"Записные книжки" Анны Ахматовой -
творческая лаборатория поэта
Может быть, это точка безумия...
О. Мандельштам
"На пиру у Мнемозины" есть такой опус: "В начале лета 1997 года со мною произошло чудо. Я получил толстую книгу в белой бумажной обложке, на которой значится: "Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966)" (Москва - Torino, 1996).
Не успел я раскрыть этот объемистый том, как в памяти с необычайной ясностью всплыла такая сценка. Ахматова сидит в нашей столовой на Ордынке, перед нею раскрытая книга. На переплете надпись - "Тысяча и одна ночь", но типографского текста там нет. Анна Андреевна записывает имена людей, которые придут к ней сегодня. А над этим списком - стихотворные строки и еще какие-то записи. Я говорю:
- До чего же сложную работу Вы даете исследователям. У Вас тут стихи, телефонные номера, даты, имена, адреса… Кто же станет в этом разбираться?..
Ахматова поднимает голову, смотрит на меня серьезно и внимательно, а затем произносит:
- Это будет называться "Труды и дни".
"Тысяча и одна ночь" и во всех прочих записных книжках Ахматовой, вышло из печати"1.
В настоящий момент можно констатировать следующее: "Записные книжки" Ахматовой вышли из печати почти шесть лет назад. За это время они широко расцитированы исследователями в качестве яркой и авторитетной иллюстрации к той или иной концепции, но до сих пор не осмыслены, согласно парадоксальной авторской воле, как целостный текст, как "книга жизни"2.
А между тем, как нам представляется, именно такой подход к данному, исключительно ценному и самодостаточному, материалу действительно приоткрывает дверь в тайное святилище искусства - дверь в творческую лабораторию поэта. При этом важно учесть, что так называемая "целостность" здесь определяется логикой не внешней, а внутренней биографии автора. И эту биографию возможно "реконструировать" не на основе синтагматических, линейных, связей, а на основе парадигмы постоянно варьируемых в тексте мотивов. Сквозным мотивом "Записных книжек" является мотив безумия. Этот же мотив организует лирику Ахматовой (как относительно раннюю, так и позднюю)3, он же, как это чутко уловил И. Бродский, определяет содержание и форму "Реквиема"4, он же является ключом к пониманию самого загадочного явления в творчестве Ахматовой - к драме "Энума Элиш5.
"завершенном" виде "Записные книжки" Ахматовой представляют текст, сходный по своей внутренней и внешней фактуре с драмой "Энума Элиш" в ее "восстановленном" виде, в которой так же, на первый взгляд, хаотично перемешаны факты жизни и факты искусства. Причем, большое количество страниц "Записных книжек" отведено как раз попыткам воспроизведения сожженной пьесы. Вокруг этих попыток последовательно всплывает тема безумия в самых разнообразных дискурсах авторской рефлексии: бытовом, эстетическом, научном, религиозном, медицинском etc.
Бытовой уровень представлен больничными ассоциациями, которыми были "щедро" наполнены последние годы жизни Ахматовой. Запись 10 февраля 1966 г. - за месяц до смерти: "Сегодня три месяца, как я в больнице. Теперь могу решительно записать следующее: существует закон, по которому каждая больница от долговременного в ней пребывания медленно, но верно превращается в тюрьму. А через шесть дней объявят карантин для довершения сходства. Появятся "передачи" в наволочках, запертая (как в сумасшедшем доме - курсив здесь и далее мой - М. С.) на ключ входная дверь, маски на лицах врачей, сестер и нянь и лютая скука. Помните у Пушкина:
"Иль от скуки околею
…"
Выздоравливающих перестанут выпускать гулять. Голуби, кот(орых) строго-настрого запрещено кормить, будут по тюремному гулить " (709). В этой записи использован тот же "метод" описания, что и в драме: бытовая картинка пропущена через фильтр поэтических ассоциаций из сферы как "чужой" (в данном случае - пушкинской), так и собственной лирики: "И голубь тюремный пусть гулит вдали…" ("Реквием").
В записи, сделанной в Прощеное Воскресенье этого же года, впечатления от больницы, неизменно похожей у Ахматовой на "сумасшедший дом", связаны с размышлениями над судьбой "Пролога": "L'annee derniere a Marrienbad"6 - оказался убийцей моего "Пролога". Это и плохо, и хорошо. Читаю с болью в сердце.
Боже мой! там тоже театр [...] Больница-тюрьма еще со мной. Все еще видится на окне почти черный голубькак в сумасшедшем доме. Говорят, меня поминали где-то далеко…(1946) как жертву" (711). Здесь отчетливо видно, как больничные ассоциации пишущего неизбежно замыкаются на драме и, наоборот, размышления о пьесе наводят на мысль о болезни. Образ "больнично-тюремного" голубя каким-то загадочным, не до конца понятным, способом связан образом голубя из художественного мира "Пролога", где он фигурировал с "оливковой веткой в клюве"… Дата "1946", всплывшая в сознании автора записи, является знаковой как для "текста жизни", так и для текста драмы. А в драме, как утверждала Ахматова, был "предсказан во всех мельчайших подробностях 1946 г." (238), в ситуации которого героиня приносит в жертву часть своей душиголубь.
Лик эпохи начала ХХ века представлен в "Записных книжках" в мученическом ореоле славы и под знаком безумия: "А постигло нас разное: Стравинский, Шаляпин, Павлова - слава, Нижинский - безумие, Маяков(ский), Есен(ин), Цвет(аева) - самоубийство, Мейерхольд, Гумилев, Пильняк - казнь, Зощенко и Мандельштам - смерть и т. д. (Блок, Хлебников)" (191). В данном случае видно, что ряд примеров безумия своих современников автор мог и собирался продолжить, так как в дальнейших записях Ахматовой имя Блока будет помещено в соответствующий "безумный" контекст: "И снова я встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами…" (672). Еще одна запись Ахматовой о Блоке: "…умер Блок.
В гробу лежал человек, кот(орого) я никогда не видела. Мне сказали, что это Блок. Над ним стоял солдат - старик седой, лысый с глазами. Я спросила: "Кто это?" - "Андрей Белый" (683).
Интересно, что безумие как неизбежный удел художника в ахматовских дневниках представлено не только и не столько в высоком отвлеченно-романтическом плане, но… как элементарное сумасшествие, что обнажает и усиливает его трагический смысл. Иллюстрацией данного смысла может служить, например, такая запись: "Вчера (28-го) у меня (у Маруси в Москве) был Рязанский (Солженицын). [...] Сказал: "Я только боялся с ума сойти в тюрьме" (253). А вот письмо Ахматовой к некому А(лексею) А(лексеевичу) (?): "…спешу сообщить, что Иосиф Бродский [сегодня] выписан с Канатчиковой Дачи [со следующим] с диагнозом шизоидной психопатии и что видевший его месяц назад психиатр утверждает, что состояние его здоровья значительно ухудшилось вследствие травли, кот(орую) больной перенес в Ленинграде" (421). Кажется, содержание данного письма имеет самое непосредственное отношение к следующей записи, чуть ниже, о себе: "Меньше всего хочу казаться истеричной и чем-то взволнованной дамой. Нервная система у меня железная, как у Суоми, да потом особенно нервничать как будто не придется. О делах будем говорить, как прежде". Весьма выразительно следующее обстоятельство: эта фраза, "шесть строк", в записях Ахматовой "густо зачеркнута" (в скобках - примеч. составит. "ЗП"). Такая "предусмотрительная осторожность", возможно, связана с опасением пишущего выдать волнение по поводу своих нервов непрошеному постороннему взору"Записные книжки" - личный дневник, это волнение уже само по себе достаточно красноречиво.
"Безумие" в качестве навязчивой идеи заявляет о себе в ахматовских тетрадях в следующем, довольно специфическом, с точки зрения традиционно-догматических представлений, восприятии религиозного образа: "Кирилловский монастырь ХII (в). (Сош(ествие) Св(ятого) Духа… Богородица с сумас(едшими) глазами (ср.: про Блока в театральной столовой) (671). В другом месте записей: "Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами … Дни, исполненные такой гармонии, кот(орая), уйдя, ко мне так и не вернулась. И моя последующая жизнь была просто переходом из одного круга в другой. Только кто-то точный и внимательный наблюдал, как бы я не стала двигаться в обратном направлении, т. е. от худшего к лучшему" (744). Образ "Богородицы с сумасшедшими ("безумными") глазами", видимо, неслучайное впечатление у Ахматовой не только потому, что он дважды встречается в ее дневниковых записях, но и потому, что он отрефлексирован и запечатлен в искусстве, а именно - в поэме-цикле "Реквием", где тема безумия, внутреннего раскола личности, присутствует как сквозная7. Более того - этот мотив определяет форму поэмы, во внутренней целостности которой есть основания сомневаться, так как она, несмотря на все авторские усилия в этом направлении, все-таки распадается на отдельные лирические фрагменты8. Именно поэтому за этим произведением закрепилось двойное жанровое определение - поэма-цикл - отражающее неустойчивость его внешней и внутренней структуры.
Рассуждения автора "Записок" о ком-то, кто не дает ему двигаться "в обратном направлении" "кругов ада" ("от худшего - к лучшему"), перекликаются с образом неумолимой Судьбы в "Энума Элиш". Эта "безумная" Судьба все время держит героиню "под лестницей" ("в пещере", "в полуподвальном этаже") и не дает ей подняться "над". Данная неразвивающаяся драматическая коллизия зафиксирована авторской композицией произведения: "Часть первая - На лестнице; Часть вторая - "Пролог"; Часть третья - Под лестницей".
Так в "Записных книжках" Ахматовой функционирует мотив, обеспечивший эмоциональное и содержательное единство двух исключительно важных и сложных ее произведений - "Рекваема" и "Энума Элиш", где безумие главным образом реализует себя в системе исторических детерминант.
И в поэме, и в драме в качестве исходной идеи выступает мысль о том, что почвой, на которой произрастают "будущее" личности является историческая эпоха, внутри которой она осуществляет свое земное предназначение. В "Реквиеме" дата создания текста (1935-1940) входит в структуру его заглавия. Относительно пьесы "Энума Элиш" Ахматовой утверждалось ее очевидное преимущество над романом "француза", несколько примиряющее автора драмы с обнаруженным в данном случае "убийственным сходством", в следующем факте: "…у француза нет эпохи [...] это могло случиться когда угодно"9.
"Записные книжки" предлагают богатый материал, который позволяет судить о том, что явление безумия интересовало Ахматову и за пределами современной ей истории - безумной истории ХХ века. Мотив безумия с особенной настойчивостью присутствует в черновых набросках ахматовской статьи, посвященной "Уединенному домику на Васильевском" А. С. Пушкина. Последовательно извлекая тему безумия из этого нереализованного замысла поэта, к которому она питала "родственные" симпатии, Ахматова вписала ее в общий контекст пушкинской демонологии и чертовщины. То, что сегодня названо "Пушкинскими штудиями" Ахматовой, открывало возможность для автора приоткрыть определенный пласт его интимной биографии, не допускаемый в творчестве за рамки подтекста. Именно поэтому Ахматова с энергичным пафосом отстаивает мысль о наличии в творчестве Пушкина тайнописи: "А тайнопись у П(ушки)на была. Не знаю, довольно ли сказано в науке о величайшем поэте 19 века (во всяком) случае про эту его особенность и так ли легко донести эту мысль до рядового читателя, воспитанного на ходячих фразах о ясности, прозрачности и простоте П(ушкина)" (350). В данном случае логика ахматовского самораскрытия обнаруживает себя легко, так это именно те "ходячие фразы", на которых был воспитан "рядовой" (и не только "рядовой") читатель Ахматовой. Совершенно естественно, что ей хотелось понять, "зачем она (тайнопись - М. С.) была ему (Пушкину - М. С.) нужна" (350) и что она, собственно, могла скрывать? От кого приходилось "скрываться": от цензуры (?), от читателя (?) или же…от самого себя? "Беру для примера [...]
А что? Да так. Я усыпляю
Пустые черные мечты…
…" (350).
Оборвем на этом месте запись Ахматовой, чтобы сделать замечание о том, что в ахматовской лирике последних лет встречаются случаи, когда создается впечатление, что поэт проговаривает свои "черные" мысли "сам с собой". Возьмем для примера:
Забудут? - вот чем удивили!
Меня забывали не раз.
Сто раз я лежала в могиле,
А вот что Ахматова пишет дальше про пушкинские "черные мечты": "И дальше (Пушкин - М. С.) излагает то, с чем не мог разделаться всю жизнь [...] Это же возникает с очень важными пояснениями в белую петербургскую ночь 19 мая 1928 г. ("Воспоминание") и, наконец, в "Соснах" поэт квалифицирует это как свою душевную болезнь" (350). Речь идет о болезненной подозрительности Пушкина, которая заставляла его мучиться ощущением враждебности, исходящей со стороны окружающих людей, даже самых близких. "Вот, что я называю пушкинской болезнью", - заявляет Ахматова и приводит в пример следующий стихотворный фрагмент из Пушкина:
"Я зрел врага в бесстрастном судии,
Мне руку на пиру, - всяк предо мной
Казался мне изменник или враг.
Нам кажется, что такого П(ушки)на никогда не было - мы такого не знаем, но ведь он же лучше знал себя. И как все это с корнем вырвано из олимпийски спокойных и величавых "Сосен" (351).
Интересно, что в поэтических набросках Ахматовой имеется текст, так же озаглавленный - "Сосны" (1961). Эти, ахматовские, "сосны" не менее, нежели у Пушкина, "спокойны" и "величавы", однако лирический субъект в одноименном стихотворении переживает чувство трагической разъединенности с миром:
А всю зиму стояли тут,
Охраняли снежные клады
Вьюг подслушивали рулады,
Создавая смертный уют.
"сосен" у Ахматовой, кажется, была устойчиво связана определенная бредовая идея. Об этом красноречиво свидетельствует ее фрагмент - "Бреды" (1959), в котором кошмарные "сосны" заслоняют все и всех:
Самолет приблизился к Парижу
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С соснами короткий разговор.
В том месте записей, где речь идет о пушкинских "Соснах", имеется позднейшая помета Ахматовой: "Прочитайте эти строки любому врачу-психиатру, и он скажет: "У меня половина пациентов такие" (351). А что сказать о "пациенте", который подозревает во враждебности не только людей, но даже деревья?!
Тотальное недоверие к миру, рассматриваемое Ахматовой как глубокая внутренняя драма Пушкина, вопреки всем известным поэтическим гимнам поэта вечной любви и верной дружбе, было, очевидно, знакомо и ей самой, поэтому она понимала причины и обстоятельства, его вызвавшие. Такую Ахматову мы тоже не особенно знаем, поскольку подобного рода эмоции она старательно "фильтровала": либо оставив их в черновиках, либо обособив в "Заветной тетради" (название поэтического цикла - "Из заветной тетради"). В этой "тетради", наряду с другими строками, в которых явно чувствуется несвойственная "сдержанной" и "гармоничной" (см. про "ходячие фразы") Ахматовой открытая негативная эмоциональность, есть, например, такие:
Что - сейчас в музей,
И предательство двойное
Близких и друзей.
В "музее одиночества" Анны Ахматовой ("Энума Элиш") "одиночество" олицетворяет себя в образе "лучшей подруги, уже в прокурорском мундире" и в образе "возлюбленного", к которому героиня обращается с печально- пророческими словами: "Ты погубил меня одну. И на твою сторону перейдут все, даже всегда мне верная Муза. Я десять лет буду одна. Совсем одна. Десять лет и одна"10"…ты изменишь мне в десятую годовщину нашей встречи. Так делали все"11.
Под стихотворением из "Заветной тетради" про "музейное", "классическое", одиночество ("Анафема" 22 июля 1960) имеется авторское примечание - "после операции 7 июля"12. Этот "факт жизни", комментирующий "факт искусства", позволяет сделать вывод о том, что причины патологических проявлений в психике творческой личности Ахматова была склонна усматривать, в соответствии с современной ей научно-медицинской точкой зрения на данную проблему13, не только в сфере чистой психологии, но и в сфере элементарной физиологии. Однако есть основания полагать, исключительно "научный" подход к вопросу, к которому Ахматова проявила столь личностную заинтересованность, не исчерпывал для нее сути проблемы. Об этом запись по поводу "пушкинской болезни", которой подвержены служители муз: "Это первый (подчеркнуто А. А.) слой, который поэты скрывают почти что от себя самих [...] Но сколько раз в течение своей жизни П(ушки)н повторяет это, и только здесь (в "Соснах" - М. С.) он сам согласен, что это болезнь" (351). Судя по всему, Ахматову интересовала не внешняя, объектная, точка зрения на то, что есть "безумие", а внутренняя, субъектная: не взгляд мира на безумие, а взгляд "безумца" на мир. Видимо, такого рода интерес и побудил ее расследовать историю "главного сумасшедшего Москва - Дмитриева-Мамонова" (723). Фрагмент этого "расследования" зафиксирован в записи "Начинается Ленинград…": "Статья Лотмана о Дмитр(иеве)-Мамонове. [...] Безумие графа. - Павел" (307).
Таким образом, логика анализа проблемы, предпринято Ахматовой в "Записных книжках", определилась в дискурсе "безумие о безумии", или так: "безумие безумия".
На основании "Записных книжек" формируется впечатление о том, что необходимость для Ахматовой такого анализа была самым непосредственным образом связана с замыслом восстановления сожженной драмы. В качестве дополнительного аргумента данной гипотезы могут служить черновые варианты ахматовских переводов соответствующего периода, в которых имеется множество вариаций на тему безумия и образных связей с пьесой "Энума Элиш". Например, перевод Ахматовой стихотворения Р. Тагора "Всеуничтожение":
"Кругом царит последняя беда,
В кровавой туче молний борозда.
Гром больше замолчать не хочет,
Безумец неизвестный вновь хохочет
Последняя всемирная беда.
[...] Текст с правкой. Было:
5. Какой-то сумасшедший вновь хохочет.
7. Так вот она - всемирная беда.
"Я [...] холодными глазами буду смотреть на все беды, пока не придет Последняя" (Толмачев. (149); "Нет на земле силы, которая может погубить меня, пока я не допью Чашу, пока не придет моя Последняя Беда"14; "Она: Я долго и странно буду верна тебе и холодными глазами буду смотреть на все беды, пока не придет Последняя. Он: Какая? Она: Та, что была за поворотом, и мне ее не показали, когда во время тифозного бреда я видела все, что случится со мной. Все…до поворота"15.
И, наконец, в качестве последней иллюстрации к данной проблеме можно привести запись Ахматовой 1964 года, где совершенно отчетливо, сформулирована главная тема "сожженной драмы": "Вижу "Пролог" во сне. Во что-то проникла. Пусть готова романтика и "Сном во сне" (501).
Итак, с одной стороны интерес к безумию в творческой биографии Анны Ахматовой был продиктован комплексом сугубо эстетических задач, то есть необходимостью восстановления текста "сожженной драмы". А с другой стороны - со "стороны" "текста жизни" - постижение природы безумия, ее самое пристальное, самое детальное изучение, стало своего рода терапией безумия, позволило художнику свое "нутряное" и эмоционально-избыточное оставить за рамками искусства, выдержав акмеистический принцип гармонической ясности16"Записных книжек" в творчестве Анны Ахматовой можно определить как статус "универсального черновика".
Л. Я. Гинзбург в своих воспоминаниях приводит чрезвычайно любопытное высказывание Ахматовой: "Я иногда с ужасом смотрю напечатанные черновики поэтов. Напрасно думают, что это для всех годится. Черновики полностью выдерживает один Пушкин"17. Анализ "Записных книжек" позволяет "договорить" за автора этих слов: "И еще Ахматова".
Примечания
"Книга жизни" - так назвала Анна Андреевна Ахматова свою самую толстую записную книжку большого формата. Такое заглавие можно распространить на все 23 ее записные книжки, представленные в настоящем издании. Если полистать любую из них, они поразят своим смешанным содержанием". (Герштейн Э. Г. Книга жизни. (Вступительная статья) // Ахматова Анна. Записные книжки. С. III). Далее в нашей статье текст "ЗП" цитируется по этому изданию. Номера страниц указаны в скобках.
3. Об этом: Серова М. В. "Сожженная драма" Анны Ахматовой, или История одного безумия. // Драма и театр III. Тверь, 2002. С. 157-170.
4. О безумии ("шизофрении") творческой личности в "Реквиеме": Бродский об Ахматовой. Диалоги с С. Волковым. М., 1992. С. 32-33.
"Энума Элиш" // Драма и театр IV (материалы конференции. Тверь. Июнь. 2002. С. 155-166); Серова М. В. "Петербургский эпизод" в "ташкентской драме" А. Ахматовой // Санкт-Петербург, Северо-Запад и Старая Ладога (материалы конференции. СПб. Июнь. 2002. - сдано в печать).
6. "В прошлом году в Мариенбаде". - Эту книгу французского писателя, основателя "нового романа", Алена Роб-Грийе (р. 1922) Ахматова прочитала в 1966 году. Роман, по своей поэтике и образному строю, показался Анне Андреевне настолько близким ее пьесе, что она называет его "убийцей "пролога". (Кралин М. Коммент. // Ахматова Анна. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 399).
"Реквиема" Ахматовой // Проблемы филологического образования. № VII. Екатеринбург. 2001. С. 136-138.
8. О проблеме жанра "Реквиема": Лейдерман Н. Л. Бремя и величие скорби ("Реквием" в контексте творческого пути Анны Ахматовой) // Лейдерман Н. Л. Русская литературная классика ХХ века. Екатеринбург. 1996. С. 199; Мусатов В. В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины ХХ века. От Анненского до Пастернака. М., 1992. С. 135. О мотиве безумия в "Реквиеме" в общем контексте поздней лирики Ахматовой: "Какой сумасшедший Суриков / Мой последний напишет путь?". "Сумасшедшим Суриковым" оказался сам автор "Requim^a" [...] мотив распятия и богородичных мук связан с городом [...] Петра, болтающегося у собственных тюрем как "ненужный привесок". История выглядела каким-то безумным месивом, в котором существовало полное пренебрежение моральными, эстетическими и религиозными нормами" (Мусатов В. В. Пушкинская традиция… Там же).
10. Цит. по:Ахматова Анна. Пролог (сон во сне) // Вестник русского христианского движения. № 170. Париж - Нью-Йорк - Москва. III - 1994. С. 156. (Публикация М. В. Толмачева).
11. Там же. С. 157.
"образцовом" воплощении такая точка зрения может быть проиллюстрирована, например, работой В. Ф. Чижа "Болезнь Н. В. Гоголя" (Вопросы философии и психологии. 1903. № 66, 67, 68, 69, 70; 1904. № 71) и другими работами этого автора. См.: Чиж В. Ф. Болезнь Н. В. Гоголя. Записки психиатра. М., 2001.
14. Ахматова Анна. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 282.
15. Ахматова Анна. Собр. соч.: В 6 т. М., 1998. Т. 3. С. 333.
16. Л. Я. Гинзбург писала: "Ахматова - поэт сухой. Ничего нутряного, ничего непросеянного. Это у нее общеакмеистическое. Особая профильтрованность сближает непохожих Ахматову, Гумилева, Мандельштама" (Гинзбург Л. Я. Несколько страниц воспоминаний. // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 132). А вот по этому поводу слова самой Ахматовой: "…знаете, когда в стихах дело , то хуже этого ничего не бывает" (курсив мой - М. С. Цит. по: Гинзбург Л. Я. Несколько страниц воспоминаний. С. 134).
17. Там же.