать, имеет личный подтекст. Туберкулез, опустошивший семью Анны Горенко, угрожавший и ее жизни (к счастью, процесс зарубцевался), оставил глубокие следы в творчестве поэта: "Умирая, томлюсь о бессмертьи...". "И я, больная, слышу зов, шум крыльев золотых", "Мой румянец жаркий и недужный...". О петербургской весне: "Трудным кашлем, вечерним жаром наградит по заслугам, убьет".

... Ахматова и чеховский МХАТ - казалось бы, невозможная тема. Анна Андреевна почти всегда была равно душна к этому театру, но утверждала, что успех МХАТу был обеспечен тем, что Станиславский открыл, как надо ставить чеховские пьесы, "и они имели бешеный успех" (запись А. Наймана). И тут же добавляла: "А все-таки это - распад театра".

Были у нее встречи с мхатовцами: и в 10-е годы - в петербургском художественном кабаре "Бродячая собака", и в 1927 году, когда Ахматова отдыхала вместе с артистами МХАТа в Кисловодске. Были беседы с В. И. Качаловым и выступление Ахматовой в Школе-студии имени Вл. И. Немировича-Данченко весной 1946 года. А вот к О. Л. Книппер-Чеховой Анна Андреевна относилась по-светски вежливо и, по свидетельству В. Я. Виленкина, не приняла ее предложения перейти к приятельским отношениям.

Настойчиво сближал Ахматову с МХАТом ни кто иной, как Лев Троцкий. Вот пассаж из его книги "Литература и революция" (1923): "Несомненнейшими островитянами является группа художественного театра. Они не знают, куда девать свою высокую технику и себя самих. То, что совершается вокруг, им враждебно и уж во всяком случае чуждо. Подумать только: люди до сих пор живут в настроениях чеховского театра "Три сестры" и "Дядя Ваня" в 1922 году! <...> Теперь они показывают блазированным европейцам и все оплачивающим американцам, какой прекрасный был у старой помещичьей России вишневый сад и какие были тонкие и томные театры. Благородная, вымирающая каста ювелирного театра... Не сюда ли относится и даровитейшая Ахматова?"

Вульгарно-социологический анализ безнадежно упрощал такие сложные явления русской культуры, как драматургия Чехова и написанные в эпоху грандиозного общественного перелома (а точнее - болезненного излома) стихотворения Ахматовой 1917 - начала 1920-х годов. Вот одно из них 1921 года:


Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано
Отчего же нам стало светло?

Днем дыханьями веет вишневыми

Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес, -

И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам...

Но от века желанное нам.

Прежние почитатели поэта пожимали плечами: "Большевизм какой-то". Другие, подобно Л. Д. Троцкому, споткнувшись о первую строфу, замечали: "Что-то враждебное, белогвардейское".

А стихи о вечном. О неистребимом в человеке желании жить, преображая себя и мир, о любви к жизни. "... это получается само собой". Жить и обнаруживать "чудесное", удивляться и надеяться, потому что проходят даже самые черные дни. И разве но ощутимо в этих строках дыхание чеховского "Вишневого сада"?

Ахматова сама прокомментировала их: "Чудесное" и "вишневый сад" - образы душевного просветления и никакого отношения к политике не имеют" (Из автобиографической прозы).

"вишневый сад". Ахматова невольно приблизилась к расширяющемуся в пространстве и времени чеховскому образу-символу.

Лучший же комментарий к рассуждениям Л. Д. Троцкого - слова Николая Бердяева (Анна Андреевна не могла не заметить их, когда читала в начале 60-х "Самопознание") - слова, объясняющие перепады и ее литературной судьбы: "В России <...> была сделана попытка создать всенародную, коллективную культуру. Но через какой срыв культуры! Это произошло после того, как был низвержен и вытеснен из жизни весь верхний культурный слой..."

