Встречи с прошлым. Вып. 3. М.,
1980. С. 380-420.
Вдохновение, мастерство, труд
(Записные книжки А. А. Ахматовой)
У каждого, кто любит и знает русскую литературу, имя Анны Андреевны Ахматовой прежде всего ассоциируется с понятием поэзия. Ее имя не нуждается в громких эпитетах, но, пожалуй, одно определение, "русский поэт", как нельзя лучше охарактеризует всю полноту ее творчества. Ее творчество привлекает к себе читателей эмоциональной насыщенностью, задушевным лиризмом, глубиной раскрытия чувств, совершенством формы, образностью поэтического языка. Прошло более десяти лет со дня смерти Анны Ахматовой, но за последние годы на страницах периодической печати не раз появлялись ее неопубликованные стихотворения.
Центральный государственный архив литературы и искусства СССР проделал большую работу по собиранию творческого наследия Ахматовой. Настоящий обзор ставит своей целью познакомить читателей с одной наиболее насыщенной творческими материалами частью архивного фонда Ахматовой - с ее записными книжками.
Записные книжки часто имеют определенное назначение - служить арсеналом творческих приемов, тем, сюжетов, образов. Между записями на их страницах и произведениями живая связь. Они дают возможность исследователям проникнуть в святая святых - в творческую лабораторию автора, восстановить картину его работы от первоначального замысла и схематичных набросков образов действующих лиц до окончательного результата. Через записи в записных книжках подчас становится ощутимее и понятнее внутренний мир писателя, его воззрения, его авторские оценки. Литературоведению и широкому читателю, благодаря изданию собраний сочинений, известны записные книжки Чехова, Блока, Фадеева, и можно предположить, что в будущем записные книжки Ахматовой также будут опубликованы полностью и станут составной частью ее полного собрания сочинений.
Записные книжки Ахматовой (ф. 13, оп. 1, дд. 96 - 118). Они разные, разные по оформлению и объему. Вот первая - в переплете из китайского шелка серебристо-серого цвета с тканым узором. Вот обычные блокноты в картонных обложках на спиралях, среднего и маленького формата, зеленые и цвета беж. Вот в переплете из сатина в цветочек, на обложке овал из коричневой кожи с золотым тиснением. И опять блокноты и записные книжки в пластиковых обложках, школьная тетрадь, затем синий блокнот с откидной крышкой, бювар в кожаном переплете. Одни нарядные, подаренные друзьями, уверенными, что все страницы со временем будут заполнены стихами, воспоминаниями, дневниковыми записями, которые впоследствии войдут в сокровищницу русской поэзии, а исследователи будут цитировать, обосновывая, подтверждая или противопоставляя свои литературоведческие гипотезы. Другие обыкновенные, простые, приобретенные для повседневной работы, чтобы всегда были под рукой. Но те и другие стали верными спутниками жизни Анны Андреевны в последнее десятилетие. Они повсюду были вместе: и в Ленинграде, и под соснами Комарова, у гостеприимных друзей в Москве и в тиши больничных и санаторных палат, и во время ее путешествия в Италии и в Англии.
Первая запись была сделана в ноябре 1956 года, последняя - 4 марта 1966 года.
Что же содержится на этих страницах, заполненных четким почерком? Новые стихи? Или картина рождения уже известных, ставших любимыми? Или замыслы, оставшиеся неосуществленными? А может быть, записи воспоминаний о далеком прошлом, о людях дорогих и близких, поэтах, писателях, художниках, чьи имена связаны с творчеством и всей жизнью?
Листая одну страницу за другой, вчитываясь в короткие записи, ощущаешь биение мысли, желание записать то, что кажется важным, необходимым в данную минуту и что неотступно преследует и вдруг становится ясным. А на смену по ассоциации возникают новые строчки стихов, пока еще только одна, две, но они звучат, требуют завершения, но еще не найдено то единственное слово, которое объединило бы их, сделало бы законченной самую мысль. Или вот наброски к автобиографии, но вдруг они оборвались, а через несколько страниц возникают снова, но напрасно искать их продолжения в этой записной книжке, они будут, но уже в другой. А между тем идут имена, адреса, телефоны, с кем назначены встречи, кому обязательно нужно позвонить, подарить новую книгу, только что вышедшую из печати. Тут же записи дарственных надписей на них, списки названий стихотворений, предназначенных для журналов или уже напечатанных, состав новой задуманной книги. Одни и те же по содержанию записи встречаются на страницах нескольких записных книжек, так как нет строгого разграничения их по времени заполнения; почти каждая велась на протяжении ряда лет: 1956-1962, 1958-1960, 1961-1963...
Записи на первый взгляд поражают своей хаотичностью, незаконченностью и разобщенностью, но чем больше вчитываешься, тем больше убеждаешься в естественности и даже сознательности такой манеры. Просматривая ранее сделанные записи, Ахматова вносила исправления, дополнения, заполняя свободные места новыми строчками. Часть записей, сделанная карандашом, выправлена чернилами; определенные значки объединяют записи или отсылают к другим записным книжкам. Все это свидетельствует о постоянной работе, о том значении, которое Анна Андреевна придавала своим записным книжкам.
Разнообразие записей, свойственное ахматовским записным книжкам, все же не мешает определить среди них основные. Это записи, характеризующие литературное творчество, непосредственную работу поэта над своими произведениями.
Здесь необходимо сделать небольшое пояснение. В черновых стихотворных текстах Ахматовой (меньше в прозаических) в ряде случаев отсутствует какая-либо пунктуация; и поэтому при их цитировании в нашем обзоре пришлось ввести необходимые знаки препинания и какие-то небольшие орфографические уточнения, с учетом, однако, особенностей ахматовского написания. Зачеркнутые слова даны в ломаных скобках.
* * *
На страницах записных книжек в общей сложности нашли свое отражение более 250 стихотворений в черновых набросках, вариантах и окончательных редакциях. И хотя хронологические границы записных книжек, как уже отмечалось выше, вторая половина 1950-х-1966 годы, последнее десятилетие жизни Ахматовой, но фактически записные книжки отражают весь период ее творчества, так как на их страницах имеются записи стихотворений 1909-1950-х годов, восстановленных Анной Андреевной по памяти или по периодическим изданиям и не сохранившихся в рукописях. Одни из них, как, например: "И как будто по ошибке..." (1909), "Пятым действием драмы..." (1921, 1944), "К стихам" ("Вы так вели по бездорожью...") (1940), "Опять на родине" ("Чистейшего звука высокая власть...") (1944), "Ржавеет золото и истлевает сталь..." (1945) - были включены в сборник "Бег времени", который как бы подводил итог 50-летней поэтической деятельности Ахматовой. Другие: "Всю ночь не давали уснуть..." (1909), "О, знала я, когда в одежде белой..." (1925), "Памяти Булгакова" ("И это я тебе взамен могильных роз...") (1940), "И ты ко мне вернулась знаменитой..." (1949) - были опубликованы в журналах, в сборниках "День поэзии" после смерти Ахматовой, и некоторые из них включены в сборник "Избранное", вышедший в 1974 году.
Но все же в записных книжках еще есть стихотворные тексты, с которыми читатель не знаком, они не вошли ни в один из ее сборников. Одно из них - стихотворение, написанное в 1909 году. Работая над составлением сборника "Бег времени", Ахматова собиралась включить в него цикл ранних стихотворений под названием "Предвечерье", то есть стихотворений, написанных еще до первого сборника "Вечер", изданного в 1912 году.
I
Пришли и сказали: "Умер твой брат!"
Не знаю, что это значит.
Над крестами лаврскими плачет.
...
...
А то, что прежде пело во мне,
Куда-то вдаль улетает.
II
Брата из странствий вернуть могу,
Милого брата найду я,
Я прошлое в доме моем берегу,
Над прошлым тайно колдуя.
III
"Брат! Дождалась я светлого дня.
В каких скитался ты странах?"
"Сестра, отвернись, не смотри на меня,
Эта грудь в кровавых ранах".
"Брат, эта грусть - как кинжал остра.
Отчего ты словно далеко?"
"Прости, о прости, моя сестра,
Ты будешь всегда одинока".
Киев. 1909.
(д. 111, л. 28 об., 29).
В своей автобиографии Анна Андреевна отмечает, что читала это стихотворение Вячеславу Иванову и "он кисло улыбнулся и сказал: "Какой густой романтизм", - что по-тогдашнему было весьма сомнительным комплиментом" (д. 99, л. 19 об.).
Записи этого стихотворения встречаются дважды. Приведенный текст записан в 1963 году. В более ранней записи, относящейся к 1961 году, стихотворение приведено не полностью, дана только первая часть, причем те же две строки остались невосстановленными, а последняя строка имеет разночтение:
Безудержно рыдает.
(д. 104, л. 28).
В 1958 и 1959 годах Ахматова записала несколько стихотворений, относящихся к 1910-м годам. Лирико-драматические мотивы их, общность содержания близки к ахматовским сборникам "Четки" и "Белая стая".
Жрицами божественной бессмыслицы
Назвала нас дивная судьба,
Но я точно знаю - нам зачислятся
Бденья у позорного столба.
И свиданье с тем, кто издевается,
И любовь к тому, кто не позвал...
Посмотри туда - он начинается,
Наш кроваво-черный карнавал.
10-е годы. Ц[арское] С[ело]
(д. 97, л. 2 об.).
Это стихотворение посвящено Валерии Сергеевне Срезневской, близкому другу в течение всей жизни, ей также посвящены стихи "Вместо мудрости - опытность, пресное..." (1913) и "Почти не может быть, ведь ты была всегда..." (1964). Оно очень интересно и важно для понимания творчества Ахматовой 1910-х годов. Его настроение, его мотивы отразятся в "Поэме без героя".
Здесь же рядом запись четверостишия, которое несомненно по аналогии возникло в памяти, но не было связано с предыдущим стихотворением:
Не смущаюсь я речью обидною,
Никого ки в чем не виню...
Ты кончину мне дашь не постыдную
За постыдную жизнь мою.
(д. 97, л. 25 об.).
Вот еще запись четверостишия, может быть, это набросок ненаписанного стихотворения:
Как вышедший из западных ворот
Родного города и землю обошедший,
К восточным воротам смущенно подойдет
И думает: где дух, меня так мудро ведший.
Так я...
10-е годы.
Слепнево
(Д. 97, л. 2).
В этой же записной книжке с пометой "Из черновиков 10-х год[ов]" стихотворение:
Если в небе луна не бродит,
А стынет - ночи печать...
Мертвый мой муж приходит
Любовные письма читать.
В шкатулке резного дуба
Он помнит тайный замок,
Стучат по паркету грубо
Шаги закованных ног.
И подписей смутный узор.
Разве мало ему страданий,
Что вынес он до сих пор...
(д. 97, л. 16).
Основное место в записных книжках занимают стихотворения последнего десятилетия. Прибегать к перечню опубликованных стихотворений нет необходимости, достаточно обратиться к сборникам "Бег времени" и "Избранное". Следует только отметить, что значительная часть стихотворений представлена в двух, иногда трех редакциях, некоторые со значительными разночтениями, и все это при наличии черновых набросков дает богатый материал для изучения процесса их создания.
Для творчества Ахматовой характерно лирико-эпическое раскрытие темы в ряде взаимосвязанных стихотворений, для последнего периода это наиболее ярко выражено в двух циклах "Шиповник цветет. Сожженная тетрадь" и "Полночные стихи". Цикл "Шиповник цветет" состоит из 13 стихотворений, написанных в период с 1946 по 1964 год. В записных книжках нет стихотворений 1946 года. Стихотворения 1956 года "Не пугайся, я еще похожей...", "Сон" ("Был вещим этот сон...") и "Другая песенка" ("Как сияло там и пело...") - имеются каждое в двух вариантах, но с незначительными разночтениями. Стихотворение "Сожженная тетрадь" (1961), объединяющее все в единый цикл, представлено в одном варианте, и только "Ты стихи мои требуешь прямо..." (1962) имеет весьма значительные разночтения. Приведем полностью варианты этого стихотворения, представляющие один из образцов работы Ахматовой в поисках большей выразительности и звучности стиха.
Не проси их так дерзко <горько> и прямо,
Как-нибудь проживешь и без них.
Пусть в крови не осталось ни грамма
Не впитавшего <пронзенного> горечи их.
<Я совсем не прекрасная дама
И ты вовсе не тайный жених>.
Мы сжигаем несбыточной <остаточной> жизни
Золотые и пышные дни,
И про встречу в небесной отчизне
Нам ночные не шепчут огни.
И от наших великолепий
Холодочка струится волна,
< Неприметный сквозит холодок>
Чьи-то, вздрогнув, прочли имена.
Не придумать разлуки бездонней
Лучше б сразу тогда... наповал...
И ты знаешь, что нас разлученней
В этом мире никто не бывал.
<Может быть, и нежней и влюбленней
Быть убитым, увы, <еще> наповал,
Но сознаться, что нас разлучепней
В этом мире никто не бывал>.
Москва. Февраль 1963.
(д. 103, лл. 39 об., 40).
В этом варианте оно имело название "В разбитом зеркале", а затем это название было дано другому стихотворению этого цикла "Непоправимые слова..."
Завершает цикл четверостишие "И это - станет для людей...", написанное 18 декабря 1964 года. Под ним запись: "Заключение цикла "Сожженная тетрадь" (д. 118, л. 64). Но можно ли считать, что цикл окончательно сложился и Ахматова поставила последнюю точку, когда рядом новое, еще не опубликованное стихотворение, и первая строка его дает ответ о характере цикла.
В сочельник (24 дек.)
Последний день - в Риме,
Заключенье небывшего цикла
Часто сердцу труднее всего,
Я от многого в жизни отвыкла,
Мне не нужно почти ничего.
На своих языках говорят,
И совсем как отдельные весны,
В лужах, выпивших небо,- стоят.
(д. 113, л. 63 об.).
Цикл "Полночные стихи" был написан за очень небольшой период, с марта по сентябрь 1963 года. В опубликованном варианте он состоит из 9 стихотворений. Все стихотворения, кроме одного, "Вместо послесловия" (1965), представлены в записных книжках. Их тексты содержат незначительные разночтения, и только одно "Ночное посещение" носит следы большой работы.
В одной из своих записных книжек (д. 111, л. 45) Анна Андреевна записала: "Адажио Вивальди. 29 авг. Успение". Обычная запись о прослушанном по радио концерте, а 10 сентября появляется первый стихотворный набросок:
Нет, не на московском злом асфальте
Будешь долго ждать -
Мы с тобой в Адажио Вивальди
Встретимся опять -
Свечи снова будут так же желты...
(д. 103, лл. 42 об., 43).
Вторая запись идет уже в контексте всего цикла и содержит большую правку автора.
Все ушли и никто не вернулся.
Не на листопадовом асфальте
Будешь долго ждать.
Мы с тобой в Адажио Вивальди
Встретимся опять.
И опять споет смычок безродный
Почему вошел ты в мой свободный,
В мой полночный дом.
<Свечи снова станут тускло-желты
И закляты - сном.
Не спрошу я - почему вошел ты
В мой полночный дом.>
Протекут в немом смертельном стоне
Эти полчаса,
Прочитаешь на моей ладони
Те же чудеса,
И тогда тебя твоя тревога,
Ставшая судьбой,
Уведет от моего порога
В ледяной прибой.
<Чтоб тебя твоя сестра-тревога
Увела от зла
Той широкой звездною дорогой
И опять спасла>.
Комарово. 10-13 сент. 1963
Одно из стихотворений этого цикла "В Зазеркалье" ("Красотка очень молода...") очень близко по теме с другим стихотворением, не включенным в цикл:
Стряслось небывалое злое,
Никак не избудешь его,
И нас в этой комнате трое,
Что, кажется, хуже всего.
С одной еще сладить могу я,
Но кто мне подсунул другую,
И как с ней теперь совладать.
В одной и сознанье, и память,
И выдержка лучших времен.
В другой - негасимое пламя.
Другая - два светлые глаза
И облачное крыло.
(д. 111, л. 23).
Возможно, вариант не удовлетворил автора, и было отдано предпочтение стихотворению "В Зазеркалье". Такая же судьба и у следующих стихотворных строк:
Если бы брызги стекла, что когда-то, звеня, разлетелись,
Снова срослись, вот бы что в них уцелело теперь.
20 авг. 1963.
Будка.
Из других стихотворных циклов нашли свое отражение в записных книжках "Тайны ремесла", "Ташкентские страницы" ("Ташкентская тетрадь"), "Песенки", "Вереница четверостиший", но не в полном составе, а только в виде отдельных стихотворений.
Интенсивность творчества Ахматовой, несмотря на возраст, болезни, была просто удивительна. Об этом говорят многочисленные наброски, оставленные на страницах записных книжек. Среди них есть и вполне законченные стихотворения. И, обращаясь к ним, хочется напомнить еще раз об одном из ее стихотворных циклов "Тайна ремесла". Все сказанное в нем очень просто и точно определяет суть ее творчества, его источники, тот беспредельный мир поэта от самых обычных и, казалось бы, совсем прозаических предметов до вдохновенных поэтических образов. В стихотворении "Поэт" есть такие строки:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за свое...
Музыка - это один из источников творчества и в то же время одна из тем лирики Ахматовой. Можно найти немало примеров этого: строки стихотворения "В ней что-то чудотворное горит..." (1958), посвященного Д. Д. Шостаковичу, или "Слушая пение". В записных книжках немало записей об общении с музыкой: "Вчера вечером слушала бразильскую бахиану. Я что-то сочиняла, но в темноте не могла записать и забыла. Кажется!
Вторник
? декабря
1961
Слушая пение
Женский голос, как ветер несется,
Черным кажется, влажным, ночным,
И чего на лету ни коснется,
Все становится сразу иным.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И такая могучая сила
Зачарованный голос влечет,
Будто где-то вдали не могила,
А таинственной лестницы взлет.
(д. 104, л. 27 об.).
"Ахматова и музыка". Вот хотя бы эта, сделанная в ноябре 1961 года: "Слушала стрекозиный вальс из балетной сюиты Шостаковича. Это чудо. Кажется, его танцует само изящество. Можно ли сделать такое со словом, что он делает с звуком?" (д. 104, л. 14 об.)
Среди черновиков и набросков есть несколько стихотворений, в которых Ахматова прямо говорит о значении музыки в своей жизни:
И было этим летом так отрадно
Мне отвыкать от собственных имен
В той тишине, почти что виноградной,
И в яви, отработанной под сон.
И музыка со мной покой делила,
Сговорчивей нет в мире никого,
Она меня нередко уводила
К концу существованья моего.
И возвращалась я одна оттуда
И точно знала, что в последний раз
Несу с собой, как ощущенье чуда,
Что...
21 авг. 1963. Будка. Утро.
(д. 111, л. 42).
А вот два варианта другого стихотворения 1965 года. Тоже о музыке, но оттенок уже другой.
Музыка могла 6 мне дать
Пощаду в день осенний,
Чтоб в ней не слышался опять
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чтоб я могла по ней пройти,
Как по...
И вариант:
Я у музыки прошу
Пощады в день осенний,
Чтоб в ней не слышался опять
Тот голос - страшной тени.
(д. 111, л. 48).
Музыка приносит успокоение, музыка помогает выражению чувств, настроений, из общения с ней рождаются стихи.
... И черной музыки безумное лицо
На миг появится и скроется во мраке,
Но я разобрала таинственные знаки
И черное мое опять ношу кольцо.
(д. 96, л. 25 об.).
И в недрах музыки я не нашла ответа,
И снова тишина, и снова призрак лета.
(д. 116, л. 8 об.).
Другой источник творчества Ахматовой - природа:
У сосен, молчальниц на вид...
Именно подслушать, побеседовать. Природа помогает раскрытию настроений, внутренних чувств лирического героя; в стихах Ахматовой нередко встречается прием одушевления природы. Например:
Сосны
9 мая 1961
Не здороваются, не рады!
А все всю зиму стояли тут,
Охраняли снежные клады,
Вьюг подслушивали рулады,
Создавая смертный уют.
(д. 103, л. 19 об.).
Или вот еще один набросок о любимых комаровских соснах:
Неправда, не медный, неправда, не звон,
А тихий (?) и хвойный таинственный стон
Они издают иногда...
31 дек. 1959. К.
(д. 99, л. 10).
О чутком понимании русской природы и даже восторге перед нею говорит следующая запись Анны Андреевны:
Березы
Во-первых, таких берез еще никто не видел. Мне страшно их вспомнить. Это <какое-то> наваждение. Что-то грозное, трагическое, как "Пергамский алтарь", великолепное и непоправимое. И кажется, там должны быть вороны. И нет ничего лучше на свете, чем эти березы, огромные, могучие, древние, как друиды и еще древней. Прошло три месяца, а я не могу опомниться, как вчера, но я все-таки не хочу, чтобы это был сон. Они мне нужны настоящие (д. 99, л. 32 об.).
Интересны наброски Ахматовой о назначении и месте поэта в обществе; к сожалению, они не закончены и имеют фрагментарный характер:
Чем вещее слово поэта.
(д. 98, л. 20).
Поэт не человек, он только дух -
Будь слеп он, как Гомер, иль, как Бетховен, глух -
Все видит, слышит, всем владеет...
(д. 103, л. 38).
А вот в этом наброске Ахматова говорит о своих стихах:
Livre de Chevet1
(нечто юбилейное)
Полвека почти у чужих изголовий
Мои наскучались стихи,
за то
Вы три поколенья людей утешали,
А вас не утешил никто
А те, к кому вы, задыхаясь, бежали,
Давно уже тайна и тлен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Своих загорелых колен.
(д. 104, л. 32 об).
"Вечер".
Может быть, представительнице молодого поколения адресовано ахматовское стихотворение "Ильзен":
(Москва, февр. 25)
Так уж глаза опускали,
Бросив цветы на кровать,
Так до конца и не знали,
Как нам друг друга назвать.
Так до конца и не смели
Имя произнести,
Словно замедлив у цели
(д. 102, л. 38 об.).
Последняя записная книжка... 1966 года, февраль месяц. И, вероятно, последний стихотворный набросок:
И никогда здесь не наступит утро
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Покоится на влажной черноте.
(д. 116, л. 9).
* * *
"Синтезом поэтического развития Ахматовой" назвал В. М. Жирмунский в своей работе "Творчество Анны Ахматовой" (Л., 1973, стр. 143) "Поэму без героя". В ее записных книжках "Поэма без героя" нашла широкое отражение. Напомним, что Ахматова работала над ней свыше двадцати лет, с 1940 по 1962 год. Здесь, в записных книжках, и наброски к поэме, и записи эпиграфов к главам и так называемая "Проза к поэме". Весь этот материал в общей сложности занимает около 100 листов. Кроме того, в фонде Ахматовой, сосредоточенном в ЦГАЛИ, собраны тексты основных вариантов поэмы: первая редакция 1940 года (ленинградская) с внесенными дополнениями 1942 года (ташкентская), затем редакция 1946 года и, наконец, 1962 года. Записи и наброски в записных книжках дают возможность проследить процесс работы автора над последней редакцией.
муками творчества. Особенно много записей такого рода имеется в двух книжках (дд. 103 и 104), но они разбросаны и в других. Эти записи не представляют единого целого, их фрагментарность объясняется тем, что Ахматова в конце концов отказалась от мысли объяснить поэму, осознала невозможность объяснения поэтического произведения самим автором. Но попутно рождались новые образы, новые картины, которые являлись продолжением поэмы, но в прозе.
Первая запись "Прозы к позме" датирована 7 мая 1961 года, последняя относится к августу-октябрю 1964 года, но в основном они сделаны с мая по декабрь 1961 года. После уже сделанных записей появляется план:
"План "Прозы о поэме" (Может быть, это будет новое "Вместо предисловия").
1. Где и когда я ее писала.
2. Как она меня преследовала.
4. Ее связь с петербургской гофманианой.
5. Подтекст. "Другая" - траурная - обломки ее в "Триптихе".
Писать широко и свободно. Симфония" (д. 104, л. 14 об.).
Обратимся к другим ахматовским записям. Вот запись о появлении, зарождении темы поэмы: "Определить, когда она начала звучать во мне, невозможно. То ли это случилось, когда я стояла с моим спутником на Невском (после генеральной репетиции "Маскарада" 25 февраля 1917 г.), а конница лавой неслась по мостовой, то ли, когда я стояла уже без моего спутника на Литейном мосту, в то время, когда его неожиданно развели среди бела дня (случай беспрецедентный), чтобы пропустить к Смольному миноносцы для поддержки большевиков (25 окт. 1917 г.). Как знать?!" (д. 103, лл. 22 об., 23).
"Снежная маска" (по мотивам А. А. Блока). Ахматова прямо об этом не говорит, но есть указания на эту связь в набросках к либретто по мотивам "Поэмы без героя", относящихся к декабрю 1959 года. "Ольга в ложе смотрит кусочек моего балета "Снежная маска" (д. 99, л. 26), а также в прозаическом тексте к III главе: "Новогодняя почти андерсеновская метель. Сквозь ее - видения (можно из "Снежной маски")" (д. 99, л. 38).
Сама тема поэмы выросла из воспоминаний о дореволюционном Петербурге. "Вообще же это апофеоз 10-х годов во всем их великолепии и их слабости" (д. 103, л. 14 об.). Предвоенная и предреволюционная эпоха символизируется с надвигающейся бурей, предвещающей большие перемены. Вот как Ахматова передает отражение времени в своей поэме: "Ощущение Канунов, Сочельников - ось, на которой вращается вся вещь, как волшебная карусель... Это то дыхание, которое приводит в движение все детали и самый окружающий воздух. (Ветер завтрашнего дня)" (д. 103, л. 28).
И когда в ночь с 26 на 27 декабря 1940 года поэма "зазвучала" и была написана первая часть, она уже целиком завладела автором и на протяжении многих лет не отпускала от себя: то удаляясь, то овладевая целиком: "... поэма перерастает в мои воспоминания, кот[орые] по крайней мере один раз в год (часто в декабре) требуют, чтобы я с ними что-нибудь сделала.
Это бунт вещей,
Это сам Кощей
" (д. 99, л. 30).
О работе над поэмой рассказывает следующая запись: "Я начала ее в Ленинграде (в мой самый урожайный 1940 год), продолжала в "Константинополе для бедных", который был для нее волшебной колыбелью, - Ташкенте, потом в последний год войны опять в Фонтанном Доме, среди развалин моего города, в Москве и между сосенок Комарова. Рядом с ней, такой пестрой (несмотря на отсутствие красочных эпитетов) и тонущей в музыке, шел траурный Requiem, единственным аккомпанементом которого может быть только Тишина и редкие отдаленные удары похоронного звона. В Ташкенте у нее появилась еще одна попутчица - пьеса "Энума Элиш" - одновременно шутовская и пророческая, от которой и пепла нет. Лирика ей не мешала, и она не вмешивалась в нее" (д. 104, л. 14).
Названа пьеса "Энума Элиш". Может быть, это пьеса "Пролог", у нее было и другое название "Сон во сне". Другие записи говорят о параллельном существовании в звучании, а не в написанном виде еще одной поэмы: "Рядом с этой идет "Другая"..., которая так мешает чуть ни с самого начала (во всяком случае в Ташкенте) - это просто пропуски, это незаполненные (Ромео не было, Эней, конечно, был) пробелы, из которых иногда почти чудом удается выловить что-то и вставить в текст" (д. 103, л. 27 об.).
Ахматова часто в своих записях употребляла глагол "звучать": звучали стихи, рождаясь в определенном стихотворном ритме, звучала музыка знакомых балетов, возникали знакомые лица, маски, ставшие нарицательными для своего времени, объединяемые по воле автора в определенные композиции, и поэма "с помощью скрытой в ней музыки дважды уходила от меня в балет" (д. 103, л. 14 об.).
В другом месте запись 1961 года: "25 ноября... Так возясь то с балетом, то с киносценарием, я все не могла понять, что собственно я делаю. Следую[щая] цитата разъяснила дело: "This book may be read as a poem or verse play"2, пишет Peter Veereck (1961. "The Tree Witch".) и затем технически объясняет, каким образом поэма превращается в пьесу. То же и одноврем[енно] я делала с "Триптихом". Его "The Tree Witch" - современник моей поэмы и, возможно, такая близость..." (д. 104, л. 17 об.).
"Другое ее свойство: этот волшебный напиток, лиясь в сосуд, вдруг густеет и превращается в мою биографию, как бы увиденн[ую] кем-то во сне или в ряде зеркал. ("И я рада или не рада, что иду с тобой..."). Иногда я вижу ее всю сквозную, излучающую непонятный свет (похожий на свет белой ночи, когда все светится изнутри), распахиваются неожиданные галереи, ведущие в никуда, звучит второй шаг, эхо, считая себя самым главным, говорит свое, а не повторяет чужое, тени притворяются теми, кто их отбросил. Все двоится и троится - вплоть до дна шкатулки.
И вдруг эта фата-моргана обрывается. На столе просто стихи, довольно изящные, искусные, дерзкие. Ни таинственного света, ни второго шага, ни взбунтовавшегося эха, ни теней, получивших отдельное бытие, и тогда я начинаю понимать, почему она оставляет холодными некоторых своих читателей. Это случается, главным образом, тогда, когда я читаю ее кому-нибудь, до кого она не доходит, и она, как бумеранг (прошу извинить избитое сравнение), возвращается ко мне, но в каком виде (!?), и ранит меня самое. 17 мая 1961. Комарово" (д. 103, л. 14 об., 15).
В этой записи Ахматова отметила, что поэма "не доходит". Вот одна из записей о разных восприятиях поэмы:
"О поэме.
Она кажется всем другой:
- Танец (Берковский)
- Музыка (почти все)
- Испол[нилась] мечта символист[ов] (Ж[ирмунский])
- Поэма Канунов, Сочельников (Б. Филиппов)
- Историческая картина, летопись эпохи (Чуковский)
- Почему произошла Революция (Шток)
- Одна из фигур русской пляски (раскинув руки и вперед (Паст[ернак]). Лирика, отступая и закрываясь платочком..." (д. 107, л. 44).
Более подробно записан отзыв М. И. Цветаевой: "Когда в июне 1941 г. я прочла М. Ц. кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: "Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об арлекинах, коломбинах и пьеро", очевидно полагая, что поэма - мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, м. б., боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так" (д. 111, л. 46).
"недоходчивости поэмы" держал автора в постоянном напряжении, побуждал искать новые пути. Появились новые строфы с бытовыми зарисовками из петербургской жизни или, как их назвала Ахматова, "попытка заземлить поэму".
"Попытка заземлить ее (по совету покойного [С. 3.] Галкина) кончилась полной неудачей. Она категорически отказалась идти в предместия. Ни цыганки на заплеванной мостовой, ни паровика, идущего до Скорбящей, ни о Хлебн[икове], ни Горячего Поля, она не хочет ничего этого. Она не пошла на смертный мост с Маяковским, ни в пропахшие березовым веником пятикопеечные бани, ни в волшебные блоковские портерные, где на стенах корабли, а вокруг тайна и петербургский миф - она упрямо осталась на своем роковом углу у дома, кот[орый] построили в начале 19 в[ека] бр[атья] Адамини, откуда видны окна Мр[аморного] Дворца, а мимо под звуки барабана возвращаются в свои казармы курносые павловцы. В то время, как сквозь мягкую мокрую новогоднюю мятель на Марсовом Поле сквозят обрывки ста майских парадов и
Все таинства Летнего Сада -
Наводненья, свиданья, осада..."
(д. 103, л. 16 об., 17)
"эти куски": "Лирическое отступление", царскосельские воспоминания, "Гость из будущего" и "Портрет козлоногой" (интермедия к 1-й главе), которые "часто называют жемчужинами" (д. 103, л. 27 об.), - органично вписались в поэму, а отрывок "За заставой воет шарманка" опубликован как самостоятельное стихотворение "Петербург в 1913 году".
Другой путь сделать поэму более доходчивой для всех - это предпослать обстоятельное предисловие, расширить прозаические вступления перед каждой главой и дать подробный комментарий. Но все эти попытки были отвергнуты. Была мысль создать даже загадочную легенду о появлении рукописи, выброшенной морем в запечатанной бутылке, но и она была отвергнута автором. "Еще одно интересное: я заметила, что чем больше я ее объясняю, тем она загадочнее и непонятнее. Что всякому ясно, что до дна объяснить ее я не могу и не хочу (не смею) и все мои объяснения (при всей их узорности и изобретательности) только запутывают дело, - что она пришла ниоткуда и ушла в никуда, ничего не объяснила..." (д. 104, л. 22 об.).
Черновые варианты вступлений к каждой главе в прозе содержатся в записных книжках: к главе I (д. 111, л. 17), к главе IV (д. 104, л. 5), к эпилогу (д. 111, л. 17 об.), ко II-й части "Решка" (д. 107, лл. 44 об., 45 об. и д. 112, лл. 16-17). В окончательном тексте поэмы 1962 года все прозаические вступления четки, лаконичны; в черновых набросках они несколько расплывчаты, хотя и очень живописны. В них явно ощущается "балетная" тенденция.
И как итог всех поисков,- следующая запись 1962 года: "И только сегодня мне удалось окончательно формулировать особенность моего метода (в Поэме). Ничто не сказано в лоб. Сложнейшие и глубочайшие вещи изложены не на десятках страниц, как они привыкли, а в двух строчках, но для всех понятн[ых]" (д. 104, л. 23 об.).
В дальнейшем Ахматова останавливается только на комментариях или, как она их называет, "примечаниях редактора". В записных книжках имеется перечень тех мест поэмы, которые нуждаются в комментариях, и варианты этих комментариев. В 1963 году Ахматова составляет перечень всех возможных эпиграфов к частям и главам, так как эпиграфам она придавала большое значение, рассматривая их как ключ к пониманию самого содержания поэмы.
"единственно верной", т. е. определить канонический текст "Поэмы без героя" для последующих изданий. Это - редакция 1962 года.
В записных книжках имеются также и черновые наброски либретто балета, неоднократно уводящего Ахматову от "Поэмы без героя". Фабула либретто изложена с приведением отдельных сцен В. М. Жирмунским в его исследовании "Творчество Анны Ахматовой". У автора первоначально не было определенного решения о жанре; Ахматова чаще всего представляла себе осуществление своих замыслов в балете. Но передача некоторых сложных сцен казалась ей возможной только средствами кино. И поэтому в одной из записей появилось упоминание о киносценарии. Названия тоже не было, только отдельные картины получили заглавие: "Маскарад", "У Коломбины", "Бродячая собака".
Первый набросок относится к 1958 году. Его тема - самоубийство драгуна; она соответствует III-ей картине балета.
В декабре 1959 года разработаны основные картины балета, которые, в общем, соответствуют содержанию поэмы (д. 99, лл. 26 - 29 об.):
"I. На темной сцене освещен только стол - два прибора. Свечи. X - спиной к зрителю в длинной черной шали, сидит, облокотившись на стол. Часы. - Без пяти полночь. Разговор с непришедшим. (Он - портрет или бюст или тень). Звонок. Все меняется. Стол во всю сцену - огромный пиршественный зал. Толпа ряженых. Все танцуют: Демон, Дон Жуан с окутанной трауром Анной, Фауст (старый) с мерт[вой] Гретхен, Верстовой Столб (один), Козлоногая ведет вакхическое шествие, как бы на чернофиг[урной] вазе. X - отрекается от всех и больше всего от себя, самой молодой, в воспетой шали. "Гость из будущего" выходит из одного зеркала, traverse la scéne3 и входит в другое. Все в ужасе. Банальнейший танец Коломбины, Арлекина и Пьеро. Ложное благополучие. Хиромант или Распутин <"Лишняя Тень"> и все вокруг нее. <Во фраке хромает. > Показывает всем их будущее. Вдруг появляется на голову всех выше, в черном плаще, в маске. Сбрасывает плащ, снимает маску - это драгун-мальчик. Лишняя Тень отказывается ему гадать, тот настаивает, в глубине сцены возникает на мгновение сцена самоубийства..."
"Нет, это не 20-ый год, а 41-ый, началась первая бомбежка - все давно умерли".
"II. (Сон драгуна: прошлое и будущ[ее]). У Коломбины. Interieur О. Освещен уголок. На стенах портреты О., кот[орые] временами оживают, переглядываются, не выходя из рам. Верка - маленькая камеристка. Одевает и обувает Коломбину. Зеркало. В зеркале отражается Лишняя Тень... Приносят записки, цветы. Столовая. Приезжает драгун. Интимный завтрак. Его ревность. Он отнимает письмо и розы. Ее клятва. Полное согласие. Pas de deux. Зальце. Она отрезает свой "палевый локон" и дарит ему. (Встреча в Малът[ийской] Капелле). Requiem Моцарта. Два арлекина - он гонит обоих. Прием. Опять спальня. Венерин алтарь. Но драгун уже забыт. О., лежа в кружевном чепчике и ночной рубашке, принимает гостей. Горят свечи в высоких стекл[янных] подсвечниках. "И в круглом зеркале постель отражена".
<И уже почти что забыт
Мальчик>...
Ты ему, как стали - магнит.
Как тебе протянули розы,
И как враг его знаменит.
Гости. Клюев и Есенин пляшут дикую, почти хлыстовскую, русскую. Демон. Она вся - ему навстречу. Черные розы. Первая сцена ревности драгуна. Его отчаяние. Стужа заглядывает в окно... Куранты играют. "Коль славен...". Хромой и учтивый пытается утешить драгуна, соблазняя чем-то очень темным. "Башня" Вяч. Иванова - Хромой и учтивый дома. Античность. Оживает Пергамский алтарь. Эдип - Антигона. Проклятие. Языческая Русь (Городецкий, Стравинский, Весна священная, Толстой, ранний Хлебников). Они на улице. Таврический сад в снегу, вьюга. Призраки в вьюге. (М. б., даже - двенадцать Блока, но вдалеке и не реально)...
