Л. Озеров. Работа поэта. М.: Советский
писатель, 1963. С. 174-197.
Тайны ремесла
(О поэзии Анны Ахматовой)
В заголовок этой статьи я вынес название ахматовского цикла, датированного 1940 -1960 годами - временем наиболее интенсивной и глубокой работы поэта. В этом цикле есть в своем роде единственное для Ахматовой стихотворение "Читатель". Вот его начало:
Не должен быть очень несчастным
И главное скрытным. О нет! -
Чтоб быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.
Это - важное признание. Оно, так же как и другие стихи этих лет, говорит об обращенности поэзии Ахматовой к человеку, о том, сколь существенна и взаимно важна связь поэта и его собеседника. Это звучит не навязчиво и не назойливо (как подчас любят делать поэты, настаивая на какой-либо своей излюбленной теме), но в достаточной мере четко.
Наш век на земле быстротечен,
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен -
Поэта неведомый друг.
Ради существования этого друга-современника, ради душевного мира его - "весь настежь распахнут поэт". Очевидно, ради этого и существуют тайны ремесла и секреты мастерства. Иными словами: это - родственное постоянное внимание художника к его собеседнику, так явственно ощущаемое в зрелых и в поздних стихах Ахматовой, еще плохо и неверно прочитанных. Произносятся запоздалые похвалы с оговорками, снимающими эти похвалы, с извинениями на всякий случай. Стыдливое амнистирование, что ли... А поэт продолжает свой доверительный, честный, прямой, строгий разговор.
Доброжелательный поэт, отводя удар от друга, принимает его на себя, на свое незащищенное сердце. В этом смысле прекрасный пример "Четверостишие" (1962):
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
На мгновенье хочу вернуться вспять и напомнить читателю стихотворение "Ива":
А я росла в узорной тишине,
В прохладной детской молодого века.
И не был мил мне голос человека,
А голос ветра был понятен мне1.
Я напомнил это важное признание Ахматовой для того, чтобы определить две главные - исходную и позднейшую - вехи и направление пути. Это путь от монолога к диалогу, понимаемому распространительно. Это путь от одиночества (вынужденный монолог) к преодолению его, к людям. Из многих примеров возьму один, может быть не самый лучший, но наиболее наглядный. С берега залива, где Лермонтов наблюдал "парус одинокий" и где нынче расположен Приморский парк Победы, поэт любуется десятками "белоснежных, лёгких яхт", которые "на воле тешатся". Этот образ-воспоминание имеет силу символа. Да и сама Ахматова подчеркивает смысл стихотворения:
Еще недавно плоская коса,
черневшая уныло в невской дельте,
как при Петре, - была покрыта мхом
и ледяною пеною омыта.
Здесь в прошлом скучали "две-три плакучих ивы" (снова они!) и рыбацкая ладья "в песке прибрежном грустно догнивала". А теперь - и тут голос Ахматовой восходит к высоким нотам:
... ранним утром вышли ленинградцы
бесчисленными толпами на взморье.
И каждый посадил по деревцу на той косе,
и топкой, и пустынной, на память о великом Дне Победы.
И вот сегодня - это светлый сад,
привольный, ясный, под огромным небом...
Вот плодотворная почва, стоя на которой и сопоставляя ахматовские образы разных лет, можно разобраться в сложном и глубоком творчестве поэта. Это даст возможность понять его, не прибегая, как это иногда делалось, к бранным словам. Кстати сказать, тихий сердечный шепот поэзии оказался сильней и убедительней их. Истории литературы это хорошо известно. Честность и глубокая искренность Ахматовой, кажется, не подвергались сомнению. Обычно в защиту привязанности Ахматовой к России, народу, его истории приводилось знаменитое стихотворение, которое и я хочу напомнить:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид".
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Мы не можем пренебречь этим исключительно сильным и честным признанием. "Боль поражений и обид" не возымела власти над глубоко душевным патриотизмом поэта. Это воспаленные строки. Но об органичности существования Ахматовой в России и в русской культуре говорят не только такие прямые высказывания. Все ее творчество - явление нашей поэтической культуры. И прежде всего его надо понять, дабы "речью недостойной" не осквернять ни поэта, ни его читателей, ни самих себя.
Эти мои заметки не претендуют на полноту картины, на монографичность. Это именно заметки на полях столь малочисленных, к сожалению, книг поэта.
