Лотмановский сборник. - № 2. - М., 1997. - С. 695-702.
Москва Анны Ахматовой
Восприятие Москвы складывается у Ахматовой в противопоставлении Петербургу. Вообще, можно сказать, что московский текст, в тех случаях, когда он существует, как в русской культуре в целом, так и у отдельных авторов - ведет свое начало с появления города Санкт-Петербурга - "другого" по отношению к Москве. Непохожесть двух городов с исторической, идеологической, архитектурно-художественной и даже языковой точек зрения, при том, что оба они имеют статус столицы, т. е. центра, отмечается сначала на бытовом уровне ощущения и восприятия, а затем оформляется на уровне литературного, художественного и, наконец, философского и идеологического текста. Подобное противопоставление может выражаться в различных типах оппозиций: Москва - не Петербург, Москва - Россия, Петербург -. не Россия, Москва и Петербург - не Россия, и т. п.
Что же мы находим в поэзии Анны Ахматовой, образ Москвы или московский текст, понимаемый как особое построение городского текста соответствующего построению/структуре города? Представляется, что именно образа Москвы у Ахматовой нет. Вместе с тем у Ахматовой можно отчетливо выделить московский текст, выстроенный в определенной системе координат с четкой избирательностью характерно московских коннотатов.
"Поэт (Борису Пастернаку)" 1936 года1. Уже отмечалось, что "составляемые Ахматовой поэтические портреты других авторов воссоздают главным образом мир их произведений и пользуются их же языковыми средствами"2 и, что это стихотворение "построено на мотивах лирики Б. Пастернака"3. Для нашей темы здесь важно, что именно выбирает Ахматова из пастернаковских мотивов, и, в частности, какими средствами изображает она этот, "по праву принадлежащий" Пастернаку город (как она видит Москву через Пастернака): "В лиловой мгле покоятся задворки,/ Платформы, бревна, листья, облака <...> И снова жжет московская истома,/ Звенит вдали смертельный бубенец.../ Кто заблудился в двух шагах от дома,/ Где снег по пояс и всему конец?" Такое видение Москвы - ночь, зима, много снега, запутанность городских улиц, нестройность, загроможденность архитектурного пейзажа - все это останется и в других стихотворениях 40-х годов, входящих в московский текст.
30 октября Л. К. Чуковская записывает: "В 11 часов я вызвала такси и поехала ее <Ахматову. - О. О.> провожать на Кропоткинскую к Николаю Ивановичу <...> - Вот с этого места началась для меня Москва, - сказала она, когда мы проезжали мимо какого-то переулка близ Кропоткинской. - В 18 году, я, замужем за Шилейко, жила тут, в третьем Зачатьевском. Лютый холод и совершенно нечего есть... Если бы я тогда осталась в Москве, другой была бы моя биография... Неподалеку был храм, там всегда звонили"4"Третий Зачатьевский" написано в 1940 году, но относится к событиям 1918 года: "Переулочек, переул... / Горло петелькой затянул" отражает реальную топографию кривых переулков района Остоженки и кольца Зачатьевских переулков вокруг Зачатьевского монастыря: "Как по левой руке - пустырь,/ А по правой руке - монастырь"5. Но если топография здесь предельно точна, то стоящая за ней психологическая и биографическая реальность - многопланова, в ней спрессовано несколько временных слоев. Это, во-первых, воспоминание о прошлом, о внутренне тяжелом периоде московской жизни в 1918 году из уже трагического настоящего 1940 года, когда Ахматова была в Москве несколько раз, в том числе и на Страстной Неделе с 18 до 28 апреля - дня Пасхи6. И это ее пребывание в Москве отмечено у Ахматовой в стихотворении "Стансы", возможно наиболее важно для понимания ее московского текста. "Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь. / Как крестный ход идут часы Страстной недели". В рамках московского текста эти два стихотворения представляют собой внутренний цикл, дополняя друг друга.
В жизни Ахматовой 1940 год отмечен погружением в Историю, в прошлое, в воспоминания: "Когда спускаюсь с фонарем в подвал,/ Мне кажется - опять глухой обвал / Уже по узкой лестнице грохочет./ Чадит фонарь, вернуться не могу,/ А знаю, что иду туда к врагу". Воспоминание о Москве 1918 года из года 1940 тоже освещено фонарем памяти и тоже отмечено эпитетами горя, неустроенности, разрушения. В "Подвале памяти" это "плесень, чад, тлен", в "Третьем Зачатьевском": "Покосился гнилой фонарь <...> А напротив высокий клен / Ночью слушает долгий стон". "Стансы" говорят о погружении в прошлое еще более отдаленное - в Историю, здесь Москва и конкретно Кремль, оказываются в том же семантическом поле разрушительного для жизни, негативного: "Здесь древней ярости <вар. "зверства дикого"> еще кишат микробы: / Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы, / И Самозванца спесь - взамен народных прав". Противопоставление Москва / Петербург представлено через отказ Петра I от всей предшествующей московской истории и решено в пользу Петра. Но поэт насильственно возвращен своим трагическим настоящим в жестокое прошлое, в московскую Россию: "На губах твоих холод иконки, / Смертный пот на челе... Не забыть! / Буду я, как стрелецкие женки, / Под кремлевскими стенами выть". Таким образом, возвращение в московское = российское прошлое происходит через самоотождествление со "страдательными" персонажами русской истории - "стрелецкая женка", Боярыня Морозова: "О, если бы вдруг откинуться / В какой-то семнадцатый век <...> С боярынею Морозовой / Сладимый медок попивать". Наложение временных пластов через "серединное", другое время, воскрешая в памяти читателя известную картину Сурикова, создает образ неизменности страдания во времени и я-концепцию поэта все- и вневременного: "А после на дровнях, в сумерки,/ В навозном снегу тонуть./ Какой сумасшедший Суриков / Мой последний напишет путь?" И в этом настоящем 1940 года основной, существенный образ Москвы остается все тем же: "Мы с тобою сегодня, Марина,/ По столице полночной идем <...> А вокруг погребальные звоны,/ Да московские дикие стоны / Вьюги, наш заметающий след". Так замыкается круг "московских" стихов 1940-х годов. "Время не стоит, оно движется"7,- говорила Ахматова, но в довоенной ахматовской Москве время как будто застыло навсегда. Москва "всех Иванов", Бориса Годунова, боярыни Морозовой, казни стрельцов, Москва 1918 и 1940 годов - это всегда ночь, снег и вьюга, звон - смертельный или погребальный, и постоянное чувство горя, одиночества, совершенной беспомощности перед происходившим и происходящим. Здесь впервые у Ахматовой "столица" относится к Москве, раньше для нее столица - это всегда и только Петербург, ср. ("И воистину ты - столица / Для безумных и светлых нас; / Но когда над Невою длится", 1916; "Когда в мрачнейшей из столиц <...> Я не взглянула на Неву", 1916; "Когда приневская столица / Забыв величие свое", 1917; "И мы забыли навсегда, / Заключены в столице дикой",1920; "Не столицею европейской / С первым призом за красоту", 1937).
"Москва", в которое теперь включены пригороды (Коломенское), ближнее и дальнее Подмосковье (Коломна, Загорск), изменение природы в разные времена года, и даже повышенное внимание к московскому говору. "Как я завидую Вам в Вашем волшебном Подмосковии, с каким тяжелым ужасом вспоминаю Коломенское, без которого почти невозможно жить, и Лавру, кот. когда-то защищал князь Долгорукий-Роща (как сказано на доске над Воротами), а при первом взгляде на иконостас ясно, что в этой стране будут и Пушкин, и Достоевский"8,- это письмо Ахматовой очерчивает пространственно-временной локус, связанный с Москвой, его значение для Ахматовой в русской культуре и истории. "Столь же "исторична" Ахматова к Москве - к месту, времени, их историческому наполнению - и тем более внимательна к тому из прошлого, что входит и в ряд настоящего, и в сферу личного опыта. Знание и понимание города, столь непохожего на Ленинград (эта непохожесть отчетливо сознается), ведет к любви или, по меньшей мере, к тому, что Ахматовой, особенно в последние годы жизни, часто бывало в Москве хорошо, и это хорошо отражало приятие некоторой ранее незнакомой ей органики московской жизни, которой ей не хватало в Ленинграде"9, - пишет В. Н. Топоров.
Ахматова подолгу бывает в Москве, живет "бездомно" у разных друзей и в разных районах города. И Москва становится тем окружающим пейзажем, из которого она выбирает и отмечает детали - города и природы. Москва становится "своей": "Вы знаете - я пересидела в Москве, никогда не надо так делать. Я стала уже совсем своя в Москве"10. Москва "своя" и лично - это отмечено во многочисленных мемуарах - и творчески. "Анна Андреевна вглядывалась в темноту окна. - Утром, когда солнце восходит, здесь так красиво,- сказала она, указывая во тьму. - Видна колокольня Клементовского собора, освещенные деревья в снегу и голуби. Мы отвыкли от голубей, а в Царском они были повсюду. И в Венеции"11"Если речь заходила о старой Москве, Ахматова всегда говорила с грустью: "Здесь было сорок сороков церквей и при каждой кладбище..." Иногда она говорила про благовест сорока сороков и обычно добавляла: "Лучший звонарь был в Сретенском монастыре""12 выражение в окружающем городском пейзаже "... За ландышевый май / В моей Москве стоглавой / Отдам я звездных стай / Сияние и славу".
Связь поэта с определенным городом имела для Ахматовой глубокий смысл, отмеченный па уровне особенностей поэтической индивидуальности. Город, его история, архитектура, топография и топонимика, его связь / разрыв с природой - натурой, определял поэтику; перемена города и вообще одного значимого локуса на другой в какой-то мере изменяла поэтику. "Я чувствую Петербург, Пастернак - Москву, а Осипу дано и то и другое"13. Москва и Пастернак для Ахматовой неизменно связаны, эта связь отражается в стихотворении 1947 года, позднее вошедшем в цикл "Борису Пастернаку". Здесь выделены "азиатские элементы" и "переулочность" города: "И снова осень валит Тамерланом, / В арбатских <вар. "московских"> переулках тишина. / За полустанком или за туманом / Дорога непроезжая черна". Гак же и первое стихотворение, вошедшее в "блоковский" цикл, связывает поэтическое "я" автора и Блока-поэта с локусом Подмосковья: "Пора, пора к березам и грибам, / К широкой осени московской. / Там все теперь сияет, все в росе, / И небо забирается высоко, / И помнит Рогачевское шоссе / Разбойный посвист молодого Блока..."
В октябре 1959 года мы поехали в Троице-Сергиевскую лавру, как Анна Андреевна всегда называла Загорск <...> Погода выдалась теплая, серенькая, моросил дождь <...> Внезапно Анна Андреевна произносит торжествующим голосом: "А я стихи сочинила!" <...> Это стихотворение, начинавшееся так: "Не стращай меня грозной судьбой и великою северной скукой..." - было позже опубликовано в "Новом мире". И под стихами написано: "Ярославское шоссе""14"Чтоб ты слышать без трепета мог / Воронья подмосковного сплетни, / Чтобы сырость октябрьского дня / Стала слаще, чем майская нега..." И в этом локусе реализуются константные мотивы зрелой Ахматовой - те же, что в петербургском контексте "Поэмы без героя" и в цикле стихотворений "Шиповник цветет", тоже связанном с Подмосковьем. Мотив разлуки, невстречи - "Черную и прочную разлуку", "Таинственной невстречи / Пустынны торжества", "Сюда принесла я блаженную память / Последней невстречи с тобой" ("Шиповник цветет") и "Нынче праздник наш первый с тобой,/ И зовут этот праздник - разлукой". Связанный с разлукой мотив дара, подарка, нематериального или нереализованного: "А мне в ту ночь приснился твой приезд <...> Чем отплачу за царственный подарок?", "Ты отдал мне не тот подарок, / Который издалека вез <...> И он всех бед моих предтеча, - / Не будем вспоминать о нем! / Несостоявшаяся встреча / Еще рыдает за углом" ("Шиповник цветет") и "Я сегодня тебя одарю / Небывалыми в мире дарами: / Отраженьем моим на воде / В час, как речке вечерней не спится, / Взглядом тем, что падучей звезде / Не помог в небеса возвратиться, / Эхом голоса, что изнемог, / А тогда был и свежий и летний". Отраженье, эхо голоса - это части той "Тени призрака" из "Шиповник цветет", которые в онирическом пространстве невстречи еще детальнее рассказывают историю "бессмертной любви": "Несказанные речи, / Безмолвные слова, / Нескрещенные взгляды / Не знают, где им лечь./ И только слезы рады, / что можно долго течь./ Шиповник Подмосковья / Увы! при чем-то тут...". Локус Подмосковья с его природой и историей был в стихотворении 1943 г. "Под Коломной" воплощением благодатной целостности времени, природы и космоса: "11олпо-ценно цедится минута / На часах песочных. Этот сад / Всех садов и всех лесов дремучей,/ И над ним, как над бездонной кручей,/ Солнца древнего из сизой тучи / Пристален и нежен долгий взгляд". Теперь Подмосковье (та же Коломна) оказывается пространством воспоминания, сна, творческого воплощения страдания в слово: "Пo той дороге, где Донской / Вел рать великую когда-то, / Где ветер помнит супостата, / Где месяц желтый и рогатый, - /Я шла, как в глубине морской... / Шиповник так благоухал, / Что даже превратился в слово, / И встретить я была готова / Моей судьбы девятый вал".
"... вернувшись в Москву, от избытка сил сразу поехала смотреть Коломенское. Ничего похожего я в жизни не видывала, его прекраснее Notre Dame de Paris. Я целую неделю просто бредила Коломенским. Это неслыханно. Это должен видеть каждый и притом каждый день"15. "Каждый год в Москве непременно ездила поглядеть на церковь Вознесения в Коломенском"16. "Спустя год после первого инфаркта, Анна Андреевна настолько окрепла, что мы поехали в Коломенское на автобусе <...> Церковь Вознесения была открыта. Анна Андреевна вошла, легко осенила себя крестом <...> Молча смотрела она па сужающиеся своды уходящего ввысь храма, на "царское место", где, как нам сообщили, сиживал Иван Грозный, и, выйдя на волю, прошептала: "Как страшно!""17, "Мы с ней много ездили. Она любила арбатские переулки, улицу Кропоткина (всегда называла ее Пречистенкой), часто просила меня отвезти ее в 3-й Зачатьевский... <...> Очень любила церковь Вознесения в Коломенском, куда мы непременно ездили два-три раза в год. Она садилась там на скамью спиной к воротам и долго смотрела на церковь"18.
Глубинная любовь к Коломенскому связывается с размышлениями о времени и о судьбе - своей и своей поэзии - в набросках "Стихи из ненаписанного романа": "Как древние в Коломенском ворота / (Они стоят совсем недавно тут) / (Их с севера недавно привезли) / За ними - ничего, а было что-то...) / Так в никуда слова мои ведут./ Но иногда люблю я распахнуть / Вот эти створки - ив далекий путь! / Иль в ближний омут - что одно и то же / И это все совсем на смерть похоже"19"ворота" связаны с Музой, поэтическим творчеством "Муза ушла по дороге <...> Как ворота в ее страну". Мотив "распахнутости" тоже связан с темой творчества: "Чтоб быть современнику ясным, / Весь настежь распахнут поэт", "Оттого-то мне мои дремоты / Вдруг такие распахнут ворота / И ведут за утренней звездой" (1942). В этом черновом наброске мы находим ту же связь мотивов, что и в пророческом "Трилистнике московском" 1961-1963 г. Эти мотивы: Москва - смерть = путешествие, далекий путь - творчество (стихи = слова, песни). Но в "Трилистнике московском" связь тех же трех мотивов создает праздничное чувство освобождения и победы над временем, судьбой и смертью: "Случится это в тот московский день, / Когда я город навсегда покину / И устремлюсь к желанному притину, / Свою меж вас еще оставив тень", "Среди морозной праздничной Москвы, / Где протекает наше расставанье / И где, наверное, прочтете вы / Прощальных песен первое изданье".
Связь Москвы с темой творчества и смерти становится еще очевиднее при сравнении цикла "Тайны ремесла", стихотворения 1963 года "Все в Москве пропитано стихами" и "Трилистника московского". "Трилистник московский" обращен к некоему кругу читателей "вам" и некоему, известному только автору "тебе", с которыми поэт связан интимно-дружески и которые представляют собой как бы идеального читателя-друга. В "Все в Москве пропитано стихами" та же ситуация расставания, отделения поэта от своих читателей заставляет последних постичь мистериальные, онирические истоки творчества: "Вы ж соединитесь тайным браком / С девственной горчайшей тишиной, / Что во тьме гранит подземный точит / И волшебный замыкает круг, / А в ночи над ухом смерть пророчит, / Заглушая самый громкий звук". Истоки поэтического творчества очерчены в "Тайнах ремесла" в том же вневременном локусе, как и в "Все в Москве...", где "девственная тишина" уводит читателя в глубинное "подземное" и "пророчит" = говорит, "заглушая самый громкий звук". Ср. в "Тайнах ремесла" - "подземное", где тишина, бессловесность требуют звука, голоса, слова: "Многое еще, наверно, хочет / Быть воспетым голосом моим: / То, что, бессловесное, грохочет, / Иль во тьме подземный камень точит<...> Оттого-то мне мои дремоты / Вдруг такие распахнут ворота / И ведут за утренней звездой". В "Тайнах ремесла" идеальный читатель представлен как неизменный друг в бессловесной связи с поэтом: "Там те незнакомые очи / До света со мной говорят <...> Так исповедь льется немая, / Беседы блаженнейшей зной. / Наш век на земле быстротечен / И тесен назначенный круг, / А он неизменен и вечен - / Поэта неведомый друг". В "Все в Москве..." читатель через "тайный знак молчания" "соединяется тайным браком" с той особой тишиной, которая приобщает его к тайным истокам творчества.