III. Драгун у фонаря. Встречи: Вера с злой запиской, Генерал, его бросили, две девки зовут драгуна - он не идет. Она мерещится ему в окне в разных видах за тюлевой занавеской, как смерть. (Одно мгновение!) Психея. Шум времени! Мятель. Марсово Поле. Бал призраков. Призрак военного периода. (Военная музыка). Марши. Проезд. Лир[ическое] отступление. Все переплетается, как во сне. (Ольга в ложе смотрит кусочек моего балета "Снежная маска"). Драгун сочиняет стихи под фонарем. Факелы. Опять генерал в ник[олаевской] шинели. Драгун, задумавшись, его не замечает. В глубине сцены взлетает второй занавес - страшная лестница, освещенная газом (синий свет)... С маскарада возвращается О., с ней Неизвестный... Сцена перед дверью. Драгун неподвижен в нише. Их прощание, которое не оставляет никаких сомнений. Поцелуй, О. входит к себе. Самоубийство драгуна... Выстрел. Гаснет свет. Панихида в музыке. Выходит О., становится на колени над телом. Дверь остается широко открытой, через нее видно все, что случится: и что мы знаем, и за ним неизвестное Грядущее. (18 дек. 1959 [Улица] Кр[асная] конница)".
"Распахивается дверь (расширяясь и вырастая). В длинном черном платке выходит Коломбина (со свечкой) и становится на колени у тела. Другая фигура в таком же платке и с такой же свечкой подымается по лестнице, чтобы также стать у тела. Звуки Шопена. 24 дек. 1959".
В действие введен персонаж "Лишняя Тень", в первом варианте его появление еще только намечено. Но есть запись, в которой дана разработка действия этого персонажа в балете: "Появляется на балу в I-ой картине. В белом домино и красной маске с фонарем и лопатой. У нее свита за кулисами, она свистом вызывает ее и танцует с ней. Все разбегаются. Во II-ой картине она заглядывает в окно комнаты Коломбины и отражается в зеркале двоясь, троясь и т. д. Зеркало разбивает вдребезги, предвещая несчастие.
В (третьей) Ш-ей картине выходит из кареты в бобровой шинели и в цилиндре, предлагает драгуну ехать с ним... Звезды - ветки Михайловского Сада, Он [драгун] качает головой и показывает палевый локон. Рукой в белой перчатке Л[ишняя] Тень хочет отнять локон. Он хватает Тень за руку - перчатка остается у него в руке, руки не было. Он в ярости <рвет перчатку>" (д. 99, л. 33 об.).
Расширяя действие балета, Ахматова вводит новую сцену в кафе "Бродячая собака", где собирались представители художественно-литературной интеллигенции: "Бродячая Собака - вечер Тамары Карсавиной - она танцует на зеркале. Маскарад - топится большой камин. Вдруг все маски делаются Лишними Тенями (переглядываются, хохочут)..." (д. 99, л. 30).
Во второй редакции балетного либретто Ахматова более детально разработала сцену гаданья, где в роли предсказателя выступает не "Лишняя Тень", а маг, и II картину "У Коломбины". Вторая редакция полностью опубликована В. М. Жирмунским в упомянутой работе.
с ним и дополняют его. Одна из них о встречах Коломбины и драгуна в Михайловском саду, куда врывается страшный вихрь. В другой записи - попытка ввести новые персонажи: "кузину-невесту", которая из-за Коломбины ушла в монастырь, и цыганку, покончившую жизнь самоубийством, - как две тени, возникающие перед драгуном перед самоубийством. Здесь же - набросок сцены в Художественном бюро Добычиной, где продавались картины художников "Мира искусства".
И последняя запись к либретто балета, сделанная 6-7 января 1962 года, представляет разработку сцены маскарада: "... на этом маскараде были "все". Отказа никто не прислал. И не написавший еще ни одного любовного стихотворения, но уже знаменитый Осип Мандельштам ("Пепел на левом плече"), и приехавшая из Москвы на свой "Нездешний вечер" и все на свете перепутавшая Марина Цветаева... Тень Врубеля - от него все демоны XX в[ека], первый он сам... Таинственный, деревенский Клюев, и заставивший звучать по-своему весь XX век великий Стравинский, и демонический Доктор Дапертутто [В. Э. Мейерхольд], и погруженный уже пять лет в безнадежную скуку Блок (трагический тенор эпохи), и пришедший как в "Собаку" Велимир I [Хлебников]... И Фауст - Вячеслав Иванов, и прибежавш[ий] своей танцующей походкой и с рукописью своего "Петербурга" под мышкой - Андрей Белый, и сказочная Тамара Карсавина. И я не поручусь, что там в углу не поблескивают очки [В. В.] Розанова и не клубится борода Распутина, в глубине залы, сцены, ада (не знаю чего) временами гремит не то горное эхо, не то голос Шаляпина. Там же иногда пролетает не то царскосельский лебедь, не то Анна Павлова, а уж добриковский Маяковский, наверно, курит у камина... (но в глубине "мертвых" зеркал, которые оживают и начинают светиться каким-то подозрительно мутным блеском, и в их глубине одноногий старик-шарманщик (так наряжена Судьба) показывает всем собравшимся их будущее - их конец). Последний танец Нижинского, уход Мейерхольда. Нет только того, кто непременно должен был быть, и не только быть, но и стоять на площадке и встречать гостей... А еще:
Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет".
(д. 195, л. 9 об., 10)
Современное литературоведение связывает имя Ахматовой с именем Пушкина, говорит о близости и даже преемственности пушкинских традиций в ее творчестве. Имя Пушкина было близко и дорого Ахматовой. Об этом свидетельствуют ее стихи: "В Царском Селе" (1911), "1916 год" ("Как я люблю пологий склон зимы...") (1924), "Пушкин" ("Кто знает, что такое слава...") (1943), а также целый ряд статей, написанных Ахматовой о творчестве Пушкина: "Последняя сказка Пушкина" и "Сказка о Золотом петушке" (1931-1933), "Каменный гость" Пушкина" (1947), "Слово о Пушкине" (1961), "Пушкин и Невское взморье" (1963), наброски статей "Гибель Пушкина", "Александрина", "Уединенный домик на Васильевском". Ее статьи не претендуют на всестороннее освещение творчества Пушкина, но содержат глубокий источниковедческий анализ отдельных произведений; трактовка же некоторых вопросов построена не на бесспорных доказательствах, а на интуиции, базирующейся на понимании внутренних законов творчества великого поэта.
В записных книжках Ахматовой нашла отражение работа над статьями: "Пушкин и Невское взморье", "Александрина", "Гибель Пушкина", а также в них есть целый ряд "пушкинских" фрагментов: "О XV-ой строфе второй главы "Евгения Онегина", о "мнимой дружбе" с А. Н. Раевским, "Уединенный домик на Васильевском", составивших "Неизданные записи Анны Ахматовой о Пушкине", опубликованные Э. Г. Герштейн в журнале "Вопросы литературы" (№ 1, 1970).
Наиболее завершенной явилась статья "Пушкин и Невское взморье". Все записи и наброски, имеющиеся в блокнотах, нашли отражение в статье. Интересен план статьи или, вернее, план обоснования и отбора доказательств "неотступности воспоминаний о декабристах", поисков Пушкиным могил декабристов:
"План статьи об отрывке 1830 г.
II. Когда порой восп[оминанье]. 1830.
III. Рисунки виселиц. 1828-1829 и X гл[ава].
IV. Медный Всадник. 1833.
V. "Или повешен, как Рылеев..." - 7 гл[ава] "Онегина]". "Иных уж нет, а те далече...". 1830.
таинств[енная] запись - я посетил твою могилу (1829 ?). Настоящее рыданье над этим же местом в уединенном домике (...) Готовый отказ от Италии из стих[отворений] 1827 г., от лучшего любимой мечты всей жизни в честь какого-то покрытого тайгой и брусникой острова, точь-в-точь похожего на тот, где "ради бога" закопали бедного Евгения. (Между прочим, чиновник в воскресенье - Holyday - Голодай). Спорить, что остров отрывка и "Медн[ого] Всадн[ика]" один и тот же, я думаю никто не будет. От этого один шаг до того, что там Пушк[ин] предполагал могилы декабристов и что это не отрывок, а две строфы из Х-ой главы "Онегина" в черновом первоначальном виде.
Сюда погода волновая
Загонит утлый мой челнок"
(д. 107, лл. 25-26 об.).
В других записных книжках Ахматовой выписки из писем П. А. Вяземского к жене В. Ф. Вяземской и записи своих мыслей об этих письмах и воспоминаниях. В одной из записей проявляется отношение Ахматовой к Наталье Николаевне Пушкиной: "Ж[уковск]ий во всем оправдывает П[ушки]на, а обвиняет его жену... Я верю всему, потому что было заметно, что он [Жуковский] и жены его не хотел обвинять из уважения к нему" (д. 99, л. 1).
"превращающей великого поэта в банально разоряющегося камер-юнкера" (д. 101, л. 11).
Во время работы над статьей "Слово о Пушкине" в 1961 году Ахматова записала: "Он победил и время и пространство. Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург - и это уже к литер[атуре] прямого отношения не имеет. Это что-то другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: "Здесь бывал Пушкин" или "Здесь не бывал Пушкин". Все остальное никому неинтересно. И что самое для них страшное, они могли бы услышать от поэта:
За меня не будете в ответе,
Можете пока спокойно спать.
Сила - право, только ваши дети
".
(д. 101, л. 10 и об.)
В этой записи проявилась и оценка значения Пушкина в истории русской культуры, и всенародная любовь к нему, и отношение к тем, кто сыграл трагическую роль, приведшую к гибели поэта. Об отношении к Пушкину и всему, что с ним связано, говорит еще одна запись Ахматовой, как будто не имеющая прямого к нему отношения, так как в основном говорит об одном сильном ее увлечении, зародившемся в 1920-е годы - увлечении архитектурой и историческими памятниками старого Петербурга:
"Если бы раздавали для описания петерб[ургские] места, я бы взяла такую трещинку - от Конюш[енной] площади до храма.
I - Вынос тела П[ушки]на. Лития. Конюш[енная] пл[ощадь].