Среди многих других у Ахматовой есть образы, встречающиеся особенно часто: ива, Пушкин, аллея. Ива явилась скорей из русской сказки и песни ("Ива, дерево русалок"), чем из стенаний шекспировской Дездемоны ("ох, ива, плакучая ива"). Проходящий через многие стихи разных лет Пушкин дан здесь как символ душевного здоровья и вольнолюбивой мечты русской поэтической культуры; с его именем связаны сокровенные раздумья и розыски Ахматовой, которая, как увидим далее, наследует и таким образом охраняет пушкинскую традицию нашей поэзии. И, наконец, аллея Царскосельского, ныне Пушкинского, широкошумного сада. Она пролегла через все стихи Ахматовой - от ранних до сегодняшних. Если проследить эволюцию даже этих трех образов, вернее, трех образных циклов, то будет понятно, как простая пейзажная (часто со вторым, любовно-лирическим планом) зарисовка первых книг в позднейших стихах уступила место теме России, ее "минут роковых", бытия человека и природы.
Сравните запетые до романсовой гладкости стихи "Чернеет дорога приморского сада..." с концовкой "Летнего сонета" (1958):
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...
Там средь стволов еще светлее,
И все похоже на аллею
У царскосельского пруда.
Напомню и стихотворение, в котором, проходя по липовой аллее, поэт видит после войны детей из пионерлагеря в Павловске, под Ленинградом. Между всеми этими аллеями расстояние в пятьдесят и более лет. Потому такая разность в понимании и ощущении жизни, времени, человека. Из малого мира поэт по длиннейшей из аллей - собственной жизни с ее светом и тенью, с ее драмами - перешел в большой мир. За пейзажными строками Ахматовой, как листва за чугунной оградой, сквозит пытливая и взыскательная мысль. Дерево, пруд, небо, луна, статуя, город одухотворены не только присутствием человека, но и дружественным его вниманием к миру. В подтверждение этого я беру не только стихи Ахматовой о войне и мире, как это делают сплошь и рядом. Я беру всю ее зрелую и позднюю лирику, исполненную глубоких трагедийных раздумий о времени и человеке.
А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Напомню еще об одной иве. Сравнения здесь столь очевидны, что читатель их сделает без моих специальных напоминаний.
У берега серебряная ива
Касается сентябрьских ярких вод.
Из прошлого восставши, молчаливо
Ко мне навстречу тень моя идет.
Воспоминанье? Быть может. Но стихи этого и последующих годов обращены в большинстве своем не к теням прошлого, а к живому сегодня. Это очевидно настолько, что не нуждается в новых доказательствах. Такой открытой, обращенной ко всем лирической речи мы у ранней Ахматовой не слышали.
У меня нет желания приписать теме как таковой некие магические свойства. Мол, старый мастер коснулся новой темы и вдруг преобразился. Таких чудес не бывает. Без душевного волнения, без длительной работы мысли и чувства, без многочисленных опытов - удачных и неудачных - здесь перехода в новое качество не бывает. Говоря о новом этапе творчества поэта, обычно приводят то, что даже звучание самих заголовков ("Мужество", "С самолета", "Первый дальнобойный в Ленинграде", "Приморский парк Победы", "Песня мира") разрушает сложившееся представление об Ахматовой. Отдавая должное этим действительно новым и проникновенным стихам, я ни в коем случае не хочу их выделять или - тем более - противопоставлять ее новой философской лирике, которую надо отнести к наибольшим достижениям и Ахматовой и всей нашей поэзии.
На этом важно остановиться.
Когда хотят, не определяя своеобразия поэта, сказать, что он достиг высокого мастерства, говорят, что он пришел к простоте, естественности, мудрости, человечности. Но есть в зрелом творчестве поэтов черты, которые только так общо и суммарно характеризовать недостаточно. Слова перестают значить столько, сколько значили вначале, чаруя своей звукописью, живописью, музыкальностью; метафоричность как таковая уходит на задний план. Поэт отбрасывает все крайности школ и школок, условности программ, моды, успеха.
Я знаю силу слов,
я знаю слов набат,
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
Шагать четверкою своих дубовых ножек.
И еще - у того же Маяковского (из последних его записей):
Ты посмотри, какая в мире тишь.
В такие вот часы встаешь
и говоришь
Векам, истории и мирозданью.
Такие часы для Ахматовой начались в 40-е годы и длятся доселе.
Наша критика долгое время либо высмеивала так называемые вечные темы, либо противопоставляла их текущим, современным, актуальным. В этом противопоставлении было заключено невнимание к природе искусства. Глубина современной темы, как показывает история литературы, только выигрывает от соприкосновения с так называемыми вечными темами (жизнь, смерть, любовь, дружба, бессмертие), и, наоборот, вечная тема обретает конкретность, смысл и содержательность в современном материале. Не зря о художнике сказано, что он "вечности заложник у времени в плену".
У ранней Ахматовой мы почти не встретим произведений, в которых было бы описано и обобщено время, были б выделены его характерные черты. В позднейших же циклах историзм определяется как способ познания мира и бытия человека, способ, диктующий и особую манеру письма. Таково, например, стихотворение "На Смоленском кладбище" (1942):
Вот здесь кончалось все: обеды у Донона,
Интриги и чины, балет, текущий счет...