В сфере литературы тоталитарный режим проявился в формировании стабильной системы культиков. Был осуществлен отбор семи пар "чистых" литераторов в прошлом и настоящем (совсем не в том смысле, который вкладывал в определение "чистый художник" Борис Пастернак). Чехов, отвергнутый в начале 20-х, в 30-е годы попал в их число, и, возможно, негативное отношение к нему Ахматовой связано и с неприятием ею канонизированной литературы как таковой.

Официальная, ненастоящая слава Чехова-классика не имела ничего общего с природой чеховского творчества и с "двусмысленной", "бесславной" славой Ахматовой. Но ведь и чеховская слава в те годы была двусмысленной. И здесь - в судьбе литературного наследия - обнаруживаются черты сходства. "Бесславная", потаенная Ахматова - это "Реквием" и "Стансы", это стихи "Памяти Бориса Пильняка" о тех, "кто там лежит на дне оврага...". Неслучайная трансформация чеховского образа. Нехватка воздуха ощущалась Ахматовой в "овраге" 30-х годов так же остро, как и Чеховым на пороге социальных потрясений XX века.

Позиция автора "Реквиема" и "Стансов" не была однозначной, суженной рамками какого-либо общественного движения, сжатой тисками идеологических догм. Ахматовская оппозиционность 20-х - 50-х годов имеет определенное отношение к политике, но все-таки главное в ней не политическое противостояние поэта сталинскому режиму, а защита творческой личности от несвободы во всех ее проявлениях. Художник чеховского типа не способен "партийно" отвечать на вопрос, нависавший дамокловым мечом над головами советских писателей: "С кем вы, мастера культуры?" Ахматова так ответила на этот вопрос: "Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был". В августе 1946 года, в самый разгар травли Ахматова писала:


Возле кабака,
С пленными на лавке
Грузовика.
Под густым туманом

С батькой атаманом
В петельке тугой.
Я была со всеми,
С этими и теми,

Я сама с собой.

годы войны. Стихи Ахматовой - о восприимчивости художника к любой судьбе и боли, но страшно подумать, как могли быть интерпретированы эти строки, созвучные словам Христа в Нагорной проповеди ("Любите врагов ваших"), в устах товарища Жданова. А ведь это - чеховская позиция. Вспомните слова писателя: "... нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дала нам во время оно Иисуса Христа...".

В 1920-е годы критики называли Ахматову "последним христианским поэтом" в русской литературе (Корней Чуковский). В связи с антиахматовской кампанией, развернувшейся после постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года, Ахматова писала:

Я всем прощение дарую


А не предавшего - в уста.
(1948)

... Николай Недоброво попытался объяснить (на страницах "Русской мысли", 1915) природу песенного дара Ахматовой, отмечая ее приемы "проникновения в человека и изображения неутомимой к нему жажды", находя у поэта "умение видеть и любить человека". Может быть, это и есть главная черта художника чеховского типа? По убеждению Ахматовой, Николай Недоброво заранее ответил всем непонимающим, всем хулителям - "до Жданова включительно".

"... люди, предпочитающие Чехову Достоевского или Горького, никогда не будут в состоянии постичь сущность русской жизни и, что гораздо важнее, сущность мировой литературы. У русских была своего рода игра: делить своих знакомых на тех, кто любит Чехова, и тех, кто не любит. Те, кто не любил, считались не того сорта".

Эта максима звучит как правило из кодекса непреложных истин. Но нет правил без исключений. Прямо скажем, "антоновкой" Анну Ахматову не назовешь. Философский же вывод из всего вышесказанного может быть такой: сопряжение того, что казалось несопоставимым, снимает условности противопоставления. Когда речь идет о художниках настоящей судьбы. Вопреки всему, что их разлучало, - "Чудится мне на воздушных путях Двух голосов перекличка".

Встретились имена Чехова и Ахматовой и под обложкой тома "Избранных стихотворений Анны Ахматовой", выпущенного в 1952 году... "Издательством имени Чехова" в Нью-Йорке.

Раздел сайта: