Серова М. В.: "Жизнь пчел" в поэтическом мире Анны Ахматовой

"Пчела" в русской и мировой художественной практике входит в систему универсальных символов и эмблем.

"В египетском иероглифическом письме знак пчелы был определяющим в царской номенклатуре, отчасти из-за монархической организации этих насекомых, но скорее всего ввиду идей производства, творческой деятельности и богатства, связанного с добыванием меда [...] В Греции пчелы были символом труда и послушания. Согласно дельфийской традиции, они возвели второй храм в Дельфах. В орфическом учении пчелы были воплощением душ, не только по ассоциации с медом, но и потому что они передвигаются роем, подобно душам, которые, как полагали орфики, роем отделяются от Божественного единого. В христианской символике, особенно в романский период, пчелы символизировали усердие и красноречие. У индоариев и мусульман они имели такой же исключительно духовный подтекст, как и у орфиков"¹.

"Помимо существования греческой легенды о том, что девять муз принимали форму пчел, пчела также использовалась во Франции как символ королевского происхождения. Мэнли П. Холл предполагает, что лилия Франции есть просто обычная пчела, а не цветок"².

В русской поэзии как золотого, так и Серебряного веков, "пчела" в устойчивом сочетании с "розой" была маркирована именем Сафо³.

В лирике поэтов-акмеистов (Н. Гумилева и О. Мандельштама) "пчела" выступает в качестве эмблемы "поэзии", "слова". Выбор данной эмблемы и ее семантическое наполнение определись в контексте полемики между символизмом и акмеизмом по поводу "живого" и "мертвого" слова⁴. В творчестве акмеистов, особенно у Мандельштама, данная символика приобрела явно выраженную эротическую и танатологическую окраску: "Нам остаются только поцелуи, / Мохнатые, как маленькие пчелы, / Что умирают, вылетев из улья…" (здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, курсив мой - М. С.)⁵.

У Ахматовой, за которой на русском Парнасе Серебряного века была закреплена роль Сафо ("Музы плача" - М. Цветаева), также есть стихотворение, где "пчела" выступает в качестве определения поэзии - "Про стихи Нарбута":

Это - теплый подоконник
Под черниговской луной,
Это - пчелы, это - донник,
Это пыль, и мрак, и зной⁶.

Данный текст вписывается в сложившуюся в русской лирике традицию "определения поэзии". В первую очередь он перекликается с пастернаковским:

Это - круто налившийся свист,
…

В. В. Мусатов обнаружил непосредственный источник вдохновения Пастернака в данном случае в лирике Ап. Григорьева:

Этот цветов обмирающий зов,
Этот теней набегающий кров,
Этот предательский шепот ручья
Этот рассыпчатый клич соловья.

"Детали, - пишет В. В. Мусатов, - в этих стихах и случайны, и в то же время абсолютно единичны (этот - это)"⁷. В случае Ахматовой есть основания полагать, что ее "определение поэзии" - это текст с очередным ахматовским "секретом". Местоимение "это" в поэтическом мире Ахматовой связано с тайной живого общения с мертвыми (см. "Венок мертвым": "Все это разгадаешь ты один…") Оно часть магической формулы "вдыхания жизни в мертвые вещи". В данном случае заметим, что строй анафористических строк распространятся не на определение поэзии вообще, а на стихи конкретного поэта - В. Нарбута - акмеиста, правда, менее известного, нежели Н. Гумилев или О. Мандельштам. Предлог "про" рядом с местоимением "это" отсылает к строке с двойным дном из "Поэмы без героя": "Про это / Лучше их рассказали стихи". Если соединить четыре "сигнальных звоночка", оставленных Ахматовой - "акмеизм" - "это" - "про это" - "стихи", - то получим разгадку шарады - "про это" - "про стихи поэта-акмеиста". Очевидно, "общих" "пчел" ("это - пчелы") Ахматовой почему-то хотелось сделать исключительно "акмеистическими".

Итак, будто бы Ахматова разделяла общеакмеистический взгляд на "пчелу" как наиболее подходящее "тело" "поэзии/поэта". Тем не менее, пчел в ее поэтическом мире не так уж много. Приведем некоторые из весьма немногочисленных примеров: "жужжит пчела на белой хризантеме", "Над засохшей повиликою / Мягко плавает пчела...", "Не спеша летели пчелки / По большим цветам", "О, не одну пчелу / Румяная улыбка соблазнила…", "Лечу, как пчелы к сотам…".

Несмотря на то, что пчел в поэзии Ахматовой мало, кажется, что их много. Объективность данного ощущения подтверждается наблюдением В. Недоброво, чью проницательность Ахматова исключительно ценила. В. Недоброво писал, что в лирике Ахматовой "чувствуются стихия именно этой пчелиной жажды"⁸.

Возможно, определенную роль в создании такого суггестивного эффекта сыграла знаменитая ахматовская "оса", которая вместе с не менее знаменитой "перчаткой" сразу запомнилась читателям: "Я сошла с ума, о мальчик странный / В среду в три часа! / Уколола палец безымянный / Мне звенящая оса" (1911). "Оса" и "перчатка" стали "визитными карточками" любовной лирики Ахматовой, очевидно благодаря исключительной "предметности" данных образов и их почти осязаемой "вещественности". Но "ос" опять же в поэзии Ахматовой немного. По нашим наблюдениям, всего две, включая "знаменитую". Есть еще одна "любовная" "оса": "Любо мне от глаз твоих зеленых / Ос веселых отгонять". "Оса", как пишет В. Корона, прочно связана у Ахматовой с любовной семантикой⁹: "Надо мной ЖуЖЖит, как овод…". Как и Мандельштам, Ахматова противопоставляет "ос" "пчелам" только намеком: "В общепринятой символике - пчелы трудолюбивые, хлопотливые, а осы хитрые, хищные"¹⁰. Эффект ощутимого присутствия немногочисленных "ос" в поэтическом мире Ахматовой создается за счет того, что, как можно судить по схеме, предложенной В. В. Короной, они являются элементом жесткой исходной структуры:

		Жало	------
	/
Любовь
	\
		Кровь	------	Змея (змеиное жало)11

Обратим внимание на то, что "знаменитая" оса названа Ахматовой "звенящей". Этот же эпитет сопровождает в поэзии Ахматовой стихи (слово): "Кто стать звенящими поможет / Еще не сказанным словам?". Образ "звенящих слов" в ахматовских "Четках" вполне правомерно рассматривать как аллюзию на А. Блока¹². В стихотворении Блока "В ресторане", одну из строк которого (про "черную розу в бокале") Ахматова введет в свою "Поэму без героя", особую функциональной значимостью наделена аллитерация, построенная на свистящих ("звенящих") "з - ж - с": "Никогда не Забуду (он был или не был / Этот вечер): поЖаром Зари / СоЖЖено и раЗдвинуто бледное небо, / И на Желтой Заре - фонари". Очевидно, к созданию подобного звукового впечатления Блок стремился сознательно, что и побудило его использовать совсем "непоэтический" глагол "виЗЖала" в финале текста, дающий еще один повод критикам упрекнуть поэта в дурновкусии¹³.

Но из глуби Зеркал ты мне вЗоры броСала
И броСая, криЧала : "Лови!.."
А мониСто бренЧало, Цыганка пляСала
И виЗЖала Заре о любви.
1910 г.

Через блоковский "звеняще-жужжащий" мотив, обрамляющий "черную розу", метафора "осы/пчелы - цветы - стихи" обретет полноту своего содержания. Кроме того, "визжащая цыганка" Блока, в одной из строф первой редакции ахматовской "Поэмы без героя" обнаружит свою "осино-пчелиную", хищную, сущность:

Не отбиться от рухляди пестрой, -
Это старый чудит Калиостро,
За мою к нему нелюбовь.
И мелькают летучие мыши.

И цыганочка лижет кровь¹⁴.

Отсылка к стихотворению Н. Гумилева "У цыган", сделанная Ахматовой в ее примечании к этой строке, весьма примечательна в интересующем нас контексте. Поющий цыган Гумилева похож на вампира, насытившегося (как пчела) кровью (нектаром) сладких тел:

Капли крови текут с усов его колючих.
Томно ему, он сыт, он опьянел,
Ах, здесь слишком много бубнов гремучих,
Слишком много сладких, пахучих тел.

Под стать ему и цыганка:

Счет, Асмодей, нам приготовь!
Девушка, смеясь, с полосы кремневой
Узким язычком слизывает кровь¹⁵.

"Поэму без героя", но когда смолкнут "гремучие бубны", она сама станет жертвой жаждущего вкусить сладость ее крови-нектара:

Нем твой бубен, моя цыганка,
И уже почернела ранка
У тебя под левым соском.

"Черная роза" - "черная кровь" - "черная жажда" соединяются в двуприродном образе "цветок-пчела", представляющего в поэзии Ахматовой знак поэта. Тайной перевоплощения поэтов в цветы и пчел владеют маги, например, "старый Калиостро", имя которого не случайно возникает в данном контексте. К этой тайне причастны и сами поэты, в частности был причастен поэт, о визионерском даре которого так много и настойчиво говорила Ахматова в последние годы своей жизни¹⁶"золота" ("золотой шнур") и "алмаза" ("струг алмазный") в "цыганском тексте" Гумилева, очевидно, восходит к числу оккультных мотивов в его поэзии. Замет¹⁷им, что в стихотворении Гумилева отчетливо слышится "пчелиное жужжание":

Вещие струны - это Жилы бычьи,
Но горькой травой питались быки,
Гортанный голос - Жалобы девичьи

Состояние "пчелиной жажды", характерное для героев-поэтов ахматовской лирики, позволяет угадать в них "демонический образ вампира, который является поздней вариацией фигуры романтического героя"¹⁸. В качестве одной из моделей данного образа можно рассматривать Мцыри Лермонтова, так как "демоническая" тема у Ахматовой вписана не только в контекст творчества поэтов-современников (Блок, Гумилев, Пастернак и др.), но прежде всего - в лермонтовский контекст:

Словно Врубель наш вдохновенный,
Лунный луч тот профиль чертил.

То, что Лермонтов утаил.
("Памяти Демона")

Обратим внимание на однофункциональность местоимений "это" - "то", связанную у Ахматовой с семантикой "тайны", ощущение которой Ахматова старательно воспроизводила вокруг своих стихов и особенно - вокруг "Поэмы без героя".

Выбор Мцыри в качестве важного прообраза, если не всей ахматовской лирики, то по крайней мере, ее "осино-пчелиного" текста, думается во многом обусловлен эпиграфом к одноименной поэме Лермонтова: "Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю"¹⁹"форму" слова Ахматовой о ее поколении:

Мое поколение
Мало меду вкусило...

В универсальных знаковых системах мед "символизирует мудрость. Оккультное изречение "быки порождают пчел" Тельцом и Раком и символической ролью быка как знака жертвоприношения, выражающего идею невозможности овладения высшим знанием без страдания. Мед наделяется значением или изменения личности в результате ее посвящения; а в Индии еще и значением высшей качественной характеристики личности (в этом плане он соотносим с огнем). Представив мед продуктом таинственного и сложного процесса, легко понять, почему он символизирует (по аналогии) духовное саморазвитие" (курсив мой - М. С.)²⁰.

"Быки, порождающие пчел" присутствуют и в "оккультном" стихотворении Гумилева "У цыган", которое мы выше цитировали в контексте "пчелиной" темы в поэзии Ахматовой: "Вещие струны - это жилы бычьи, / Но горькой травой питались быки…". Связь Тельца и Рака, лежащая в основе символики "меда" интересна применительно к данному контексту тем, что Рак - это зодиакальный знак Ахматовой, которая родилась 11 июня (ст. ст), а по собственной легенде, - непосредственно в ночь на Ивана Купала, когда зацветает папоротник и открываются все тайны мира²¹"пчелы" и "цветка" в контексте личной биографии Ахматовой оказывается связанной с тайной рождения поэта.

В структуре универсального художественного образа ахматовской лирики семантика "меда" почти неизменно активизируется в "цветочном-растительном" контексте: "Привольем пахнет дикий мед, / Пыль - солнечным лучом, / - девичий рот…"; "С душистою веткой березовой / Под Троицу в церкви стоять, / С боярынею Морозовой сладимый медок …"²² Ярким образцом ахматовского поэтического универсума, в структуре которого "мед" выступает на первый план, является стихотворение "Бежецк", представляющее экспозицию цикла "Anno Domini":

…Там милого сына цветут васильковые очи.
алмазные русские ночи,
И серп поднебесный желтее, чем липовый мед.

"мед" среди "цветов" и "камней" оказывается уже не воплощением сладости поэзии и любви, но самой жизни, которая для героини теперь - в другом пространственно-временном измерении - там. Заметим в этой связи, что "сладость", исходящая от цветов ("От роз струится запах сладкий"), плодов ("Сладок "), любовных песен ("Уходи опять в лесные чащи./ Там поет бродяга-соловей / Слаще меда, земляники слаще…"), весьма специфично воспринимается лирической героиней Ахматовой. Она как будто воспринимает ее не столько органами вкуса, сколько слуха и обоняниявкусить "эту" сладость героиня не может, она только слышит и вдыхает дух, призрак. Героиня ташкентской лирики потому и воспринимает сладость летнего цветения необыкновенно остро ("В изгнаньи сладость острая была, / Неповторимая, пожалуй, "), потому что воспринимает ее той частью своей сущности, которая еще пребывает здесь: "Как в трапезной - скамейки, стол, окно…", но другая часть ее уже все видит оттуда, с точки зрения дорогих призраков, которые, начиная слетаться к ней ("…в каждый дом по привиденью / Белому и легкому вошло"), ревниво наблюдают за вкушением живыми земных яств ("Мы кофе пьем и черное вино…"). Сравним: "Если бы посмотрела / Я на свою теперешнюю жизнь, Я б умерла от зависти…" ("Северные элегии")²³.

Именно с такой точки зрения написана "Поэма без героя". "Пчелы" впрямую в ней не называются, однако мы уже знаем, что "пчелы" в поэтическом мире Ахматовой могут выступать в обличии "цветов". "Цветов" в "Поэме" от редакции к редакции становилось все больше ("подснежник", "фиалки", "сирени" и др.). Особая роль принадлежит, конечно, "розам" ("Влажны стебли новогодних роз", "Слал ту черную розу…"), которые в поэтической традиции выступают как знак поэзии. Заметим, что в поздних редакциях "Поэмы" в ней появится весьма необычная роза - "желтая" и "крылатая". Ей автор отведет место в специальном примечании о Коломбине: "На фоне куста цветущих роз "Gloire de Dijon" медленно осыпается на ковер. См. картину С. Судейкина "Коломбина". Или Психея в теплом желтом сиянии с бабочкиными крыльями" (Т. 3. С. 180). Именно розы Ахматова упомянет в своем раннем "Завещании" (1914 г.):

Моих друзей любовь, врагов моих враЖду
И розы Желтые в моем густом саду,
И неЖность Жгучую любовника -
Я отдаю тебе - предвестница рассвета.
И славу, то, зачем я родилась,
Зачем моя , как некий вихрь взвилась
И падает теперь…

Здесь мы вновь встречаем образный ряд, который в системе поэтического мира Ахматовой можно считать закономерным: цветы - звезды - камень ("падающая звезда" / камень / цветок). Этот ряд определяет содержание "магической формулы" - "все это". Явная аллитерация на "ж" в данном контексте позволяет почувствовать в образе "желтой розы" "Поэмы" присутствие "пчелы", тем более, что она обладает "крыльями". Указанное в примечании "имя розы" побуждает вспомнить строки "Эпических мотивов", в которых говорится об особенностях поведения памяти героини, связанном с "желтым цветком":

Прозрачный отблеск на вещах и лицах,
Как будто всюду лепестки лежали
Тех желто-розовых некрупных роз,
Название которых я забыла…

этих цветов вспомнит автор "Поэмы" и post factum введет в текст - "Gloria de Dijon".