В позднем творчестве Ахматовой Москва по своей поэтической значительности уравнивается в некотором смысле с Петербургом, оба эти города - стихогенны. Состояние "истомы" у Ахматовой означает предтворческое погружение в себя, выключение из времени и окружающего пространства20 "Бывает так: какая-то истома <...> И легких рифм сигнальные звоночки, -/ Тогда я начинаю понимать". Но "истома" у Ахматовой - это и творческая рецепция города Петрограда 1919 г.: "В кругу кровавом день и ночь / Долит жестокая истома...", и Москвы: "И снова жжет московская истома", которую она почувствовала еще в 1936 году и о которой сказала в стихотворении, посвященном Б. Пастернаку. Но Москва, при этом, оказывается еще и тем стихогенным локусом, где тень автора остается и после смерти. Москва обладает способностью не только порождать, но и адекватно воспринимать, расшифровывать, сочувствовать и соучаствовать во всех этапах творческого процесса, то есть она представлена идеальным читателем, рецептором поэтического творчества. Таким читателем-собеседником, о котором мечтали акмеисты: "Однако может быть другой читатель, читатель-друг. Этот читатель <...> становится как бы написавшим данное стихотворение <...> Он переживает творческий миг во всей его сложности и остроте..."21 Ахматова находит такого читателя в Москве: "Услышишь гром и вспомнишь обо мне / Подумаешь: она грозы желала... / Полоска неба будет твердо-алой, / А сердце будет, как тогда - в огне. / Случится это в тот московский день...", "Нет, так не расставался никогда / Никто ни с кем, и это нам награда / За подвиг наш". Ахматова определяет высший аксиологический критерий связи поэта с читателем - это вера читателя в поэта и верность поэта читателю: "За веру твою! И за верность мою! / За то, что с тобою мы в этом краю!" Взаимоотношение поэта-творца с читателем, выраженное в религиозных, христианских терминах помещено у Ахматовой в городской локус Москвы, с обычной для ахматовского московского текста связью: Москва - зима - творчество - смерть. "И святочного неба бирюза, / И все кругом блаженно и безгрешно...", "Пускай навсегда заколдованы мы, / Но не было в мире прекрасней зимы, / И не было в небе узорней крестов, / Воздушней цепочек, длиннее мостов...". "Заколдованность", "блаженство и безгрешность", абсолютная превосходная степень в описании города, дают ему статус вневременности, существования в вечности. И здесь навсегда остаются слиты "тень" поэта и его "прощальные песни", его читатели-друзья и Москва22.
Примечания
2. Е. Фарино. "Тайны ремесла" Ахматовой // Wiener Slawistischer Almanach. 1980. Bd. 6. С. 80.
3. Анна Ахматова. Стихотворения и поэмы. Л., 1976. С. 477; комм. В. М. Жирмунского.
4. Л. К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Paris, 1980. Т. 2. С. 33-34.
5. См. По Москве. М., 1917. С. 257, 284, 334, 650; М. Милова, В. Ревзин. Прогулки по Москве. М., 1988. С. 224.
7. Л. Чуковская. Указ. соч. С. 145.
8. A. Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989. С. 133.
9. В. Н. Топоров. Об историзме Ахматовой // Anna Aklunatova 1989-1989. Berekeley, 1993. С. 222.
10. "... Я, Ваш поздний ученик..." //Вопросы литературы. 1994. № 6. С. 333.
12. М. Ардов. Легендарная Ордынка // Чистые пруды. М., 1990. С. 655-656.
13. Там же, с. 662.
14. Н. Ильина. Анна Ахматова, какой я ее видела // Дороги и судьбы. М., 1988. С. 333.
15. Л. Чуковская. Указ. соч. С. 2.
17. Э. Г. Герштейн. В Замоскворечье // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 547.
18. Н. Ильина. Указ. соч. С. 333.
20. Е. Фарино. Указ. соч. С. 21.
22. Благодарю А. В. Топорову за поддержку и советы в написании этой статьи.