Русская литература. - 2004. - № 3. - С. 220-224.
Анна Ахматова и Александр Пушкин: сороковые годы
Трудноисчислимое множество исследовательских штудий1 определило тему "Ахматова и Пушкин" как тяготеющую к бесконечности и безграничности. Всеохватность и потенциальная неисчерпаемость обусловили особый - уникальный - статус ее для творческого наследия Анны Ахматовой. "Помимо всех конкретных перекличек с пушкинскими текстами, - замечает О. А. Седакова2, - есть нечто более трудно определимое - и важнейшее во всем ахматовском корпусе (в этом отношении сопоставимом только с мандельштамовским): вся ее поэзия создается как бы в присутствии Пушкина; он не один из цитируемых и чтимых Ахматовой авторов, но сама стихия ее лирики, подобная стихии родного языка и всего наследства русского стихосложения". В такой системе координат утрачивает актуальность вопрос о внешних, "объективных", предпосылках ахматовского обращения к Пушкину: участии в пушкинских вечерах, общении с пушкинистами и т. п. Сразу оговоримся: упомянутые биографические факты несомненно важны для воссоздания портрета Ахматовой - исследовательницы Пушкина, однако мало что дают для понимания Ахматовой - наследницы Пушкина. Поразительно личное (отсюда горькое "Мы почти перестали слышать его человеческий голос в его божественных стихах") отношение Ахматовой к Пушкину определило меняющийся характер пушкинского присутствия в ее поэзии.
Если в 1925 году Ахматова только сокрушалась о невежестве Каменского, написавшего пьесу о Пушкине3, то впоследствии, по свидетельству Г. Л. Козловской, достаточно резко отнеслась к самой идее создания оперы о поэте "и советовала воспользоваться опытом Булгакова - Пушкин только что был, Пушкин только что вышел"4. Э. Г. Бабаев вспоминал: "Пьеса "Последние дни" была одним из "светлых замыслов" Булгакова. Анна Андреевна неизменно отмечала "благочестие" этого замысла: написать пьесу о Пушкине так, что сам Пушкин ни разу не появляется на сцене, не говорит ни слова"5. По-видимому, сама она последовала этому принципу в ташкентском стихотворении "Пушкин" ("Кто знает, что такое слава!..").
"Смуглый отрок бродил по аллеям…" Ахматова изобразила Пушкина, пусть и схематично: "смуглый отрок", "треуголка". В "Русском Трианоне" "тень его над томом Апулея"6 есть нечто третье между присутствием и отсутствием. В ташкентском стихотворении "Кто знает, что такое слава!.." описание полностью заменено перечислением образов и мотивов пушкинской поэзии: "ножки", "тайна" и т. д. Более того, сам способ характеристики заимствован у Пушкина - см. рассказ об Овидии в поэме "Цыганы" ("Певец любви, певец богов, / Скажи мне: что такое слава?"7) и послание "Вяземскому":
Язвительный поэт, остряк замысловатый,
И блеском колких слов, и шутками богатый
Счастливый Вяземский, завидую тебе.
Ты право получил, благодаря судьбе,
Невежество разить анафемой игривой.
(Ср.: "Какой ценой купил он право, / Возможность или благодать…"). Так же впоследствии в "Большой исповеди" строка "Там, где когда-то юный Пушкин пел" будет окружена плотным кольцом реминисценций: "сии живые воды" ("Была пора: наш праздник молодой…"), "вольность" (одноименная ода) и "свежий клич свободы" ("свободы вольный клич" в стихотворении "Бывало, в сладком ослепленье…"). Актуализация принципа "незримого присутствия" в сороковые годы, по-видимому, связана с работой над Поэмой, в которой героя "действительно нет, но многое основано на его отсутствии"8.
