Русская словесность. - 1999. - № 2. - С. 14-18.
Тайнопись Пушкина в исследованиях А. Ахматовой
"Можно утверждать, что в ХХ веке время работало на Пушкина, а его родной XIX век был к великому поэту очень несправедлив и жесток", - отмечала Ахматова. XX век работал на Пушкина прежде всего в лице своих выдающихся писателей и философов, которые много сделали для постижения его жизни и творчества и выяснения роли великого поэта в развитии русской литературы и русского общества. Особенно важна знаменитая пушкинская речь Достоевского 1880 года, с которой начинается пролог трагического XX века: в ней Пушкин был определен как путеводный национальный идеал. Вслед за Достоевским, и нередко в полемике с ним, о Пушкине было много интересного сказано Вл. Соловьевым, В. Розановым, Д. Мережковским, В. Брюсовым, А. Блоком, В. Ходасевичем, М. Цветаевой, С. Булгаковым, Вяч. Ивановым, И. Ильиным, С. Франком, Г. Федотовым, Г. Адамовичем, А. Платоновым, А. Твардовским, А. Терцем (А. Синявским), А. Солженицыным и другими писателями и философами.
Свой неповторимый вклад в постижение Пушкина внесла А. Ахматова. У нее почти нет стихов о поэте: кроме известного "Смуглый отрок бродил по аллеям...", написанного в 1911 г., можно еще назвать четверостишие 1962 г.:
Когда пила я этот жгучий зной...
"Онегина" воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.
Прежде всего Ахматова известна своими научными статьями о Пушкине, первая из которых - "Последняя сказка Пушкина" - появилась в печати в 1933 г. За ней последовали ""Адольф" Бенжамена Констана в творчестве Пушкина" (1936), ""Каменный гость" Пушкина" (написана в 1947 г., опубликована в 1958), "Гибель Пушкина" (написана в 1958 г., опубликована в 1973), "Слово о Пушкине" (1962) и другие. Являясь строго научными, статьи Ахматовой о Пушкине вместе с тем отражают в себе и ее глубоко личные чувства и интересы, индивидуальные черты ее неповторимого художественного мировосприятия. Так, она считала, что всякая настоящая поэзия, в том числе пушкинская, обязательно должна содержать в себе некую тайну. Повесть "Дубровский" из-за отсутствия в ней тайны она считала неудачной. В заметке "Пушкинская тайнопись" она отмечала: "И все-таки "Дубровский" - неудача Пушкина. И слава богу, что он его не закончил. Это было желание заработать много, много денег, чтобы о них больше не думать. Это, в противуположность "Пиковой Дамы", вещь без Тайны. А он не мог без Тайны. Она, одна она влекла его неудержимо"1.
"Последняя сказка Пушкина" она установила, что в "Сказке о золотом петушке", написанной в болдинскую осень 1834 г., поэт использовал сюжет из "Альгамбрских сказок" американского писателя Вашингтона Ирвинга, а именно сюжет "Легенды об арабском звездочете", в которой король отказывается исполнить данное звездочету слово. Сравнение сказки Пушкина с легендой Ирвинга позволило Ахматовой прийти к выводу о том, что русский поэт не просто заимствовал чужие сюжеты, а делал их своими, наполняя их своими идеями. По убеждению Ахматовой, в сказке Пушкина нашел отражение автобиографический момент, ссора поэта с Николаем I, неисполнение царем своего слова, данного поэту. "В 1834 году Пушкин знал цену царскому слову", - отмечает Ахматова и далее поясняет: "Положение, в котором оказался Пушкин к 1834 г., можно охарактеризовать следующей строкой из "Езерского":
Прощен и милостью окован.
К этому времени окончательно выяснилось, что первая царская милость - освобождение от цензуры - на деле привела к двойной цензуре - царской и общей.
После запрещения целого ряда произведений 11 декабря 1833 г. Пушкину был возвращен "Медный всадник" с замечаниями царя, которые заставили Пушкина расторгнуть, договор со Смирдиным.
Другим проявлением царской милости было дарование Пушкину звания камер-юнкера двора его величества (31 декабря 1833 г.).
История отношений Пушкина с двором после пожалования ему низшего придворного чина, а также ссора с царем в связи с перлюстрацией письма к жене достаточно освещены в целом ряде работ.
25 июня 1834 г. Пушкин отправил Бенкендорфу письмо с просьбой об отставке. Прошению об отставке предшествовала перлюстрация письма Пушкина к жене (от 20 - 22 апреля).
Пушкин писал: "Видал я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями!" <...> Письмо Пушкина было доставлено к царю, который не постыдился в том признаться и дал "ход интриге, достойной Видока и Булгарина".
Свою запись в дневнике по этому поводу Пушкин заканчивает очень резким выпадом по адресу Николая: "... что ни говори, мудрено быть самодержавным". Монарх подтвердил это мнение Пушкина, поручив Бенкендорфу "объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться..." Бенкендорф "объяснил", и Пушкин взял обратно прошение об отставке... <...> Обращаясь к Бенкендорфу с просьбой об отставке, Пушкин в то же время просит не запрещать ему вход в архивы. То, что Пушкин в минуту наибольшего раздражения против царя все же просит о незапрещении доступа в архивы, доказывает какое важное значение он придавал этому и каким ударом должен был быть для него отказ. <...>
"самовластного помещика", который хотел таким образом уничтожить все его планы.
Под знаком ссоры с царем прошло все лето 1834 г. Пушкин сдался, но примирение все же не состоялось" (с. 25-28).
А осенью Пушкин уезжает в Болдино, где написал всего лишь одно произведение - "Сказку о золотом петушке", в которой выразил свое отношение к царю Николаю I, не исполнившему своего слова, данного поэту.
Однако, в отличие о Николая I, царь Дадон изображен Пушкиным ленивым и бездеятельным завоевателем на покое, что больше подходит к Александру I, в результате чего, как считает Ахматова, "в образе Дадона могли отразиться два царя, из которых один Пушкина "не жаловал", а другой - "под старость лет упек в камер-пажи"" (с. 33). Такая смысловая двуплановость образа Дадона явилась стремлением отвести возможные подозрения цензуры. По словам самой Ахматовой, "смешение характерных черт двух царствований несомненно имело целью затруднить раскрытие политического смысла "Сказки о золотом петушке". Никто не стал искать в Дадоне - стареющем царе, "отставном завоевателе" - подчеркнуто "бодрого" и еще далеко не старого Николая I" (с. 32).
Другого рода тайну - тайну пушкинского языка любви - Ахматова выявила в статье "Адольф" Бенжамена Констана в творчестве Пушкина". В 1831 г. роман Констана выходит в России в переводе писателя-романтика, историка и журналиста Н. А. Полевого и в переводе П. А. Вяземского. Вяземский свой перевод посвятил Пушкину, который давно знал и ценил "Адольфа" и еще в 1829 г., до выхода перевода в свет, написал о нем следующую заметку: "Князь Вяземский перевел и скоро напечатает славный роман Бенж. Констана.Адольф принадлежит к числу двух или трех романов,
И современный человек
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.
<Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона. С нетерпением ожидаем появления сей книги. Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн. Вяземского победило трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным событием в истории нашей литературы". br> Эта заметка говорит о том, чем был интересен Пушкину роман Констана: во-первых, характером его героя и, во-вторых, "метафизическим" языком. "Говоря о метафизическом языке "Адольфа", - поясняет Ахматова, - Пушкин имеет в виду создание языка, раскрывающего душевную жизнь человека", (с. 51-52), его психологию. Поскольку произведение Констана является любовным и в сущности автобиографическим романом, раскрывающим сложные интимные взаимоотношения Адольфа и Элленоры, в которых были отражены чувства и переживания самого автора и его возлюбленной мадам де Сталь, то метафизический язык этого произведения - это прежде всего язык любви. Отсюда становится ясным, почему этим языком в свою очередь, вслед за Пушкиным, заинтересовалась Ахматова, которая в цикле "Тайны ремесла" скажет о себе, о созданном ею языке женской любовной лирики:
Могла ли Биче словно Дант творить,
Я научила женщин говорить...
Но, Боже, как их замолчать заставить!
Как поэтесса, научившая женщин своей психологической любовной лирикой выражать сложные интимные чувства, Ахматова не могла не заинтересоваться метафизическим языком Констана и тем, как этот язык использовал в своих произведениях Пушкин. Как указывает Ахматова, "Б. Констан первый показал в "Адольфе" раздвоенность человеческой психики, соотношение сознательного и подсознательного, роль подавляемых чувств и разоблачил истинные побуждения человеческих действий. Поэтому "Адольф" и получил впоследствии название "отца психологического романа"..." (с. 52).
На основе XXII строфы 7-й главы "Евгения Онегина" и ее черновика, а также заметки Пушкина о романе Констана, в которой эта строфа цитируется, Ахматова устанавливает: ""Адольф" был одним из романов, которые Татьяна прочла в доме Онегина и по отметкам на страницах которого она угадала истинный характер своего героя. Таким образом, Пушкин сам указал на Адольфа как на один из прототипов Онегина" (с. 47). При этом, "разоблачая и сатирически интерпретируя Адольфа" при изображении Онегина, Пушкин тем самым, по словам Ахматовой, "преодолевал байронизм" (с. 58) своих предшествующих героев. Другими словами она об этом же говорит так: "В пушкинской литературе неоднократно указывалось на сходство Онегина с Адольфом. Из всех убеждающих нас сопоставлений Онегина с Адольфом можно сделать вывод: "Адольф" был одним из произведений, давших Пушкину скептические и реалистические позиции против Байрона" (с. 62). Таким образом, можно сказать, что исповедальный и реалистический психологизм Констана в изображении Адольфа оказал определенное влияние на переход Пушкина от байронического романтизма к реалистическому изображению Онегина.
"Следует отметить, - говорит Ахматова, - что сходство Онегина с Адольфом возрастает к концу пушкинского романа, и в особенности явственно в 8-й главе (1830)" (с. 62). Сравнив любовные письма Онегина к Татьяне и Адольфа к Элленоре, Ахматова делает вывод: "Все эти сопоставления должны рассматриваться как перенесение Пушкиным из "Адольфа" в "Евгения Онегина" психологической терминологии любовных переживаний" (с. 65). Влияние любовных коллизий и переживаний, изображенных в романе Констана, Ахматова находит и в отрывке повести Пушкина "На углу маленькой площади", во взаимоотношениях его героев Волоцкого и Зинаиды. При этом она считает, что в героях Пушкина, как и в Адольфе Констана, сказались автобиографические черты, но не Пушкина-поэта, а черты Пушкина, погруженного в заботы "суетного света".
Наконец, влияние "Адольфа" Ахматова обнаруживает не только в реалистических произведениях Пушкина конца 20-х гг., но и, как она говорит, в "романтической трагедии "Каменный гость"", в ее автобиографичности и нетрадиционной трактовке любви Дон Гуана к Доне Анне, напоминающей о любовных домогательствах Адольфа к Элленоре. "Самое отношение Дон. Гуана к Доне Анне, ни в коем случае не восходящее к традициям классических Дон Жуанов, обычно истолковывается двояко: либо Дон Гуан романтически влюблен в Дону Анну, но в таком случае психологически мало правдоподобен тот цинический и слегка пренебрежительный тон, которым он говорит о Доне Анне в ее отсутствие; либо вдохновенная искренность его слов лишь умелая игра, но этому толкованию в свою очередь противоречат слова Дон Гуана ("Я гибну - кончено - о Дона Анна!"), произносимые им в момент гибели, когда притворяться было уже незачем.
Поведение Дон Гуана, - продолжает Ахматова, - как мне кажется, находит свое психологическое обоснование, если мы сопоставим Дон Гуана, соблазняющего Дону Анну, с Адольфом, соблазняющим Элленору.Адольф говорит о себе: "Кто бы стал читать в сердце моем в ее отсутствие, почел бы меня соблазнителем холодным и мало чувствительным. Нокто бы увидел меня близь нея - тот признал бы меня за любовного новичка, смятенного и страстного". (Ахматова цитирует перевод Вяземского. - М. П.).
Таким образом, - считает Ахматова, - исторический персонаж пушкинской трагедии приобретает психологический облик современного светского соблазнителя Адольфа, героя того романа, о котором Пушкин в 1830 г. вспоминает в связи с "жгучими чтениями своих юных лет" и с героиней которого Пушкин сравнивает свою корреспондентку" (с. 67-68). Этой корреспонденткой поэта, которой он увлекался в одесский период своей жизни и снова увлекся в 1830 году, была, как поясняет Ахматова, известная красавица Каролина Собаньская.
Более подробно своеобразие Дон Гуана, его непохожесть на классических Дон Жуанов Моцарта - Депонте и Мольера, близость его любовных переживаний к переживаниям автора Ахматова рассматривает в статье ""Каменный гость" Пушкина". Здесь она отмечает: "Пушкинский Гуан - испанский гранд, которого при встрече на улице не мог не узнать король. Внимательно читая "Каменного гостя", мы делаем неожиданное открытие: Дон Гуан - поэт. Его стихи, положенные на музыку, поет Лаура, а сам Гуан называет себя "Импровизатором любовной песни".
"Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа..." - говорит в "Египетских ночах" Чарский, повторяя излюбленную мысль Пушкина. Насколько знаю, никому не приходило в голову делать своего Дон Жуана поэтом.
Сама ситуация завязки трагедии очень близка Пушкину, - продолжает Ахматова. - Тайное возвращение из ссылки - мучительная мечта Пушкина 20-х годов. Оттого-то Пушкин и перенес действие из Севильи (как было еще в черновике - Севилья извечный город Дон Жуана) в Мадрид: ему нужна была столица".
Однако главная особенность пушкинского Дон Гуана - его внезапное перерождение при встрече с Доной Анной из холодного обольстителя во вдохновенного влюбленного, обретшего настоящее счастье в любви к женщине. Сначала, как отмечает Ахматова, "Гуан резвится с Лаурой, как любой петербургский повеса с актрисой, меланхолично вспоминает погубленную им Инезу, хвалит суровый дух убитого им Командора и соблазняет Дону Анну по всем правилам "адольфовской" светской стратегии. Однако затем случается нечто таинственное и до конца не осмысленное. Последнее восклицание Дон Гуана, когда о притворстве не могло быть и речи:
Я гибну - кончено - о Дона Анна! -
убеждает нас, что он действительно переродился во время свидания с Доной Анной и вся трагедия в том и заключается, что в этот миг он любил и был счастлив, а вместо спасения, на шаг от которого он находился, - пришла гибель. Заметим еще одну подробность: "Брось ее", - говорит статуя. Значит, Гуан кинулся к Доне Анне, значит, он только ее и видит в этот страшный миг. <...> Гуан не смерти и не посмертной кары испугался, а потери счастья. Оттого-то его последнее слово: "Дона Анна!". И Пушкин ставит его в то единственное (по Пушкину) положение, когда гибель ужасает его героя. И вдруг мы узнаем в этом нечто очень хорошо нам известное. Пушкин сам дает мотивированное и исчерпывающее объяснение развязке трагедии. "Каменный гость" помечен 4 ноября 1830 г., а в середине октября Пушкин написал "Выстрел", автобиографичность которого никто не оспаривает. Герой "Выстрела" Сильвио говорит: "Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем <...> Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!"
Ахматова приходит к выводу об их близости: "Сходство этих цитат говорит не столько об автобиографичности "Каменного гостя", сколько о лирическом начале этой трагедии" (с. 81). Так, 5 апреля 1830 г. Пушкин писал матери своей невесты Н. И. Гончаровой: "Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась". Ахматова в связи с этим замечает: "Как это близко к признанию Дон Гуана..."
Кроме того, сопоставляя "Каменного гостя" с "Выстрелом", она находит общее и с "Русалкой": "Гуан так же, как князь в "Русалке", узнает место, вспоминает погубленную им женщину. И там и тут это дочь мельника" (с. 82).
Общий вывод, к которому приходит Ахматова, заключается в том, что "Каменный гость" - самобытное произведение Пушкина, основная черта которого определяется не сюжетом легенды, а собственными лирическими переживаниями поэта, неразрывно связанными с его жизненным опытом (с. 84-85).
Отражение внутренней личности Пушкина Ахматова находила в "Египетских ночах" и в отрывке "Мы проводили вечер на даче...", который она считала законченным произведением и называла маленькой трагедией в прозе. Тема исторической Клеопатры в этих произведениях интересовала поэта в связи с современными ему Клеопатрами или, говоря по-ахматовски, "Анти-Татьянами". Этими современными демоническими Клеопатрами, которыми был страстно увлечен Пушкин, являлись Аграфена Закревская и Каролина Собаньская. Первая из них под именем Нины Воронской выведена в 8-й гл. "Евгения Онегина" и названа "Клеопатрою Невы", вторая - под именем Вольской в "маленькой трагедии в прозе" "Мы проводили вечер на даче..."
"Гибель Пушкина", "Александрина" и "Слово о Пушкине". Ахматова не проводит прямого сопоставления между гибелью Пушкина и Дон Гуана, но материалы ее статей и заметок, в частности, негативная характеристика роли Натальи Николаевны в преддуэльной истории, наводят на такое сопоставление, в результате которого получается, что Пушкин в "Каменном госте" как бы предсказал свою гибель: как и для Гуана, для него женщина, с которой он связывал свое счастье, оказалась, пусть и непреднамеренно, причастной к его гибели.