Нева, 1979, № 6, с. 193-196.
"Это плещет Нева о ступени..."
К девяностолетию Анны Ахматовой
Анна Ахматова, родившаяся в 1889 году, на закате девятнадцатого столетия, не без гордости говорила, что ей выпало счастье застать краешек века, в котором жил Пушкин.
Впрочем, и сама "пушкинская эпоха" должна была - в годы детства и юности А. Ахматовой - представляться окружавшим ее людям, а значит, отчасти и ей самой, не столь исторически и психологически отдаленной, какою она кажется нам, живущим на склоне уже иного столетия.
В поэтическом сознании А. Ахматовой это промелькнувшее когда-то хронологическое "соседство по веку" было, однако, моментом далеко не второстепенным: оно стало для нее как бы визитной карточкой, дозволявшей безбоязненно входить в давно прошедшие времена на правах, дарованных то только властью поэзии, но и самой судьбою. Стихи, которые она посвятила Пушкину, - и те, что написаны в молодости, и те, что созданы позже, - и не только стихи, но и строгая литературоведческая проза, проникнуты таким дружески-интимным чувством, таким сердечным уважением, такой душевной внимательностью, какие почти не встречаются в современной обширнейшей Пушкиниане, может быть, как раз потому, что никто уже не помнит даже краешка, "пушкинского века".
Трогательны, закономерны и почему-то не кажутся архаичными Обращения к Музe, которые, - подобно поэтам пушкинской плеяды - писала А. Ахматова. Она называла свою Музу послушной, гибкой, изображала ее, как того требовала старая романтическая школа, крылатой и с дудочкой в руке. Ее Муза, кроме того, всегда по-пушкински смугла и быстра в движениях.
Муза ушла по дороге
Осенней, узкой, крутой,
И были смуглые ноги
Обрызганы крупной росой...
В своем творчестве Анна Ахматова естественно и легко соединила русскую классику с новым днем, с новой литературой. Преклонявшаяся перед божественным гением Пушкина, она протянула, в одном из своих стихотворений, руку дружбы Маяковскому.
Жизнь Анны Ахматовой была долгой. С первых же шагов в литературе она узнала громкую, ошеломляющую славу, а вскоре почти неизбежных ее спутников - зависть, череду бедствий и даже полосы незаслуженного забвения.
Смуглая Муза лирики, однако, никогда не покидала ее.
А Муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.
Какая победительная речь!
Анна Ахматова преодолела многое, что для других оказалось бы непосильным. Ее Муза в иные дни "глохла и слепла", но то была чернота земли и мнимая гибель зерна.
Когда перечитываешь или просто вспоминаешь сейчас стихи А. Ахматовой - все равно из каких книг и сборников, из "Четок", "Белой стаи", "Подорожника" или из тех, что вышли в ее последние годы и в наши дни, - поневоле замечаешь, что воспринимаешь их чуть иначе, чем прежде. Само время, по-видимому, высвечивает главное в этой поэзии - непреходящее и живое. И это главное по-своему и по-новому откликается на сегодняшний день.
Изменяются его портреты,
сказано в одном из ахматовских стихотворений.
Да, сейчас мы можем судить о творчестве А. Ахматовой во всей его целостности, то есть в некоторых отношениях, наверно, точнее, а может быть, и глубже.
Известно, например, что заслуга поэтессы, выступившей с книгами любовной лирики, заключалась, по общему признанию, в том, что она, по сути дела, впервые ввела в литературу голос любящей женщины. "Я научила женщин говорить..." Это отмечали все ее современники и отчетливо понимала сама А. Ахматова. Влюбленность, ревность, обиды и порывы страсти - вся гамма чувств и оттенков была раскрыта поэтессой с необыкновенной силой художественного совершенства, во всем блеске исключительно своеобразного психологического анализа.
Сколько поколений заучивали и повторяли ее стихи, находя в их драматически-сумрачной, напряженной и страстной музыке боль, тревогу и нежность собственной души!
О, я знаю: его отрада -
Напряженно и страстно знать,
Что ему ничего не надо,
Что мне не в чем ему отказать"
Или
Ты письмо мое, милый, не комкай.
До конца его, друг, прочти.
Надоело мне быть незнакомкой,
Быть чужой на твоем пути...
Или
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи в грудь в меха...