На ветхом цоколе - дворянская корона
И ржавый ангелок сухие слезы льет.
Восток еще лежал непознанным пространством
И громыхал вдали, как грозный вражий стан,
А с Запада несло викторианским чванством,
Летели конфетти и подвывал канкан...
В еще большей степени задача изобразить время, изваять эпоху, схватить и передать характерное в ней видна в стихотворении "Предыстория" (1945):
Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
А рядом: "Henriette", "Basile", "Andre",
И пышные гроба: "Шумилов-старший".
Но, впрочем, город мало изменился.
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Казаться литографией старинной,
Не первоклассной, но вполне приятной,
Семидесятых, кажется, годов.
Особенно зимой, перед рассветом
Иль в сумерки - тогда за воротами
Темнеет жесткий и прямой Литейный,
Еще не опозоренный модерном,
И визави меня живут - Некрасов
И Салтыков... Обоим по доске
Мемориальной. О, как было б страшно
Им видеть эти доски! Прохожу.
Я привел начало или, вернее, добрую половину этого исключительной важности стихотворения для того, чтобы еще раз подчеркнуть нетрадиционно-ахматовское в Ахматовой, стремление художника к большому стилю и масштабности образов, историзму. В числе таких произведений надо назвать "Северные элегии" (особенно вторую - "Есть три эпохи у воспоминаний..."), "Городу Пушкина", "Царскосельскую оду" и некоторые другие. Здесь надо выделить стихи о Париже начала войны ("В сороковом году"):
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
Крапиве, чертополоху
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
А после она выплывает.
Как труп на весенней реке, -
Но матери сын не узнает,
И внук отвернется в тоске.
И клонятся головы ниже,
Как маятник, ходит луна.
Так вот - над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
Эта вещь, так же как предыдущая и другие, здесь не названные (к ним относится, конечно, и "Поэма без героя"), рисует рубежность эпох, закончившуюся предысторию и начавшуюся историю. Это лирическая летопись очевидца, одновременно исповедь и свидетельство. Эти краткие, но до предела сгущенные строки дают не только картину эпохи, но и ее окружение. В образах Ахматовой присутствуют черты и частности, которые превращают их в исторические картины века. Это нисколько не противоречит упрочившемуся мнению об Ахматовой, повлиявшей не только на манеру лирического письма 10-20-х годов века, но и на манеру чувствования.
Поздняя лирика Ахматовой заставляет вспомнить зрелые и в возрастном отношении позднейшие строки русских авторов девятнадцатого столетия, в которых беспощадность взгляда на мир, суровая правда чувств, когда жизни, людям, самому себе с последней прямотой произносится строгий приговор. Повышенный, ничем не отвлекаемый интерес к человеку - вот главное. Как у короля Лира, у зрелого художника нет ничего. Только он и мир. Ни метафор, ни эпитетов, ни всей премудрости веков, ни умения, ни знания. Только: он и мир. Никаких эффектов и украшений, никакого желания потрафлять, поддакивать читателю, непринужденность и выношенность высказывания, от которого "срываются гроба".
"Мне ни к чему одические рати...", "В сороковом году", "Возвращенье", "Вторая годовщина", "Музыка", "Северные элегии", "Летний сад", "Не стращай меня грозной судьбой...", "Последнее стихотворение" - вот далеко не полный список ахматовских стихотворений, которые можно назвать ее поздней лирикой. Это ее лучшие, самые проникновенные и высокие страницы. Эта лирика впитала в себя жизненный опыт поэта, культуру ее предшественников. В этой лирике Ахматова выступает как глубоко эмоциональный поэт-мыслитель, сочетающий магию слова, его пластику и музыкальность и заставляющий их слитно и верно служить содержательному началу. Естественность звучания голоса достигнута ценой большой, не видимой читателю постоянной работы. Следов усилий никто не приметит. Тайна ремесла остается неразгаданной. В этом месте мне хочется привести стихотворение 1958 года "Музыка", восстановив первоначальный текст его:
В ней что-то чудотворное горит,
И на глазах ее края гранятся,
Она сама со мною говорит,
Когда другие подойти боятся.
Когда последний друг отвел глаза,
И пела, словно первая гроза
Иль будто все цветы заговорили.
Здесь, как и в других позднейших стихах, есть та высокая мера искренности, беспощадной прямоты и правдивости, которые сами по себе перерастают значение образа-тропа и становятся образом самого поэта, изображением его характера. Так было у Горация ("Я всю жизнь читаю Горация", - несколько раз говорила мне Анна Андреевна), Катулла, Хайяма, Данте, Вийона, Пушкина, Тютчева, Маяковского...
Автобиографичность в лирике вовсе не той же природы, что при заполнении анкет или даже в мемуарном жанре. В лирике личное, субъективное сразу же получает всеобщность, типизируется в процессе самого претворения реального биографического факта в признание. Шорох и шепот благодаря лирическим усилителям становятся подчас громом и гулом. Вот почему поэту-лирику для того, чтобы быть услышанным, незачем надсадно кричать. Тут, кроме хрипа и конфузов, ничего иного не бывает.
У ранней Ахматовой настроения и переживания чаще всего передавались через явления внешнего мира (как в прозе), в основе лирического, подчас дневникового высказывания лежало точное наблюдение (чаще всего самонаблюдение). Это правило, конечно, имело свои исключения.
У поздней Ахматовой настроения и переживания даются не только через явления внешнего мира, а непосредственно и всегда - на основе пристального знания душевного мира человека. При этом пластика находится в большем, чем прежде, сочетании с музыкальным началом. При личном характере переживания зрелый поэт озабочен его всеобщностью и обобщенностью (циклы 1940-1962 годов). В лирике всего более виден человек и его масштабы. "Лириками, - говорит Писарев, - имеют право быть только первоклассные гении, потому что только колоссальная личность может приносить обществу пользу, обращая его внимание на свою собственную частную и психическую жизнь".
И действительно, какое было б дело обществу до отношений Петрарки и Лауры, Пушкина и Керн, Тютчева и Денисьевой, если б не эта могучая всеобщность частного лирического признания, не огромные усилители местоимения "я", имеющиеся в распоряжении талантов и гениев.
Не по этой ли причине мелкие стихотворцы и незадачливые теоретики-цитатчики злобно ополчаются на так называемую интимную лирику? Помимо обывательских пересудов, подробностей адюльтера и погромыхивающей дидактики, им поведать нечего. Всякое исповедальное изображение их сущности пагубно для них же самих. Вот почему субъективно-лирическое начало всякого искусства они спешат приравнять к идеализму, мистике и - во всяком случае - к уходу от реальности и объективной истины, представителями которых в последней инстанции они себя нарекли.
Но об этом довольно. Пора вернуться к исходной теме статьи.
Раз уж зашел разговор о реальности, продолжу его на материале Ахматовой. Каждый новый поэт отвоевывает у прозы какой-то участок и дарует его поэзии. Ахматова показала нарастающее значение реалистической детали в отдельном стихотворении, детали, несущей определенную психологическую нагрузку.
Это образно-композиционный прием, отвоеванный, как сказано, у прозы. Но, разработанный в миниатюрах Ахматовой, он поздней появился не только у лириков, но и у новеллистов.
Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру".
Образ движется от детали к детали, связь которых является, так сказать, сверхзадачей поэта. Возникающий за повествованием в подтексте лирический образ намного шире и больше тех слов, порой самых обыденных, которые на него затрачены.
Мне хочется привести здесь отрывок из статьи Осипа Мандельштама "Письмо о русской поэзии" (1922): "Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и богатство русского романа 19-го века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с Анной Карениной, Тургенева с Дворянским Гнездом, всего Достоевского и отчасти Лескова. Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не в поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу".
Здесь можно не согласиться с полемически заостренным намерением поставить Ахматову вне поэтической традиции. Это сказано, очевидно, для усиления степени связи с традицией прозаической. Мне же важно указать не на разность этих традиций, а на их диффузионные свойства. При всем том нельзя не удивиться чудесной зоркости поэта, сумевшего на основании ранних книг Ахматовой определить направление ее дальнейших исканий. Но и самые прозорливые не могли бы поручиться, что после любовного дневника пойдут раздумья о судьбе поэта, а еще поздней - заявит о себе история, появится четкая историческая живопись, возникнут портреты ("Клеопатра", "Данте", "Дидана", "Мелхола" и другие). Пятидесятилетие работы поэта дало возможность проверить на читателях по крайней мере четырех поколений, как с виду хрупкие, воздушные, незащищенные, по убеждению многих - камерные, чуть не альбомные стихи Ахматовой выдержали испытание на прочность.
После тех высоких образцов, которые созданы современной русской поэзией, трудно написать отдельное законченное лирическое стихотворение. Слишком велика нагрузка на отдельную вещь, слишком огромные требования предъявлены к ней. Дай бог остановить внимание отдельной строкой или строфой. Монументальность, насыщенность лирической миниатюры, предельная содержательность ее, конденсированность поэтической речи становятся общепринятыми. И это - несмотря на многословие и речевую инфляцию у многих стихотворцев наших и не наших дней. Лаконизм у Ахматовой - важнейший компонент стиля и черта поэтического характера. Она мастер композиции малых лирических форм. Особенностью ее является изобретательность и неповторяемость построений. Давно замечено, что в большинстве своем - это три-четыре строфы (четверостишия), пять попадается сравнительно редко, больше семи не бывает.
В эпоху стилевых переходов, непрестанных смен школ и школок Ахматова сумела создать свой собственный, сразу ощутимый поэтический стиль. В 1923 году Эйхенбаум утверждал, что Ахматова "очень устойчива в своем художественном методе". Речь шла о первом десятилетии работы, и такие выводы могли иметь место. Но в дальнейшем этот стиль, сохраняя свои особые приметы, совершенствовался и тем самым менялся. Это отмечают наиболее дальновидные из читателей, понимающие, что творчество Ахматовой не умещается в рамки одной школы или одного направления. Если в ранних ее книгах далеко не все вытекало из параграфов школы, то в поздних стихах ощутима полная свобода от стилевых предписаний. Одно только существенно: эти стихи находятся В русле большой поэтической культуры народа.
переживаний. Это значило в новую эпоху по-своему продолжить лучшие традиции русской классической лирики. Ахматова очень рано почувствовала обаяние элегического строя Батюшкова-Баратынского-Тютчева. Недостижимо высокое сияние пушкинского стиха всегда было для Ахматовой образцом, мерой, идеалом поэзии. От чистой элегии Батюшкова - к полемическим раздумьям Тютчева - через перепутья начала века - к нашим дням. Здесь не может быть обойдена традиция высокого наследования нашей классики Блоком.
Когда говорится не о заимствованиях, а о влиянии, наследовании, трудно назвать имена и даты. Проще сказать: вся предшествующая культура. И действительно, я не ошибусь, сказав, что на поэтический стиль Ахматовой воздействие оказала прежде всего русская традиция - стихотворная и прозаическая. Но я буду прав, если при этом назову лаконические построения Востока: четверостишие - робайят и дистих - бейт, японское пятистишие - танка и трехстишие - хокку. Не подлежит сомнению также и то, что долго и тщательно изучавшаяся Ахматовой французская литература привлекла ее своей афористичностью и эпиграмматичностью, хорошо осознанной нашими писателями предыдущих веков. Из французских поэтов конца прошлого века должен быть назван Верлен.
Среди предшественников Ахматовой спешу назвать Иннокентия Анненского (и не только потому, что у нее есть стихи "Учитель" и "Подражение И. Ф. Анненскому" и свидетельство в автобиографии "Коротко о себе": "Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете"). Хотя у Анненского легко видна связь с ранним символизмом, но не менее важна в нем связь с большой русской классикой и античной поэзией. Ясность и текучая зыбкость его построений, магия слова и глубина подтекста- все это внимательно изучено Ахматовой.
Самым живучим, самым животворящим, всегда стоящим впереди был для Ахматовой пушкинский возвышенный строй души, опирающийся не на выспренность и патетику, а на правду чувств. Пушкинский прямой упрямый росток деятельно и неизменно прорывался сквозь жухлые лежалые листья модного стихотворчества. Он вел и обнадеживал. Он выпрямлял и направлял Ахматову, как и других поэтов. Я вижу это в исполненных любви стихах о Пушкине, в тонких и глубоких исследованиях его жизни и творчества. Главным образом эту традицию надо искать в сути ахматовской поэзии, в ее философской лирике последних десятилетий.
В чем существо этой традиции?
Трудно перечислить все слагаемые. И все же - это, как сказано, правда чувств; не архаика, а возвышенность душевного строя; конкретность повода для лирического высказывания возводится до всеобщности, до символичности, духовности образа; гармоническое сочетание живописи слова с музыкальностью, которые сообща служат мысли, а самая мысль дается не статейно-умозрительно, а непосредственно-чувственно; мастер не показывает эскизы и заготовки, а выходит к читателю с окончательно отстоявшимся текстом-решением, отвечающим правде чувств и - таким образом - поэтическому реализму.
Здесь важно не исчерпать перечень этих качеств, а дать понять читателю, о чем идет речь. Японцы, для того чтобы изобразить гору, не прорисовывают все ее склоны. Они дают несколько штрихов подножья и самую вершину. Доверие к зрителю велико: видя главное, он воображением дорисует все остальное. У настоящего поэта мало слов, но много сказано. Лирик говорит и словами, и паузами, и молчанием.
Четыре - восемь - двенадцать строк Ахматовой - это подчас целый роман в миниатюре. Под непомерным давлением тысячелетий уголь превращается в алмаз. Велико должно быть давление силы таланта и опыта, чтобы беглая заметка, случайное наблюдение превратилось в лирическое стихотворение.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
Стихотворение у Ахматовой - это монолог, песнь, речь, шепот, беседа, при начале и конце которых мы не присутствуем. Мы слышим наиболее напряженный отрывок разговора. Самый существенный. И без дополнительных слов угадываем и предысторию и эпилог. Тут достаточно беглого намека - и все ясно. Это - из самых больших тайн ремесла.
Возьму один пример - шестистишие 1943 года "Пушкин":
Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
И ногу ножкой называть?..
Наблюдение, острота, заметка... - всего этого было бы мало для лирики. Но очарование интонации, возвращающей нас к знаменитой строфе из "Онегина", мелодика стиха, легкость переходов и десятки других не поддающихся обозначению качеств делают этот, один синтаксический период, эту одним дыханием произнесенную лирическую фразу маленькой законченной пиесой, как говорили в старину. Она, как мазурка или этюд Шопена, подхватывает вас, кружит, уносит, и вы поддаетесь этому обаянию, не ища слова для его точного обозначения...
Остается сказать о некоторых частностях стиля, претерпевших эволюцию и существенные изменения.
Народно-частушечное начало у Ахматовой, по крайней мере ранней, уже подчеркивалось в статьях о ней. Песенный параллелизм (первые две строки - природа, вторые две - человек), приближавший некоторые стихи Ахматовой к речитативным формам (причитания, частушки), у нее в дальнейшем, в 40-60-е годы, уступил место глубокому психологическому подтексту, идущему не по строкам, а как бы за их пределами, недосказанности, за которой уйма смысла. В новейших лирических стихах Ахматова - хранительница традиций русской классики. Это ее качество не замечалось ввиду сравнительно небольшого количества прямо выраженных и специально выраженных гражданских стихов.
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно-обнаженной.
Смелое, рискованное сочетание, дающее новую, свежую краску.
В резко контрастном сочетании даны у Ахматовой торжественная речь и речь разговорная. Рядом "божественный лепет" и "весь год ни гу-гу". Это неожиданное речевое сочетание дает сильную контрастную лирическую живопись.
риторичной. Здесь проявляется постоянная забота о гармонии разнохарактерных начал, о чувстве меры. Вместе с авторской разговорной речью Ахматова вводит в лирический монолог форму диалогическую. Подчас это беседа, подчас спор, подчас песня. Поэта интересует не сама по себе разговорная речь. Она дает возможность сквозь символику образа ощутить реальность бытия. Мы узнаем походку, движения, жест, наружность человека, мы слышим его голос.
Есть еще одна черта стиля Ахматовой, говорящая о том, что искусство - это выбор и отбор. Активный, постоянно действующий предпочтительный выбор материала и отбор средств изображения.
Поэт описывающий и перечисляющий остается в хвосте времени. Он, если хочет называться поэтом, должен понять и определить отношение. Для этого нужен выбор. Строжайший отбор. Лирика среди прочего и есть, если хотите, торжество выбора, апофеоз душевного предпочтения. Ахматова взвешивает слово на весах времени. И счет ведет не только по горизонтали (соседи по стиху - современники), но и по вертикали, может быть - прежде всего по ней. Вспомните "Музу", прихода которой ждет поэт.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
"Ты ль Данту диктовала
Страницы "Ада"?" Отвечает: "Я".
Важно точно определить место поэта среди современников, но не менее существенно показать его значение в цепи сменяющих друг друга явлений искусства.
Это нужно сделать хотя бы для того, чтобы не смешивать достижений художника с апокрифами, распространяемыми его закадычными врагами и злостными друзьями.
Как известно, есть Есенин и есенинщина. Есть Ахматова и ахматовщина. За каждым большим поэтом тянется шлейф, в существовании которого он не повинен. В то время как эпигоны превращают крайности школ в догматы и застывают в них, сами творцы ломают их и следуют своим собственным путем дальше. Эпигоны и их критические двойники остаются на том же месте с открытыми ртами и заготовленными к случаю восклицаниями.
"Эпиграмма":
Могла ли Биче, словно Дант, творить
Или Лаура дар любви восславить?
Я научила женщин говорить,
Но, боже, как их замолчать заставить!
Я хотел ограничиться изложением своего восприятия поэзии Анны Ахматовой. Читатель, внимательно следящий за ее творчеством и за критическими откликами на него, мог бы сопоставить мои впечатления с другими, ранее высказывавшимися, и прийти к своим определенным выводам.
Поэзия Ахматовой, ее большой творческий путь миого раз становились предметом споров. У нас и за рубежом. Короче - мне надлежит завершить мои заметки в полемическом ключе.
За рубежом очень интересуются поэзией Анны Ахматовой. Появляются переводы ее стихов, пишутся статьи, книги, защищаются диссертации. Но, при всем том во внимание принимаются лишь те произведения Ахматовой, которые помечены 1909-1920 годами. Иноземным журналистам и ценителям важно не то, что Анна Ахматова жива и что наиболее совершенные свои произведения написала поздней, а именно в 30-40-50-60-е годы. Им важно доказать, что оставшаяся в России Ахматова замолкла, иссякла, исписалась. Был поэт - и нет поэта. Такова была уготованная Ахматовой схема. Такую судьбу ей придумали и навязали. А она взяла и написала новые чудесные стихи, а русская печать, представьте себе, взяла и обнародовала их.