Ташкентское стихотворение о Пушкине Ахматова включила в уже составленный сборник "Тростник", где тема поэта и поэзии, судьбы поэта организует всю книгу и где само заглавие является традиционным обозначением поэзии/песни. В открывающей сборник "Надписи на книге" ("Почти от залетейской тени…") образ ожившего тростника, несомненно, восходит к оживленному тростнику классической русской поэзии: стихотворениям Пушкина "Муза" ("Тростник был оживлен божественным дыханьем / И сердце наполнял святым очарованьем"), Лермонтова "Тростник" ("И, будто оживленный, / Тростник заговорил…"9), Майкова "Искусство" ("И оживленный тростник вдруг исполнился звуком / Чудным…"10). И ахматовская Муза - так же девушка "с дудочкой белой в руках прохладных", или "милая гостья с дудочкой в руке" (здесь и далее курсив мой. - П. П.)11. Позднее, предпослав всей книге эпиграф из Тютчева - хрестоматийную цитату "И ропщет мыслящий тростник", - Ахматова "отвлекла" читателей от этих ассоциаций. "Надпись на книге" в целом, как кажется, ориентирована на русскую поэзию первой половины XIX века - и поэтической фразеологией (ср. строку "Души высокая свобода" с элегией Батюшкова "Надежда" - "в бедстве сохранить / Души возвышенной свободу"12), и самим жанром дружеского послания, со свойственными ему "неприкосновенными ценностями". "Это святыня дома, воспринятого как мир13, святыня дружества, узы которого неразрывны и способны выдержать любой натиск грубой действительности (в это неколебимо веровало раннее послание), святыня искусства, наконец"14. И еще: "послание широко вбирало в свое поле зрения впечатления литературного быта, и быт этот впервые в русской поэзии предстает перед нами как сфера всепроникающего художественного общения. <…> Никогда еще в истории русской поэзии не было столь упоительного ощущения литературной общности, единого фронта (хотя бы и в пределах карамзинистского лагеря)"15. Лозинский был для Ахматовой не только давним и верным другом, но свидетелем и участником поэтического содружества, сложившегося "тридцать лет тому назад", в 1910-е гг. (ср. впоследствии: "и смерть Лозинского каким-то образом оборвала нить моих воспоминаний. Я больше не смею вспоминать что-то, что он уже не может подтвердить (о Цехе поэтов, акмеизме, журнале "Гиперборей" и т. д.)"). Ахматова утверждает непреходящую ценность дружбы в то время, когда "иных уж нет, а те далече":
Когда я называю по привычке
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.
Ср. со строками, написанными Пушкиным в изгнании ("19 октября" 1825 года):
Я пью один, и на брегах Невы
…
Но многие ль и там из вас пируют?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
Тема переклички возникла у Ахматовой несколько раньше, в надписи на книге Марциала: "А мы? / Не так же ль мы / Сошлись на краткий миг для переклички?"16 - и не покидала до конца: "Чудится мне на воздушных путях / Двух голосов перекличка. / Двух? А еще…" ("Нас четверо").
"Раскручивание" времени вспять, возвращение к истокам в сороковом году становится главным нервом ахматовской поэзии ("Путем всея земли", "Из цикла "Юность"); воспоминание о событиях тридцатилетней давности, в итоге, вызвало к жизни "Поэму без героя". В "Русском Трианоне", помимо привычной "парадигматической" модели - царскосельское детство и юность автора/царскосельское детство и юность Пушкина ("окно Лицея, / Где тень его над томом Апулея"), - представлена "синтагматическая": детство автора = время старости младших современниц Пушкина - "В тени елизаветинских боскетов / Гуляют пушкинских красавиц внучки" (вероятно, не без оглядки на "Разговор в Трианоне" Каролины Павловой: "И в свежем сумраке боскетов <…> Гуляли в стриженых аллеях / Толпы напудренных маркиз"17). Оглядываясь назад, в сороковом году Ахматова дописывает раннее стихотворение "Смеркается, и в небе темно-синем…":
И если трудный путь мне предстоит,
С собою взять, чтоб в старости, в болезни,
Быть может, в нищете - припоминать
Закат неистовый, и полноту
Душевных сил, и прелесть милой жизни.
"трудный путь", и нищету, и болезнь. Не так ли Пушкин в 1833 году вложил в уста молодого беспечного Клавдио ("Анджело") слова: "Нет, нет: земная жизнь в болезни, в нищете, / В печалях, в старости, в неволе… будет раем / В сравненье с тем, чего за гробом ожидаем"? Акцентируя внимание на том, как "в прошедшем грядущее зреет", поэт трансформирует и собственное прошлое, и собственное настоящее, превращая его в "будущее в прошедшем". (Уместно вспомнить ахматовский интерес к ретроспективному автобиографизму "Египетских ночей": "Чарский - Пушкин, но не Пушкин того времени, когда писалась эта повесть <…>. Нет! - это Пушкин знаменитый, всеми любимый, прославленный, независимый, холостой - одним словом, Пушкин дополтавский"18).