Впрочем, цитировать ахматовские стихи можно долго, и, наверно, каждое из произведений окажется чем-то дорогим, памятным, интересным, а то и неожиданным, А. Ахматова принадлежит к числу тех редчайших поэтов, у кого не было нейтральных, "проходных" стихов. Или стихов "на случай". Это не означает, что поэтесса была чужда тому, что мы называем общественно-политической жизнью, злобой дня и так далее. Но злоба дня, способная высечь высокий пламень вдохновения, должна была быть, в ее глазах, действительно крупным событием, затрагивающим жизнь многих, судьбы народа, нации, государства. Такими событиями в ее жизни, резко повлиявшими на всю сферу поэтического мирочувствования, оказались сначала война 1914 года, затем - революция, а потом снова война - Великая Отечественная.
Но и тогда, в раннем творчестве, в книгах "Вечер", "Четки", можно увидеть (особенно сейчас, когда мы знаем весь последующий путь поэтессы) многое, как бы предвещавшее позднейшие ее стихи. Одним из первых почувствовал будущую Ахматову Александр Блок. Он справедливо увидел в ее стихах сильнейшие признаки реализма. Близкой оказалась ему и тревога, пронизывавшая раннюю ахматовскую лирику.
Любовный роман, развертывавшийся в дореволюционной лирике, неизменно раскрывался А. Ахматовой в таких точнейших нюансах, в такой конкретной обстановке эпохи, что нельзя не увидеть в ахматовских лирических миниатюрах богатого опыта классического реализма. Недаром так часто вспоминала она, а впоследствии и неоднократно реминисцировала в своих произведениях, мотивы великих русских художников - от Пушкина до Блока. Не прошла А. Ахматова и мимо психологической прозы Гоголя, Достоевского, Толстого. Любила она и проницательно-злое, вдохновенно-гротескное слово Салтыкова-Щедрина. Одним словом, ее реализм, подмеченный А. Блоком, был далеко не случайным. "Вещизм" А. Ахматовой, ее любовь к точности интерьера, материальности достоверности бытовой детали - все, что современники обычно связывали с акмеизмом, - обещал значительно больше конкретного содержания любого из ее тогдашних произведений...
Но, может быть, главнейшей чертой ранней лирики А. Ахматовой, почти исключительно замыкавшейся в границах любовного чувства, было ощущение смятенности, тревоги, упорное предчувствие близящегося "конца", некоей "расплаты", какой-то жгучей, неясной "вины".
О моей живой душе...
Муки совести, заставлявшие сближать А. Ахматову с героями Достоевского, придавали ее произведениям трагедийный, подчас болезненный характер.
И только совесть с каждым днем страшней
Беснуется: великой хочет дани.
Закрыв лицо, я отвечала ей...
Но больше нет ни слез, ни оправданий,
Неясность самой вины, и предугадывание гибели насыщали ахматовскую лирику тех лет мотивами невнятных, глухих пророчеств, интонациями скорби и безысходности.
Современники склонны были видеть в стихах А. Ахматовой лишь исповедь любящего сердца, признания прекрасной женщины о горестях и страданиях, бурях и пустынях любви. Но уже и тогда многих начинала смущать неожиданно широкая проекция духовного мира, раскрывавшегося в этих стихах. Душа А. Ахматовой лишь по видимости жила в границах отведенного ей судьбою опыта. На самом деле этот опыт, к смятению поэта, переставал существовать буквально на глазах. Мир А. А. Ахматовой, так прочно и вещественно "закрепленный ею в деталях, била и пронизывала дрожь, какая-то глубинная неведомая вибрация, намекавшая о приближавшемся урагане вселенской сокрушительной силы. Чем неотвратимее двигалось время - через мировую войну к революции, - тем яснее проступал пророческий смысл ее невнятных предупреждений, тем язвительнее - порою - была ее речь, когда она библейски грозно обращала ее к людям "своего круга":
Все мы бражники здесь, блудницы...
Впоследствии, вспоминая о предреволюционном времени, А. Ахматова скажет о "непонятном" гуле, который постоянно слышался ей в "морозной духоте" просквоженного ветром Петербурга:
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной; блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул...
Гул этот, услышанный также и А. Блоком, смертным ознобом пронизывал строчки стихов, он неотступно и всевластно аккомпанировал личным драмам и бедам, он коварно переводил интимную, нежнейшую мелодию любви на высокий и неожиданно резкий регистр вселенской сокрушительной бури.
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше,
И кладбищем пахла сирень...
Понимание истинного смысла свершавшихся в мире событий пришло к А. Ахматовой лишь позже. Тогда же смысл этот обычно мистифицировался. Приближавшаяся социальная развязка означала в глазах определенной части современников "конец мира" в апокалиптическом, всеобщем масштабе. Лишь через много лет явилось осознание того, что предреволюционная эпоха, столь своеобразно выразившаяся в тогдашних стихах, была началом конца конкретного социального мира и - одновременно - началом нового летосчисления.
Словно в зеркале страшной ночи,
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
Приближался не календарный -
Настоящий Двадцатый Век.
Что же помогло стиху А. Ахматовой впустить в себя тревоги большого мира? Почему в ее любовной романе, переплетаясь с извечной и традиционной музыкой сердца, зазвучал непонятный ей самой, хриплый, как "вой одичавшей метели", неотвратимый "гул"?
Перечитывая стихи А. Ахматовой, отчетливо видишь, что едва ли не с самого начала их поддерживала и укрупняла великая благодетельная сила - страстная любовь поэтессы к родной земле: сначала к ее природе, пейзажу, а затем и к незнакомому, но родному по крови народу. Тема уязвленной совести, столь характерная для А. Ахматовой и выражавшаяся у нее с чисто русской истовостью, обычно была нераздельна в лирике тех лет с пейзажем. В наиболее болезненные и кризисные моменты своего духа А. Ахматова не могла не ощущать присутствия того огромного всесозидающего мира, который зовется великим именем народа и к которому она принадлежала по праву, своего рождения. Конечно, не следует преувеличивать этой тенденции, говоря о тогдашних стихах А. Ахматовой, но именно в ней, как в потенции, заключался весь последующий путь поэтессы. Далекая от подлинной России, А. Ахматова инстинктивно тянулась туда же, куда обращали свой взор все ее великие предшественники, - к ценностям народной жизни.
Приду туда, и отлетит томленье.
Мне ранние приятны холода.
Таинственные, темные селенья -
Хранилища бессмертного труда.
Не превозмочь мне к этой стороне:
Ведь капелька новогородской крови
Во мне - как льдинка в пенистом вине...
Далее - в этом же стихотворении - А. Ахматова пишет о "тихой" России, кротко сияющей перед ее взором. И это рядом со стихами, вздрагивающими от гула приближающегося урагана! Но самый ориентир был выбран верно, а в своем движении к "незнакомой" России А. Ахматова была мужественна и последовательна.
"Мне голос был. Он звал утешно..." То была страстная гражданская отповедь людям, порвавшим с народом, с Отечеством.
Конечно, А. Ахматова не понимала в те годы истинного смысла революции, она разделяла, заблуждения многих интеллигентов той поры, которые лишь с большим трудом, после долгих "хождений по мукам" приходили к пониманию сути событий, но главную свою позицию - быть со своим народом - она определила сразу же.
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Эти гордые презрительные стихи интересны не только тем, что они с резкой силой обрисовывают позицию А. Ахматовой, окончательно занятую ею в новом мире. Они хорошо говорят о том, какие богатейшие возможности скрывались до поры до времени в глубоких недрах ее лирики.
На протяжении двадцатых и в особенности тридцатых годов А. Ахматова становится художником во многом как бы совершенно новым, для многих непривычным.
Суровая эпоха повернула...
с первых же звуков. Однако ее лирика, обычно замкнутая темой любви, решительно, каким-то окончательным рывком преодолела свои пределы и вышла к необозримым горизонтам широкого человеческого мира.
И я своих не знаю берегов...
Стих А. Ахматовой стал внимательно прислушиваться к политической борьбе современности. Начавшаяся вторая мировая война вызвала в ней тревогу, скорбь, гнев и протест. Видения горящих городов, грозный пир смерти, чертополох на месте людских жилищ, лихие могильщики - вот мрачная образность, из которой складывается картина "погребения эпохи". В своих горящих красках, в тревожно-мрачной музыке стиха она была не одинока. В эти годы появляется в чем-то родственная ей книга Н. Тихонова "Тень друга", стихи П. Антокольского, преисполненные тревоги за судьбы европейской культуры, И. Эренбурга, В. Луговского... Наверно, не случайно, что именно в эти дни пишет она стихотворение, посвященное Маяковскому...
Расширение диапазона лирики А. Ахматовой и 30-е годы можно видеть не только в том, что в нее вошла публицистическая тема, но и в том, что она настойчиво ищет исторического осмысления эпохи, а это закономерно влечет ее к поискам эпических решений. Она пишет поэмы "Реквием", "Путем всея земли" и, наконец, в 1940 году приступает к работе над главным своим творением - "Поэмой без героя".
Но и некоторые другие признаки свидетельствовали о выходе поэзии А. Ахматовой к новым, несравненно более широким горизонтам.
"штудии", связанные с детальным изучением пушкинской эпохи, помогали изострению и укреплению исторического зрения. Она двигалась к современности, бережно и внимательно ощупывая длинную цепи национальной культурной традиции. Статьи А. Ахматовой о Пушкине, явившиеся результатом скрупулезного и длительного изучения, стали значительным вкладом в отечественное пушкиноведение.
Но, может быть, особенную роль сыграли для нее переводы. Она перевела стихи шестидесяти поэтов - европейских и восточных, древних и современных. Многоцветная и разноязычная история человечества с непрестанной сменой эпох, культур, цивилизации сделалась не только широчайшим фоном ее творчества, но и героем многих и многих оригинальных стихов. И, наконец, переводы эти выявили еице одну почти неожиданную особенность ахматовской лирики. Казавшаяся уникальной в своей индивидуальности, она обнаружила много родственного с самыми отдаленными поэтическими явлениями. А. Ахматова выбирала для своих переводов лишь то, что было в какой-то степени ей близким. Но ведь шестьдесят поэтов - это целый поэтический материк!
Испытания Великой Отечественной войны А. Ахматова встретила обогащенной огромным гражданским и эстетическим опытом. Ее знаменитые стихотворения "Мужество" и "Клятва" были опубликованы в центральных газетах. С большой публицистической силой, чеканно и страстно поэтесса выразила в них чувства народа, поднявшегося на борьбу с захватчиками. Порою ее стих походил на лозунг, на плакат, на призыв, выкрикнутый на митинге:
Вражье знамя
Растает, как дым,
И мы победим!
…А. Ахматова застала блокаду. Ода дежурила на крыше своего воспетого в стихах Фонтанного дома. Смуглая Муза и в эти тяжкие дни не покинула ее - она диктовала ей стихи и подсказывала новые замыслы. Ольга Берггольц вспоминала об А. Ахматовой той поры:
"На линованном листе бумаги, вырванном из конторской книги, написанное под диктовку Анны Андреевны Ахматовой, а затем исправленное ее рукой выступление по радио - на город и на эфир - в тяжелейшие дни штурма Ленинграда и наступления на Москву.
Как я помню ее около старинных кованых ворот на фоне чугунной ограды Фонтанного дома, - бывшего Шереметьевского дворца. С лицом, замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо, она несла дежурство как рядовой боец противопожарной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывали траншеи-убежища..."
"азийским" небом, она не переставала думать о страданиях осажденного города. Ее стихи о блокадных ленинградских детях, "питерских сиротах" и сейчас вызывают глубочайшее волнение.
Обращаясь к Городу, А. Ахматова писала:
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих...
и часа. Но эта прикрепленность к своему времени, к своему дню приобретала в ее лирике совершенно особый характер, бесконечно далекий от какой-либо простой календарности. За пестротой и заботами дня всегда стоит в ее стихах Время - с большой буквы, чувствуется дыхание Вечности, ощущаются неизмеримые временные и географические пространства. Свою Музу она не случайно изображает странницей - она приходит к ней из шекспировской Англии и дантовской Флоренции, на ее сандалиях можно увидеть пыль Египта, а на плечах - отблески азиатскою солнца, она. беседует с Пушкиным и Гете, Петраркой и Леопарди... Столь свободное обращение со Временем подчас выражалось у А. Ахматовой в стихах, совершенно немыслимых у какого-либо другого поэта, но естественных и понятных именно у нее.
Я не была здесь лет семьсот, -
писала она, например. Или:
И время прочь и пространство прочь...
Это давало ей редкую возможность заново входить в исчезнувшие эпохи, в том числе и в собственную прошлую жизнь. Но блуждания Памяти и Совести по кромешным далям давно отзвучавших и сгоревших времен неизменно приводили ее в день сегодняшний, к нынешним людям и молодым деревьям. Так произошло в "Поэме без героя" и во многих стихах послевоенной поры.
"где плещет Нева о ступени..."