Любопытно все-таки, откуда пошла версия об угасшей Ахматовой, о ее раннем конце? На чем основываются досужие мемуаристы-шалуны, подрядившиеся в плакальщики и плакальщицы? На том, конечно, что они-то видали виды, своими глазами видали. Извольте, читатель, верить. А как можно им верить, если знания они черпают не из произведений поэта, а из сплетен и обывательских бредней, удесятеренных дальностью расстояний, а главное - спросом, диктуемым эмигрантской прессой. Стоит ли барахтаться в болотце их вымыслов! Скажу только, что мемуаристы и так называемые исследователи рассматривают свою память как почву для произрастания чахлых цветов фантазии. Вот цветы Иванова, вот цветы Петрова, а вот цветы Сидорова.
а то, что запомнил, неверно описал. А то, что описал, сделал под диктовку плохой советчицы - злости. Давно известно, что злая память и злоба искажают картину виденного до неузнаваемости. В мемуарах Георгия Иванова "Петербургские зимы" и в его же статье "Поэты", напечатанной в милюковских "Последних новостях", дается образ Анны Ахматовой в придуманной для декоративности шляпе с пером, образ, находящийся на полпути от Вербицкой к Чарской...
Не только перу Георгия Иванова принадлежат мифы и апокрифы, касающиеся Ахматовой. К этому сочинительству пристрастились и другие. Кривотолки множились, никто их десятилетиями не опровергал и не восстанавливал истины. Остается смыть наслоения позднейших маляров и показать портрет в его подлинном виде.
У меня оказалась под руками прозаическая страничка Анны Ахматовой, проливающая свет на одну из множества версий о начале и истоках ее творчества. Я позволю себе привести эту рукопись: "Общеизвестно, что каждый уехавший из России увез с собой свой последний день. Недавно мне пришлось проверить это, читая статью di Sarra обо мне. Он пишет, что мои стихи целиком выходят из поэзии М. Кузмина. Так никто не думает уже около 45 лет. Но Вячеслав Иванов, который навсегда уехал из Петербурга в 1912 г., увез представление обо мне, как-то связанное с Кузминым, и только потому, что Кузмин писал предисловие к моему "Вечеру" (1912). Это было последнее, что Вяч. Иванов мог вспомнить, и, конечно, когда его за границей спрашивали обо мне, он рекомендовал меня ученицей Кузмина. Таким образом, у меня склубился не то двойник, не то оборотень, который мирно прожил в чьем-то представлении все эти десятилетия, не вступая ни в какой контакт со мной, с моей истинной судьбой и т. д.
Невольно напрашивается вопрос, сколько таких двойников или оборотней бродит по свету и какова будет их окончательная роль".
Привел я эту большую цитату, чтобы лишний раз подчеркнуть вздорность версий, бытующих с легкой руки мемуаристов за рубежом. Мой долг - основываясь на действительных фактах, рассказать об "истинной судьбе" поэта и его сочинений. Как бы ни была информационно-перечислительна эта часть моей статьи, я вынужден пойти на это.
Ахматову. Но это не означает, что нет поздней Ахматовой. Как у многих художников, у нее были годы более интенсивные в творческом отношении, были годы сравнительного затишья. Но можно, зная образ жизни и деятельности Ахматовой, сказать, что она писала всегда.
Десятилетие с 1925 по 1935 год дало сравнительно мало стихов. Ахматова писала несохранившуюся поэму "Русский Трианон"; остались отрывки, в книге 1946 года приведено описание парка. В эти годы Ахматова много занималась архитектурой старого Петербурга и историей литературы, предпочтительно пушкиноведением. Из стихов этого десятилетия упомяну "Художнику", "Лотову жену" и "Музу" (1924), посвященное Есенину "Как просто можно жить..." (1925), "Здесь Пушкина изгнанье началось..." (1927), "Если плещется лунная жуть..." (1928), "Тот город мне знакомый с детства..." (1929), двустишие "От других мне хвала - что зола..." (1931).
С 1935-1936 года и по сей день Ахматова пишет постоянно, прочно и помногу. Вот ее 1936 год: "Воронеж", "От тебя я сердце скрыла...", "Данте", "Одни глядятся в ласковые взоры...", "Творчество", "Борису Пастернаку", окончание "Сказки о Черном кольце", "Не прислал ли лебедя за мною...".