II - Павел смотрит из окна комнаты, где его убили, на павловц[ев], кот[орые] все курносые и загримир[ованные] им.
III - Цепной мост. ("Зданье у Цепного моста").
IV - Дом Оливье (Пант[елеймоновская], кв[артира] Пушкина).
V - Ворота, из кот[орых] вывезли народов[ольцев] и Достоевского.
VII - Конюш[енная] пл[ощадь]. Заседание Цеха [поэтов] у Лизы [Кузьминой-Караваевой] (1911-1912) и церковь на месте избы, откуда Лизавета [Петровна]..." (д. 104, л. 10 об.).
На этом запись обрывается, но так или иначе и в этой записи - Пушкин. Все, что было связано с его именем, близко и дорого Ахматовой.
Записи о другом великом поэте прошлого века, близком и любимом Ахматовой, М. Ю. Лермонтове, представлены в записных книжках прежде всего набросками к статье "Слово о Лермонтове" (1964), включенной в сборник "Избранное" под названием "Все было подвластно ему", а также "Заметками на полях" к книге Э. Г. Герштейн "Судьба Лермонтова".
Всего две работы и такие разные: если "Все было подвластно ему" - это восторг перед огромным талантом Лермонтова, то "Заметки на полях" - это размышления литературоведа, но они также выражают отношение Ахматовой к Лермонтову.
"Я читала, - писала в феврале 1965 года Ахматова о книге "Судьба Лермонтова", - эту книгу с карандашом в руках, потому что мой интерес к этому имени граничит с наважденьем. Здесь я собрала все мои заметки, которые ни в какой мере не претендуют быть научной критикой, но вероятно, отражают чувства и мысли многих тысяч читателей этой замечательной книги. А она не только замечательная, но и нужная нам всем" (д. 113, л. 21 об.).
Статьи литературоведческого характера раскрывают еще одну сторону творчества Ахматовой; они чрезвычайно важны для характеристики широты диапазона ее взглядов и интересов. Помимо творчества Пушкина и Лермонтова ее внимание привлекали Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, В. Шекспир. Их имена появляются на страницах записных книжек: вот выписка, сделанная в 1958 году из пьесы Толстого "Власть тьмы", или запись 1962 года о шекспировских образах - леди Макбет и Фальстафе, о романе Достоевского "Преступление и наказание", но прямых свидетельств и следов работы над их творчеством записные книжки Ахматовой не содержат.
* * *
Один из интереснейших замыслов Ахматовой - издание книги, где были бы собраны все статьи о Пушкине, рассказ о Достоевском, для которой были бы написаны статьи о Толстом и Шекспире и воспоминания о современниках, - остался неосуществленным.
В 1973 году в сборнике "Книги, архивы, автографы" был опубликован обзор Л. А. Мандрыкиной "Ненаписанная книга. "Листки из дневника" А. А. Ахматовой" (по материалам, хранящимся в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина). В нем рассказывалось о работе над этой книгой. Аналогичные материалы содержатся и в записных книжках Ахматовой. Замысел создания такой книги впервые возник в 1957 году. Книга должна была состоять из рассказов и воспоминаний о своей жизни и о людях, с которыми она встречалась на своем жизненном пути, а также из очерков и статей о произведениях, о творчестве тех представителей русской и зарубежной классической литературы, которые привлекали внимание Ахматовой. От этого замысла Анна Андреевна не отказывалась до самого конца. Были написаны отдельные воспоминания, некоторые остались в виде набросков. Таким образом, в целом книга не была создана, и можно только говорить о материалах к ней, о замыслах и планах.
"Проза", "Книга прозы" указывают только на отличие ее от основного направления в творчестве Ахматовой - от поэзии. Один из сохранившихся планов имеет более определенное название - "Мои полвека", а названия опубликованных и известных читателю воспоминаний имеют подзаголовок "Листки из дневника". Именно это название как нельзя лучше определяет характер воспоминаний и замысел всей книги.
Состав книги также не раз подвергался изменениям. По одному из первоначальных планов книга должна была состоять из двух разделов: первый - "Что-то вроде биографии", второй - статьи и исследования - имел название "Marginalia", этот вариант плана полностью воспроизведен в обзоре Л. А. Мандрыкиной. Другой вариант плана также говорит о двух разделах: первый должен был включить рассказы автобиографического характера, а также некоторые статьи, второй - воспоминания о современниках.
1
"I. Пушкин и дети (1937).
II. М. Ф. Вальцер у Достоевского. Отец у Философовых.
III. Осип [Мандельштам] в 1933. (Данте) и о Пушкине.
V. Анчар (из семейной хроники).
IV. VI. <3?> обломочка о Поэме.
VII. Траг[едия] "Маскарад". (Сон в больнице - в Гавани).
IX. Слепнево.
2
1. Мандельштам.
2. Дафнис и Хлоя (Царскос[ельская] ид[иллия]).
3. Модильяни (Париж, 1911).
4. Нора Полонская.
6. Поэты (нас семеро).
7. Нищенка-подруга" (д. 105, л. 8).
Еще один набросок плана, сделанный в 1962 году, касается только второго раздела:
"Люди в моей книге "Пестрые заметки". (Глава "Современники").
2. Б. Пастернак.
3. Отречение от Блока.
4. Шенгели.
5. Нора Полонская. Нина Ольшевская.
7. Модильяни (1964).
8. Вяч. Иванов и А. Белый (по Б.).
Каждому из них будет посвящена отдельная главка. Первые три готовы или полуготовы (I. Смертный путь. II. Разгадка тайны. III. Как у меня не было романа с Блоком. IV. Неуслышанный голос. V. Невинная жертва... VI. И все-таки победительница. VII. Нищенка-подруга)" (д. 103, л. 30 об., 31).
В этой же записной книжке есть наброски планов книги, по своей структуре значительно отличающихся от уже приведенных. Прежде всего Ахматова отказалась от деления книги на два раздела и расширила круг своих воспоминаний:
"Книга.
Мои полвека
(1910-1960).
Вступление.
1. Ф. М. Достоевский. (Рассказ М. Ф. Вальцер). Ависага.
3. Ал. Блок (1911-1921). Выступления. Единственная беседа. Легенда. Объяснение ее стойкости. Похороны.
4. Мандельштам (1910-1937); про Ремизова (Засада).
5. Пастернак в 1935 г. Письмо Сталину.
6. Цветаева (2 дня 1941 г.) (Стихи).
8. Бродячая Собака (1912-1914). (Две зимы).
9. Цех поэтов (1-ый).
10. Акмеизм ("Судьба акмеизма").
104. Царское Село (Г[умиле]в, тайна его любви).
12. Москва в 1918 (3-ий Зачатьевский).
13. Слепнево в 1911-1917. Его огромное значение в моей жизни.
14. Проза или, вернее, "О прозе".
15. Все о лирике. Жанр, в кот[ором] человек меньше всего выдает себя и почему.
" (д. 103, л. 14).
На этом план обрывается. Через несколько листов находится "продолжение" плана, как записала Анна Андреевна. На самом деле это уже план по существу новой автобиографической книги, состоящей из трех частей, соответствующих трем периодам жизни и творчества, определенным самим автором:
"Мои полвека (продолжение]).
Первая часть...
1-ая глава. Дому было сто лет. (Начало писала в Ташкенте). Царско[се]льские похороны. Царское Село с большой цитатой из мемуаров Н. Пунина "Город Муз". Стихи Н. С. Г[умилева]. Гимназия.
III-я глава. Париж 1910-1911. Слепнево. Его великое значение в моей жизни.
IV-ая глава. Петербург 10-ых годов. Башня. Цех поэтов. Акмеизм. Малая 63. "Четки". Война 1914 г. Н. В. Н[едоброво]. Генеральная] репетиция "Маскарада" (25 февраля] 17 г.). Севастополь. Слепнево 1916 г. Февральская Революция. (Боткинск[ая] 9). "Белая стая" (сент. 1917).
Вторая часть
I. Мои дворцы (Шерем[етевский]... Мрам[орный]). Первый голод. Нищета. "Anno Domini". НЭП. Журналы и выступления. Обширная критика (К. Чуковский, Г. Чулков, Айхенвальд, Эйхенбаум, Виноградов и т. д.). Литературные вечера. К[нигоиздательст]ва "Алконост" и "Petropolis". В Москве... "Русский Трианон" (поэма) и "лирика". Часть забыта и пропала.
"Из шести книг".
III. 1941. "Поэма без героя". Война. Эвакуация. Ташкент. Тиф. Скарлатина. Смерт[ельный] грипп. 13 мая 1944 - возвращенье в Москву. Послеблокадный Л[енингра]д. Стихи. Cinque...
Третья часть.
1946-1961. 15 мая 56 г. - возвращение Льва. Фонтанный Дом - Красная Конница. Ордынка. Комарово. Временная работа над поэмой, с 1955 - стихи, с 1958 ("Литература] и жизнь") печатаюсь в журн[алах]. 1951 (май) - инфаркт. Больница. С 1950 г. - переводы. Работа над Пушкиным..." (д. 103, лл. 17 об. - 18 об.).
Приведенные выше планы книги, а может быть, и двух книг, говорят об очень широких творческих замыслах, о колебаниях относительно стиля книги, серьезности подхода и большой требовательности. Особенно жесткие требования Ахматова предъявляла к мемуарному жанру. Она подвергла сомнению возможность человеческой памяти охватить все события, всю прожитую жизнь. И в одной записной книжке она высказала свои взгляды на мемуары и этим как бы обосновала правомерность более конкретных и частных воспоминаний: "Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя, 20% мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием, уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать" (д. 112, л. 23).
Следуя за планом книги "Мои полвека" первой редакции, попробуем проследить, как работа Ахматовой над воспоминаниями отразилась в записных книжках.