И все же в рубежном сороковом году присутствие Пушкина в стихах Ахматовой, как кажется, связано не столько с пушкинистикой, сколько с изменениями в ее собственной поэтической системе и неизбежным в пограничной ситуации обнажением, кристаллизацией структуры. Наряду с хрестоматийными, рассчитанными на стопроцентное узнавание цитатами (например, "каторжные норы" в "Реквиеме") и эпиграфами (например, к стихотворению "Ива") вырабатывается тот способ взаимодействия, который в "Поэме без героя" сформулирован как "я на твоем пишу черновике". Многократное возвращение и варьирование собственных текстов определило отношение к чужим черновикам - в частности, пушкинским. Достаточно вспомнить известную отсылку к черновому варианту "Осени" в стихотворении "Уж я ль не знала бессонницы…": "И что там в тумане - Дания, / Нормандия или тут / Сама я бывала ранее"19.
Примером ахматовской работы над текстом может служить и история неточного перевода точной цитаты из Китса в "Примечаниях редактора" к "Поэме без героя": сначала "Soft embalmer - нежный целитель. См. сонет Китса (To the Sleep) ("К сну"). O soft embalmer of the still midnight (О, нежный целитель тихой полночи)"20, затем "Soft embalmer (англ.) - "нежный утешитель" - см. сонет Китса "To the Sleep" ("К сну")"21. Данный факт уже привлекал внимание исследователей: "Кстати, "embalmer" по-английски вовсе не утешитель, как говорится в сноске к поэме, а "бальзамировщик" или "бальзам"; и только во втором смысле: "то, что предохраняет от распада или забвения"22. Вряд ли ахматовское несоответствие оригиналу было абсолютно непреднамеренным - ср. эпизод, зафиксированный Л. К. Чуковской в 1940 году: "Я позволила себе заметить, что "дребедень" в последней строфе - это уж чистый Пастернак, а совсем не Китс. Анна Андреевна нашла оригинал, мы прочли стихотворение по-английски"23. Превращению китсовского сна в нежного целителя и утешителя способствовала, как кажется, не английская, а русская поэтическая традиция - в частности, пушкинский "Сон": "Душевных мук волшебный исцелитель, / Мой друг Морфей, мой давный утешитель!" (см. также эпилог "Руслана и Людмилы": "О дружба, нежный утешитель / Болезненной души моей!")24. Строго говоря, перевод почти утрачивает функции подстрочника и обретает собственную, отдельную от оригинала, судьбу. Примером и учителем в этом отношении был Пушкин: сопоставление его текстов с иноязычными положило начало пушкинским штудиям Ахматовой (см. ее статьи "Последняя сказка Пушкина" и "Адольф" Бенжамена Констана в творчестве Пушкина", а также дневниковые записи П. Н. Лукницкого середины 1920-х годов).
И еще несколько слов о взаимоотношениях поэта и читателя. "Итак, не поэзия неподвижна, а читатель не поспевает за поэтом", - резюмировала Ахматова в статье "Каменный гость" Пушкина"25. В раннем стихотворении "Смуглый отрок бродил по аллеям…" она писала: "И столетие мы лелеем / Еле слышный шелест шагов". То, что расстояние до пушкинского века именно столетнее, ощущалось очень остро: в поздних воспоминаниях о Мандельштаме Ахматова прокомментировала его строки "зачем / Сияло солнце Александра, / Сто лет тому назад сияло всем?"26 как "конечно, тоже Пушкин". В "Поэме без героя" она сказала уже о своих современниках: "Чтоб они столетьям достались, / Их стихи за них постарались". А в середине 1960-х придала этой мысли обобщающую, афористичную форму: "Поэзия как утоление. X. - утолит тех, кто придет через 100 лет"27. Строго говоря, поэт всегда работает для "грядущего века"; в этом Ахматову поддерживает и столь не похожая на нее Цветаева: "К тебе, имеющему быть рожденным / Столетие спустя, как отдышу…" ("Тебе - через сто лет"28). Но, пожалуй, наиболее памятное в русской литературе определение связано с именем Пушкина: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет"29. Гоголь написал свои "Несколько слов о Пушкине" в 1832 году, Цветаева "Тебе - через сто лет" в 1919, ахматовская запись об утоляющей силе поэзии возникла на рубеже 1964-го. Увидит ли двадцать первый век читателя, предсказанного тремя великими поэтами?