Формулу "все это" расшифровывает в "Поэме" еще одно авторское примечание - "Музы", которое поясняет фразу "все девять". Очевидно, данное пояснение виделось необходимым автору для того, чтобы "проницательный читатель" не перепутал муз с пчелами, форму которых, как полагали греки, музы могут принимать. "Будущий гул", предвосхищающий их появление в тексте, "приглушенно" воссоздает звуковой эффект пчелиного приближения - аллитерация в данном случае осуществляется ступенчато: "ж" - "щ" - "ш" (звонче - глуше):

Жил какой-то будуЩий гул…
Но тогда он был слыШен глуШе,
…

"Гул" может производиться не отдельной пчелой, а роем. Образ "роя" в "Поэме" оказывается исключительно важным. Неслучайно данная метафора возникает в словах Редактора во второй части произведения, в "Решке", функция которой заключается в "рассекречивании" первой - "Девятьсот тринадцатый год". "Рой" появляется в перечне редакторских вопросов, которые призваны породить у читателя, живо помнящего эпоху, определенные ассоциации²⁴:

Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор и кто герой,

Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой²⁵.

К числу таких читателей можно отнести Романа Якобсона, который, по свидетельству К. Ф. Тарановского, прочтя статью Тарановского "О пчелах и осах в поэзии Осипа Мандельштама", обратил внимание на потенциальный источник образа "пчел" в третьей строфе мандельштамовского стихотворения "Возьми на радость…", а именно - на произведение М. Метерлинка La vie des a abeilles: "Описание свадебного полета пчелиной королевы, во время которого удачливый prince consort платит жизнью за минуту экстаза"²⁶.

В ахматовской "Поэме" "драгунский корнет", "неудачливый prince consort", тоже платит жизнью за миг любви, и этот миг ассоциируется у него с ароматом духов его избранницы:

    И драгунский корнет со стихами
        И бессмысленной смертью в груди…

    Он мгновенье последнее тратит,
        Чтобы славить тебя.

"бессмысленна" с точки зрения человеческой, а с точки зрения пчелиной вполне "разумна" - она оправдана пчелиным законом жизненного воспроизводства. Так что "разум ", видимо, вдохновлял не только Мандельштама, но и Ахматову²⁷. Имя Метерлинка зашифровано в одной из строф ахматовской "Поэмы": "А ведь сон - это тоже вещица. / Soft embalmer, Синяя птица…" - в названии самого известного произведения художника.

"Жизни пчел" оказывается много соприродного ахматовскому эмоционально-образному строю. Например: "Вокруг пчел, - пишет Метерлинк, - сложилась грациозная легенда. Тут же приходят первичные воспоминания об уколах²⁸, производимых ту , которую не знаешь, с чем сравнить; можно бы сказать - жгучую сухость [...] как будто наши дочери солнца извлекли из раздраженных лучей своего солнца воспламеняющийся ядсладости, собранные ими в благодетельные часы" (курсив мой - М. С.)²⁹. Здесь, в одном фрагменте, сведены практически все ключевые мотивы ахматовской поэзии: "боль", "отравленный напиток", "пчелиная жажда"…Кажется, Ахматову увлек и образ "улья в минуту опасности", где Метерлинк сравнивает улей с "пылающим кустом " (С. 244). Возможно, ее "царственный карлик - гранатовый куст" "произрос" именно отсюда.

Весьма примечательно описание "живых пчел", которые, с точки зрения "постороннего наблюдателя" Метерлинка, кажутся "мертвыми" (вспомним "мертвых пчел" в "опустелом улье" Н. Гумилева): "посторонний зритель не находит ничего, кроме неопределенной кучи рыжеватых ягод, довольно похожих на зерна жареного кофе или на сухой виноград, скученный около стекол. Эти бедные ягоды больше мертвы, чем живы" (С. 245. - курсив мой - М. С.). "Ягоды", "кофе", "сухой виноград" - будто бы речь идет не об улье, а о трапезной. В свою очередь, Ахматова описывает свою "трапезную", как улей. Но в этом "улье":

Как в трапезной окно
С огромною серебряной луною.
Мы кофе пьем и черное вино…

И зацветает ветка над стеною.

В изгнаньи сладость острая
Неповторимая, пожалуй, сладость.
Бессмертных роз, сухого винограда
Нам родина пристанище дала.

"зацветшей ветки", "роз" и "серебряной луны" вполне соответствует духу "Поэмы без героя", где "цветочная" и "звездная" символика маркирует судьбу поколения автора. Но в "Поэме" эта "судьба" приобретает другой "вкус":

Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,
И изгнания воздух горький -
Как отравленное вино.