Над воспоминаниями об Амедео Модильяни Ахматова работала несколько лет. Первая запись датирована июнем 1958 года, последняя относится к началу 1962 года, их содержание вошло в окончательный текст, опубликованный в сборнике "День поэзии", но с некоторыми сокращениями и разночтениями. Вот пример такой записи: "Модильяни как-то очень хорошо говорил о путешествиях, но когда я думаю об этих словах, почему-то вспоминаю не Париж и Люкс[ембургский] сад, а Екатерининский парк. Там, наверно, я пересказывала кому-то слова М[одилья]ни. А говорил он как-то так... Путешествия подменяют настоящее действие (action), создают впечатление чего-то, чего в самом деле нет в жизни..." (д. 97, л. 33).
Записи к воспоминаниям об А. А. Блоке подчинены одной задаче - опровержению легенды о романе Ахматовой с Блоком, поэтому все записи отличаются предельной лаконичностью. Работа над воспоминаниями осталась незавершенной, их фрагменты были использованы В. М. Жирмунским в статье "Ахматова и Блок" (журн. "Русская литература", 1970, № 1).
Запись, сделанная 2 октября 1965 года и названная "План", заключает перечень встреч с Блоком, места и даты:
"1. Первое знакомство (Ак[адемия] Стиха), вероятно, апр. 1911 г.
2. Открытие Цеха Поэтов у Городец[кого] на Фонтанке (20 окт. 1911).
3. На Башне. См. дневн[ик] Блока. (Дата. Надо ли?).
4. На ст[анции] Подсолн[ечная]. 1914. 9 июля.
5. На каком-то литературном] веч[ере] после выхода гумилевск[ого].
7. На Царскос[ельском] вокзале. Обедали первые дни войны (с Гумилевым]). Гум[илев] о соловьях.
8. В Собр[ании] Армии и Флота. Пасха 1915.
9. В Акад[емии] Худ[ожеств]. Благотворительные] вечера в пользу...
10. В одно из последних воскресений тринадцатого года. Я принесла ему его книги, чтобы он их надписал. На одной из них он написал стихотворение: "Красота страшна, - вам скажут", на остальных просто "Ахматовой. Блок". У меня никогда не было испанской шали, но в это время Блок бредил Кармен, испанизируя и меня. Я и красной розы в волосах, разумеется, никогда не носила. Стихотв[орение] написано испанской строфой - романцеро" (д. 116, лл. 6 об., 7).
"Блока я считаю не только величайшим европейским поэтом первой четверти двадцатого века (горько оплакивала его преждевременную смерть), но и человеком-эпохой, т. е. самым характерным представителем своего времени... но знала его крайне мало, в то время когда мы (вероятно, раз 10) встречались, мне было совсем не до него, и я сначала, когда до меня стала доходить эта, по-видимому, провинциального происхождения сплетня, только смеялась. Однако теперь, когда она грозит перекосить мои стихи и даже биографию, я считаю нужным остановиться на этом вопросе. Очень сожалею, что три мои письма к Блоку (ответы на его известные в печати письма), по-видимому, не сохранились. Все мои воспоминания о Блоке могут уместиться на одной странице обычного формата и среди них интересна только его фраза о Льве Толстом" (д. 99, лл. 20 об., 21).
Записи к воспоминаниям об О. Э. Мандельштаме это прежде всего - определение задачи по созданию его правдивого портрета: "Я меньше всего стремлюсь создать М[андельшта]му "респектабельную" биографию. Да она совсем и не нужна ему. Это был человек с душой бродяги в самом высоком смысле этого слова и poéto maudit par excellence5, что и доказала его биография. Его вечно тянул к себе юг, море, новые места. О его исступленной влюбленности в Армению свидетельствует бессмертный цикл стихов 1929" (д. 97, л. 35 и об.).
Эта первая запись, встретившаяся в записных книжках Ахматовой, относится к 1958 году; следующая подчеркивает другую черту его характера: "15 февр. 60 г... При О[сипе] нельзя было никого хвалить, он сердился, спорил, был невероятно несправедлив, заносчив, резок. Но если вы бы вздумали этого же человека порицать при нем - произошло бы то же самое, он бы защищал его изо всех сил" (д. 96, л. 3 об.).
В январе 1962 года Ахматова сделала большую и интересную запись о литературных вкусах и привязанностях поэта.
I
"Особенно трудно писать об отношении М[андельшт]ама к Пушкину. Оно было таким целомудренно-тайным, что даже Надя [Н. Я. Мандельштам] не знала, что: "вчерашнее солнце", (которое) на черных носилках несут - это Пушкин. "Зачем светило солнце Александра, сто лет тому назад светило всем" - тоже Пушкин. Весь царскосельский сю-сюк (Голлерб[ах], Рождественский]) о П[ушки]не приводил его в ярость.
II
"гражданские" стихи (...) Они были не случайностью и не минутным капризом. Несколько раньше он начал проповедовать систему "знакомства слов". Он так и говорил: "Надо знакомить слова друг с другом"...
III
... После сравнительно долгого перерыва я встретилась с М[андельштама]ми, после их последнего крымского лета в 1933 г., когда О. Э. приехал выступить в Ленинграде. Они остановились в Европейской] гостинице]. Осип весь горел Дантом: он только что выучил итальянский] яз[ык]. Читал "Божественную] Комедию]" днем и ночью. Показал мне что-то из "Чистилища". Тогда я стала читать наизусть: "Donna m'apparve sopra candido vel cinta d'oliva sotto verde manto, vestita di color di fiamma viva..."6. Он заплакал. Я испугалась: "Что?" - "Нет, ничего - только эти слова и вашим голосом...". Потом мы часто читали вместе Данта" (д. 105, лл. 2 об., 3, 3 об.).
Несколько беглых заметок об оценке Мандельштамом чужих стихов и прежде всего стихов самой Ахматовой: "У меня от ваших стихов иногда впечатление полета. Сегодня этого не было, а должно быть. Следите, чтоб всегда было... Эти ваши строки можно удалить из моего мозга только хирургическим путем (о чем-то из "Четок"). По поводу стихов Н. Бруни пришел в ярость и прорычал: "Бывают стихи, которые воспринимаю как личное оскорбление" (д. 112, л. 25).
И опять записи с пометой "отметить" в "Листках из дневника": "Отметить и попытаться объяснить разницу отношений к М[андельшта]му Ленинграда и Москвы (30-ые годы)... В 1920 г. Мандельштам увидел Петербург - как полу-Венецию, полутеатр" (д. 97, лл. 35, 37).
Имеются записи об истории создания двух стихотворений Мандельштама, посвященных Ахматовой: "Что же касается стихотворения "Вполоборота...", история его создания такова: 6-ого янв. 1914 г. Пронин устроил большой вечер "Бродячей собаки" не в подвале у себя, а в каком-то большом зале на Конюшенной. Обычно посетители терялись там среди множества "чужих". Было жарко, людно, шумно и довольно бестолково. Нам это, наконец, надоело, и мы (человек 20 - 30) пошли в "Соб[аку]>> на Михайловской. Там было темно и прохладно. Я стояла на эстраде и с кем-то разговаривала. Несколько голосов из залы стали просить меня почитать стихи. Не меняя позы я что-то прочла. Подошел Осип: "Как вы стояли, как вы читали". Тогда же возникли строки - "Вполоборота, о печаль!" (д. 107, л. 21 и об.).
"Черный ангел". По словам Нади, это стих[отворение] относится ко мне. Но с "Черным ангелом" дело обстоит, мне думается, довольно сложно. Стихотворение для тогдашнего Мандельштама (сравнительно) неожиданно слабое и невнятное. По-видимому, это результат бесед с Владимиром] К[азимировичем] Шилейко, который в это время нечто подобное говорил обо мне. Но Осип тогда еще "не умел" (его выражение) писать стихи женщине или о женщине. Это, вероятно, первая проба, но этим объясняется его близость к моим строчкам:
Черных ангелов крылья остры,
Скоро будет последний суд.
И малиновые костры,
Словно розы в снегу, растут.
"Египтянка" (д. 107, л. 20 об.).
Записи о встречах с М. И. Цветаевой очень кратки, они относятся, по-видимому, к концу 1962 года. Вот одна из записей: "Наша первая и последняя двухдневная встреча произошла в июне 1941 г. на Большой Ордынке, 17, в квартире Ардовых (день первый) и в Марьиной роще у Н. И. Харджиева (день второй и последн[ей]). Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г. Это была бы "благоуханная легенда", как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-лет[ней] любви, кот[орая] оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно. Сейчас, когда она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда (не так, как та, с кот[орой] она любила себя сравнивать, т. е. с арапчонком и обезьянкой в французском платье, т. е. decollete grande gorge7), мне хочется просто "без легенды" вспомнить эти Два дня" (д. 107, лл. 18 об., 20).
Известно, что на первой встрече у Ардовых они были одни, и Анна Андреевна читала Цветаевой свою "Поэму без героя". И, по-видимому, тогда Цветаева высказала свое мнение о поэме. Цветаева подарила Ахматовой свою "Поэму воздуха".