1937-1940 годы - много стихов. В вышедший в 1940 году сборник "Из шести книг" включена "Ива" - цикл 1940 года. Напомню некоторые стихи этих лет: "Мне ни к чему одические рати...", "Клеопатра", "Когда человек умирает...", "Окопы, окопы...", "Маяковский в 1913 году", "Надпись на книге", "В сороковом году" (пять стихотворений).
Годы войны: 1941-й-написано сравнительно мало. 1942 год (Ташкент) - много: "Мужество", "Щели в саду вырыты...", "Nox", "А вы, мои друзья последнего призыва..." и другие. До 1946 года написаны такие вещи, как "Победа" ("Славно начато славное дело..."), "Памяти друга", "Луна в зените", "Три осени", "Пушкин", "С самолета", "Наше священное ремесло" и другие.
"Стихотворения", Гослитиздат, Москва) "Шестой книге" собраны произведения: "Cinque" (1946), "Надпись на портрете" (1946), "Приморский парк Победы" (1956), "Говорят дети" (1950), "Северные элегии" (1943-1953), цикл "Шиповник цветет" (1946-1956), "Городу Пушкина" (1957), "Летний сонет" (1958), "Музыка" (1958), "Отрывок" ("И мне показалось, что это огни...", 1959), цикл "Тайны ремесла" (1940-1960) и другие. Прибавьте к этому статьи о Пушкине, многочисленные переводы корейских, китайских, французских, еврейских, литовских, румынских и других поэтов...
"Поэма без героя". Это самое крупное у Ахматовой стихотворное, трагедийного накала повествование посвящено памяти первых его слушателей - друзей и сограждан поэта, погибших в Ленинграде во время осады. "Поэма без героя" стала для поэта спутницей многих лет. Сошлюсь на запись Ахматовой в примечаниях: "... в течение пятнадцати лет эта поэма неожиданно, как припадки какой-то неизлечимой болезни, вновь и вновь настигала меня (случалось это всюду - в концерте при музыке, на улице, даже во сне), и я не могла от нее оторваться, дополняя и исправляя по-видимому оконченную вещь".
На рукописи в конце ее неоднократно ставилось: "Текст поэмы окончательный - ни добавлений, ни сокращений не предвидится" (так было, например, 15 августа 1960 года в Комарове). И всякий раз при встрече в Москве или в Ленинграде Анна Ахматова сообщала еще несколько строк, которые все более украшали и углубляли эту удивительную поэтическую мистерию. Разбор ее - дело будущего. Здесь я упомянул поэму для того, чтобы полней обозначить творческий календарь художника, подчеркнуть разнообразие и постоянство его усилий.
К счастью, в России никто не думает, что Ахматова безмолвствовала восемнадцать (или того более) лет и поэтому была забыта.
Сия библиографическая справка дана тем, кто, зачарованный ранними книгами Ахматовой, так на них и застыл. Уповаю, что пригодится эта справка и зарубежным критикам, желающим знать правду о жизни и работе поэта.
частности, имею в виду итальянских критиков): после 1922 года Ахматова не писала. Я молча протягиваю ее книги - читайте... Анна Ахматова ведет счет на строки, а не на тысячи и десятки тысяч. В ее представлении поэзия - не весовая категория, и огромные стихотворные рулоны, ведущие к инфляции поэтического слова, чужды ей. Стремление к высокому совершенству, жесточайший отбор должен внушить читателю мысль, что за каждым опубликованным стихотворением стоят десятки и сотни попыток и опытов, лаборатория, скрытая от читательских глаз. В предисловии к сборнику 1961 года Ахматова говорит: "Читатель этой книги увидит, что я не переставала писать стихи". Равномерное и трезвое, как арифмометр, сочинительство профессионально работающих, много пишущих и постоянно печатающихся литераторов было всегда недоступно Ахматовой. Она не торопилась, она только записывала то, что диктовала муза (можно и с большой буквы!), стоящая вблизи. Произведение искусства должно быть уподоблено плоду, который вызревает и, вызрев, может быть отделен от ветки. Ахматова всегда стремилась к естественности высказывания, его непреднамеренности, живости. Особенно это удается ей в позднюю пору.
Мне остается вместе с читателем вернуться к одному общему неприятному воспоминанию. Забыть о нем - значит погрешить против истины, солгать.
Долгие годы - при Сталине - Ахматову не печатали. Читатель должен знать это обстоятельство в жизни поэта. Но всего больше он хочет знать самого поэта, его произведения, во всей поступательности его развития.
Так чем же все-таки привлекает поэзия Ахматовой? Какими качествами она пленяет читателя?
Чем больше художник, тем сложней ответить на этот вопрос. Я пытался ответить на него своей статьей. Хорош бы я был, если б смог исчерпать тайны этого большого творчества. Исчерпывающий ответ конечно же надо искать в стихах самой Ахматовой. Но тут начинается творчество читателя.