Примечания
"Пушкинские мотивы в поэзии Анны Ахматовой" (1989) и Г. М. Темненко "Пушкинские традиции в творчестве А. Ахматовой" (1997), монография D. Wells'а "Akhmatova and Pushkin: The Pushkin Contexts of Akhmatova's Poetry" (Birmingham, 1994), многочисленные статьи на эту тему и совсем уж бесчисленные замечания и наблюдения в других работах.
2. Седакова О. Пушкин Цветаевой и Ахматовой // La Pietroburgo di Anna Achmatova = Петербург Анны Ахматовой. Bologna, 1996. С. 82.
3. См.: Лукницкий П. Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924-1925 гг. Париж, 1991. С. 212, 284-285.
4. Козловская Г. Л. "Мангалочий дворик…" // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 397.
7. Произведения А. С. Пушкина цитируются по изданию: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977-1979.
8. См. также у поздней Ахматовой: "Для суда и для стражи незрима, / В эту залу сегодня войду" и "Пускай австралийка меж нами незримая сядет…" - при пушкинском "Взойду невидимо и сяду между вами" ("Андрей Шенье").
9. Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. М., 1975. С. 452.
10. Майков А. Н. Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1984. С. 51.
12. Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 201.
13. У Ахматовой - Города.
14. Грехнев В. А. Лирика Пушкина: О поэтике жанров. Горький, 1985. С. 31.
15. Там же. С. 28.
… С. 45-48.
"я спохватилась, что слышится онегинская интонация, т. е. самое дурное для поэмы 20 в. (как, впрочем, и 19-го)" (Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). М.; Torino, 1996. С. 177).
18. Ахматова А. А. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1986. С. 151-152.
19. Можно найти и другие примеры - в частности, ранний вариант "Руслана и Людмилы": "Неправ фернейский злой крикун! / Все к лучшему…", - отсылающий к французским истокам этого изречения (обычно в связи с шестой из "Северных элегий" - "А те, с кем нам разлуку Бог послал, / Прекрасно обошлись без нас - и даже / Все к лучшему…" - указывают на "Каменного гостя"). Из более ранних - пушкинская интонация в стихотворении "Не с теми я, кто бросил землю…": "Полынью пахнет хлеб чужой" (ср. "Сколь черств и горек хлеб чужой" в отрывке, не вошедшем в окончательную редакцию поэмы "Цыганы"), - при несомненных дантовских истоках этого образа (Мейлах М. Б., Топоров В. Н. Ахматова и Данте… С. 63-65).
20. Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1998. С. 121.
22. Кружков Г. "Ты опоздал на много лет...". Кто герой "Поэмы без героя"? // Новый мир. 1993. № 3. С. 223.
23. Речь идет о пастернаковском переводе "Моря" Китса (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. 1938-1941. М., 1997. С. 227). В свою очередь, Э. Г. Бабаев вспоминал: "Среди книг, которые я видел у нее на столе в Ташкенте, особенно запомнился томик стихов Китса по-английски с дарственной надписью Георгия Шенгели" (Бабаев Э. Г. Воспоминания… С. 12).
24. Сходную ситуацию - введение дантовского текста через пушкинский в стихотворении "Когда в тоске самоубийства…" - проанализировала Н. Е. Тропкина (Тропкина Н. Е. "Чужое слово" в стихотворении А. Ахматовой "Мне голос был. Он звал утешно..." // Гумилевские чтения: Материалы междунар. конф. филологов-славистов. СПб., 1996. С. 51-58).
"Кассандре" (Мандельштам О. Э. Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 119).
… С. 420.
28. Цветаева М. И. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. М., 1994. С. 481.