На страницах записных книжек Ахматовой имя Б. Л. Пастернака встречается неоднократно: это записи его высказываний о "Поэме без героя", это наброски стихотворений, посвященных ему, и эпиграфов к ним, это записи о поездке в Переделкино к уже тяжело больному Пастернаку, когда Анну Андреевну не пустили к нему, но записей с воспоминаниями почти нет. Но есть одна весьма интересная запись о творческом кризисе у поэта в 1930-е годы и его преодолении: "Второе рождение" заканчивает первый период лирики. Очевидно, дальше пути не было... Наступает долгий (10 лет) и мучительный антракт, когда он действительно не может написать ни одной строчки. Это уже у меня на глазах. Так и слышу его растерянную интонацию: "Что это со мной?!" Появилась дача (Переделкино), сначала летняя, потом и зимняя. Он, в сущности, навсегда покидает город. Там, в Подмосковье - встреча с Природой. Природа всю жизнь была его единственной полноправной Музой, его тайной собеседницей, его Невестой и Возлюбленной, его Женой и Вдовой - она была ему тем же, чем была Россия - Блоку. Он остался ей верен до конца, и она по-царски награждала его. Удушье кончилось. В июне 1941 г., когда я приехала в Москву, он сказал мне по телефону: "Я написал 9 стихотворений. Сейчас приду читать". И пришел. Сказал: "Это только начало - я распишусь" (д. 103, лл. 3 об., 4).
Внеся имя Пастернака в число своих современников, о которых она хотела написать, Анна Андреевна, вероятно, немало передумала, вспоминая встречи, темы бесед, стараясь до конца понять его как человека. Одна из записей говорит об очень неожиданном даже для нее открытии: "Я сейчас поняла в Пастернаке самое страшное: он никогда ничего не вспоминает. Во всем цикле "Когда разгуляется", он, уже совсем старый человек ни разу ничего не вспоминает: ни родных, ни любовь, ни юность...
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
Мы про нее не вспоминаем даже".
(д. 104, л. 20 об.).
"Ни прельстителем, ни соблазнителем Вяч. Ив[анов] для нас (тогдашней молодежи) не был..." (д. 103, л. 35). "В эмиграции Вячеслав Иванов [стал] придумывать себя "башенного" - Вячеслава Великолепного... Никакого великолепия на Таврич[еской] не было. Но, очевидно, в эмиграции появилась та же психология, что во время войны в эвакуации, когда всем казалось, что они приехали из дворцов и особняков..." (д. 109, л. 18).
Другие записи, касающиеся В. И. Иванова, относятся к автобиографическим заметкам о первом периоде творчества самой Ахматовой в связи с организацией Цеха поэтов.
Совсем другое отношение у Ахматовой к И. Ф. Анненскому. О влиянии его поэзии на ее собственное поэтическое творчество она говорит в своей автобиографии и связывает свои успехи с его сборником "Кипарисовый ларец". Но еще большее влияние она отмечает в творчестве других поэтов: "Меж тем как Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое (хотя еще долго смущали провинциальных графоманов), дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении. И если бы он так рано не умер, мог бы видеть свои ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастернака, свое полузаумное: "Деду Лиду ладили..." у Хлебникова, своего раешника (шарики) у Маяковского и т. д. Я не хочу сказать этим, что все подражали ему. Но он шел одновременно по стольким дорогам! Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказывались ему сродни... С Пастерн[аком] я говорила осенью 1935 г. ... Борис Леонидович со свойственным ему красноречием, ухватился за эту тему и категорически утверждал, что Анненский сыграл большую роль в его творчестве... С Осипом я говорила об Анненск[ом] несколько раз. И он говорил об Анненском с неизменным пиететом. Знала ли Анненского М. Цветаева, не знаю. Любовь и преклонение перед Учителем и в стихах и в прозе Гумилева" (д. 107, лл. 10-11).
Многие страницы записных книжек заполнены записями автобиографического содержания: одни относятся ко второму варианту плана "Мои полвека", другие ближе к первому варианту, как, например, наброски к главам "Царское Село", "Слепнево", "Павловский вокзал". Но все эти записи так или иначе связаны с одним немаловажным обстоятельством - появлением за рубежом мемуаров С. К. Маковского, Г. В. Иванова, И. В. Одоевцевой, А. А. Гумилевой-Фрейганг и других, искажающих историю русской литературы, в чавтности, зарождение акмеизма, а также биографию и творчество Н. С. Гумилева и его личные взаимоотношения с Ахматовой. Имеется много записей с предупреждением не доверять этим мемуарам. Особенно полемической остротой, скрупулезным подбором доказательства заведомой лжи отмечены записи 1963 года, касающиеся мемуаров бывшего редактора журнала "Аполлон" С. К. Маковского, который использовал в своей книге "На Парнасе Серебряного века" чужие воспоминания. Главы, посвященные Ахматовой и Гумилеву, утверждают версию о ревности Ахматовой с перечислением романов Гумилева: "Маковский поверил басне, кот[орой] в 10-х годах не существовало, и вместо того, чтобы писать об участии Гумилева в "Аполлоне", о зарождении акмеизма, о позиции "башни", он, старый человек, срамится, передавая с чьих-то слов зловонные и насквозь лживые семейные истории..." (д. 109, лл. 2,3).
Или: "А то, что все на свете позабывший и перепутавший 83-лет[ний] Маковский мог перепечатать этот злостный вздор, не вызывает ничего, кроме жалости. И хороши же его доказательства!.. А все это в конце концов месть Ахматовой за то, что она не стала эмигранткой. Вторая басня имеет более преступное намерение. Кому-то просто захотелось исказить образ поэта. Не будем вдумываться, с какими грязными намерениями это было совершено, но оставить это так, как есть, не позволяет мне моя совесть" (д. 111, лл. 29 об., 30).
"Судьба акмеизма", записи, носящие характер "семейной хроники", и записи, характеризующие художественные приемы Гумилева в создании поэтических образов. И только одна из записей выпадает из общего плана: она имеет даже свое заглавие и связана с путешествием Гумилева по Африке и увлечением им африканской тематикой.
Гумилев и Африка
"Шатер" - заказная книга географии в стихах и никакого отношения к его путешествиям не имеет. В 1908 был в Каире (Эзбекие). Путешествия было два: одно длилось полгода. Уехал он осенью 1910 г., а вернулся 25 марта ст[арого] ст[иля] 1911 г. Был в Аддис-Абебе, через Джибути. Второй раз он уехал в 1913 г. с открытым листом от Ак[адемии] наук с племянником Николаем Леонидовичем Сверчковым (сыном сестры) для приобретений предметов быта (этнография). Статья "Ловля акулы" (в "Ниве"). Был африканский дневник. В "Трудах и днях", что-то в "Ниве" ("Сомали") могут быть какие-нибудь подробности. Афр[иканские] охоты. (Нарбут в Абис[синии]). Африканская лихорадка. Триптих подарил проф. Тураеву. Песни записывал. М. б., существуют письма с пути и с места... Книга Сверчкова о путешествии] 1913 г. была отдана в И[здательств]о Гржебина и, по-видимому, там пропала" (д. 107, лл. 15 об., 16).
В своих автобиографических записях Ахматова следует разработанному ею плану, строго придерживаясь фактов, но в то же время придавая большое значение описанию каких-то внешних примет, тех ощущений, которые возникают при воспоминаниях о прошлом. "Запахи Павловского Вокзала. Обречена помнить их всю жизнь, как слепоглухонемая. Первый - дым от допотопного паровозика, кот[орый] меня привез - Тярлево, парк, salon de music (кот[орый] называли "соленый мужик"), второй - натертый паркет, потом что-то пахнуло из парикмахерской, третий - земляника в вокзальном магазине (павловская!), четвертый - резеда и розы (прохлада в духоте) свежих мокрых бутоньерок, кот[орые] продаются в цветочном киоске (налево), потом сигары и жирная пища из ресторана. А еще призрак Настасьи Филипповны. Царское - всегда будни, потому что дома, Павловск - всегда праздник, потому что надо куда-то ехать, потому что далеко (?) от дома..." (д. 99, л. 28).
Вероятно, этот набросок должен был перерасти в лирические воспоминания, из которых бы полнее определилось значение Павловска в творчестве самой Ахматовой. Записи о Царском Селе более сдержанны - адреса и расположение домов, где жили Гумилевы с 1909 по 1916 год, описание и даже план города, перечень некоторых лиц, живших тогда там. Свое отношение к Слепневу, имению матери Н. С. Гумилева, где Анна Андреевна проводила каждое лето с 1911 по 1917 год, она выразила так: "Слепнево для меня, как арка в архитектуре... сначала маленькая, потом все больше и больше и наконец - полная свобода (это если выходить)" (д. 103, л. 9 об.).
Записи библиографического характера: о подготовке и издании сборников стихотворений, списки стихотворений, предназначенных к публикации в периодической печати, а также уже опубликованных, перечни докладов, монографий и критических статей имеются почти в каждой записной книжке. Есть и интересная запись, содержащая перечень живописных, графических и скульптурных портретов Ахматовой.
Итак, прочитаны и перечитаны все страницы записных книжек Ахматовой, подобраны и объединены разобщенные записи и наброски по многим направлениям ее творческой деятельности. И перед нами вырисовывается облик неутомимой труженицы, человека ясного и острого ума, всегда находившегося в состоянии творческого напряжения. Движение ее мысли смогла остановить только смерть. Осталось немало неосуществленных замыслов, незавершенных работ. Ахматова продолжает жить в нашей литературе. На страницах сборников, журналов и газет печатаются ее произведения. Читатель ждет появления новых и новых изданий. Выходят в свет научные исследования по истории ее творчества, пишутся воспоминания. Интерес к ее творчеству неиссякаем.
Собирание рукописей, писем, биографических материалов и воспоминаний об Анне Андреевне Ахматовой продолжается...
Примечания
2. Эта книга может быть читаема как поэма или пьеса в стихах (англ.).
3. Проходит по сцене (франц.), 400.
4. Так в тексте.
5. Проклятый поэт по преимуществу (франц.).
"В венке олив, под белым покрывалом, //Предстала женщина, облачена // В зеленый плащ и в платье огне-алом" (итал.). Данте Алигьери. "Божественная Комедия" в пер. М. Лозинского. М,- Л., 1950, стр. 272.
7. Глубоко декольтированном (франц.).