Сладкое горьким при воспоминании о тех, кто не может его вкусить вместе с ней и о тех, кто уже вкусить не может. При этом в ее сознании заметно стирание грани между эвакуацией (Ташкент) и эмиграцией (Нью-Йорк), между "здесь" и "там", между миром живых и миром мертвых… "Сладостная горесть" или "горестная сладость", которая определяет специфику лирического мироощущения в поэзии Ахматовой, видимо, связана с феноменом "духа улья", о котором вдохновенно писал Метерлинк: "…дух улья устанавливает час великой жертвы, приносимой ежегодно гению рода - я говорю о роении, - когда целый народ, достигший вершины своего благосостояния и могущества, вдруг оставляет в жертву будущему все свои богатства, свои дворцы и жилища и плоды своих трудов, чтобы отправиться вдаль на поиски за неизвестным и необеспеченным новым отечеством. Вот акт, который сознателен он или нет, превосходит человеческую мораль. Он иногда разоряет и всегда делает беднее, рассеивает счастливый город, повинуясь закону, стоящему выше счастья улья я [...] всегда обращенному к будущему" (С. 254-255).

"Поэму без героя". "Дух улья", которым пропитано это произведения, очевидно, примирил его автора как с фактом эвакуации, так и с фактом эмиграции многих из ее поколения. Тем более, что для некоторых и то, и другое было именно изгнанием, а к сороковому году относительно очень и очень многих слова "эмиграция" и "эвакуация" могли быть применимы в качестве трагической метафоры - метафоры смерти. Через обращение к Данте, еще при жизни спускавшемуся в Аид, Ахматова возвестит об отпущении грехов тем, кому не довелось услышать слова последнего прощения (см. "Ты не знаешь, что тебе простили…")³⁰:

Он и после смерти не вернулся
В старую Флоренцию свою.
Этот
Этому я песнь пою.

В обращении героини "Поэмы" (в одной из своих ипостасей - "желтой розы" - "пчелы") к Городу (городу и другу - как это было в ранних редакциях), в лесах похожему на "опустелый улей", над которым кружатся немногочисленные пчелы, слышится приглушенное жужжание пчелиной царицы:

"заШитый"…
ТяЖелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих.
Мне казалось, за мной ты гнался,
Ты, что там погибать остался

Не доЖдался Желанных вестниц…
Над тобой - лиШь твоих прелестниц
Белых ноченек хоровод.

Данная строфа может быть воспринята в эмоциональном контексте фрагмента "Жизни пчел", в котором говорится о страданиях пчелиной матки по поводу того, что "…скоро придется покинуть город, где она царствует. А между тем этот город - ее творение. . Она его царица не в том смысле, как это понимаем мы, люди [...] а является в улье подчиненной, наряду с последним из ее подданных, той скрытой обладающей верховною мудростью силе³¹, которую мы в ожидании того времени, когда сумеем проникнуть в нее глубже, называем "духом улья". Но она - мать и его единственный орган любви [...] Она его беспрестанно населяла собственной плотью, и все, кто его оживляет [...] все они вышли из ее недр" (С. 251). Героине "Поэмы без героя" понятно, почему "рой призраков" слетается именно к ней: "Ясно все: / Не к ко мне, так к кому же!". Ее дом, ее город, она сама - это их родина, их улей. Такое содержание образа героини вполне соответствует следующей архитепической модели: "Юнг видит в городе материнский символ и символ женского начала вообще: т. е. он интерпретирует Город как женщину, дающую приют своим обитателям, как если бы они были ее детьми [...] Ветхий Завет тоже говорит о городах как о женщинах"³²"Город" принадлежит также к числу древних персонификаций, связанных с судьбой, где выступает в качестве персонификации коллективной сущности" (курсив мой - М. С.)³³.

В "Поэме без героя" отдельных "пчел" нет, но есть "рой", одержимый "духом улья". В своей единосущности с бессмертным цветком он выступает в качестве знака коллективного бессмертия, бессмертия оплаченного судьбой мастера, возведшего строение весьма и весьма необычной структуры. Но если в эту структуру "вглядеться ближе и постараться дать себе отчет, то перед нами - ужасающая сложность самых естественных явлений" (С. 255. курсив мой - М. С.).

• Главная страница → Критика