Молитву о собратиях живых и усопших Святая Церковь считает необходимой... В частности, она особенно побуждает молиться об усопших, когда при последнем прощании с ними, в день погребения, влагает в уста отходящего в иной мир трогательные прощальные обращения к живым: "прошу всех и молю: непрестанно о мне молитеся Христу Богу , "Помяните мя пред Господом""69.
Вот как описывает Л. Чуковская Ахматову в Патриаршей церкви Загорска: "Анна Андреевна, сосредоточенно крестясь, уверенной поступью торжественно шла по длинному храму вперед..." И дальше: "Анна Андреевна опустилась на колени перед иконой Божьей Матери..."70. Это движения и жесты глубоко, привычно, осознанно верующей. Религиозность ахматовской поэзии (особенно ранней, неподцензурной) общеизвестна71. Приведу только одно стихотворение двадцать второго года - реакцию на гонение церквей:
Причитание
Господеви поклонитеся
Во Святем Дворе Его.
Спит юродивый на паперти,
На него глядит звезда.
И, крылом задетый ангельским,
Колокол заговорил
Не набатным, грозным голосом,
А прощаясь навсегда.
И выходят из обители,
Ризы древние отдав,
Чудотворцы и святители,
Опираясь на клюки.
Серафим - в леса Саровские
Стадо сельское пасти,
Анна - в Кашин, уж не княжити,
Провожает Богородица,
Сына кутает в платок,
Старой нищенкой оброненный
У Господнего крыльца.
(I, 387)
Ясная религиозность Ахматовой дает библейскую меру "поминанию" "Реквиема": "У Бога мертвых нет" (II, кн. 1, с. 30). В этом смысле память у Ахматовой замещает молитву, совершая ту практическую "работу бессмертия" (Пастернак), в основании которой лежит христианство.
Преодоление смерти в первой части совершается не только памятью. Ахматова пишет:
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
Вот несколько цитат, очерчивающих контуры образа Покрова в православии:
"От Пресвятой Богородицы, по словам церковных песнопений, нисходит на людей некий светозарный покров, и вода бессмертия светлейшая огня и действеннейшая света - это есть благодать Христа - Бога Слова, которой Божия Мать, как руками, покрывает оберегаемых людей"72.
"Церковь с самых древних времен видела в Богоматери великую Молитвенницу за человеческий род. Соучастницу в тайне Искупления.
Наименования Ее икон выражают глубокую веру в Ее покров, простертый над миром. Она - Покров Пресвятой Богородицы Марии. Это память о древнем видении: Божья Матерь, стоя над Константинополем, простирает над ним свой покров (плат), защищая от бед"73.
"В особенности замечательна в древней новгородской живописи разработка двух мотивов - "О Тебе радуется, обрадованная, всякая тварь" и "Покров Божией Матери".
Как видно из самого названия первого мотива - образ Богоматери утверждается здесь в его космическом значении, как "радость всей твари". ... Мир не есть хаос, и мировой порядок не есть нескончаемая кровавая смута. Есть любящее сердце матери, которое должно собрать вокруг себя вселенную.
Иконы "Покрова" Пресвятой Богородицы представляют собой развитие той же самой темы. И тут мы видим Богоматерь в центре, которая царит на облаках на фоне храма. ... Только покров, осеняющий все и всех и потому как бы мирообъемлющий, придает этой иконе особый смысловой оттенок. В музее императора Александра III в Петрограде имеется икона Покрова новгородского письма XV века, где как раз разработка этой темы достигает высшего предела художественного совершенства. Там мы имеем нечто большее, чем человечество, собранное под покровом Богоматери: происходит какое-то духовное слияние между покровом и собранным под ними святыми, точно весь этот собор святых в многоцветных одеждах образует собою одухотворенный покров Богоматери, освященный многочисленными изнутри горящими глазами, которые светятся, словно огневые точки. ... Это - симметрия одухотворенной радуги вокруг Царицы Небесной. Словно исходящий от Нее свет, проходя через ангельскую и человеческую среду, являе тся здесь во множестве многоцветных преломлений"74.
"Под 866 г. в "Повести временных лет" рассказывается о поражении под Константинополем русских дружин, предводительствуемых Аскольдом и Диром. Русские ладьи, войдя в залив Суд, "много убийство крестьяном створиша, и в двою сот корабль Царьград оступиша". Император, находившийся вне Константинополя, едва смог войти в город для его защиты и вместе с патриархом Фотием всю ночь молился во Влахернском храме. Затем с песнопениями вынесли ризу Богородицы (ту самую, в которой ее погребали) и омочили ее в море. Была перед тем тишина, и вдруг возникла буря с ветром и великими волнами и разбила корабли русских. Только немногие из них возвратились домой.
Именно это событие способствовало особому почитанию русскими Богоматери, ее Успения и риз. Богоматерь стала покровительницей русского воинства, а праздник Покрова, посвященный ризам Богоматери, - праздником, который до XIX в. праздновался только в России. ... Все это позволяет понять особое "военное", "защитное" значение Покрова, Успения... для Руси. Следует обратить внимание также на то, что победа над русскими, когда буря с ветром разметала их корабли, совершилась между небом и землей, в воздушной стихии, которая по представлениям того времени находилась в особой власти Богоматери"75.
Закончим этот список, быть может, самой важной цитатой из самой Ахматовой: "О. Мандельштам говорил мне: "Вы как под покров людей принимаете, когда говорите с ними"" ("Листки из дневника", V, 56).
бедным народом и выкрикнутое поэтом, - в его, народа, покров и спасение. Ахматова нигде не переходит неверную грань отождествления со святыми чертами, - речь идет о подобии, согласии, отмеченном легчайшим словесным намеком. Тем не менее связи и значения, которые влечет за собой образ покрова, неоспоримо присутствуют в стихотворении, и главная среди них - тема спасения. Ахматовский покров соткан из слов, следственно, материей спасения - материей собственно бессмертия! - является слово. Оно охраняет народ во времена, когда иного знамения ждать не приходится. Согласно традиции, поминальный день обращен к умершим. Поминание "невольных подруг" означает, что их, может быть, нет в живых, и завещание: "Пусть так же они поминают меня в канун моего поминального дня", - говорит о чувстве близкой и несомненной гибели автора/Матери. Право на единство своего голоса с криком стомильонного народа основывается именно на этой последней, предсмертной ясности. Вторая часть стихотворения - ахматовский "Памятник" - продиктованa той же последней четкостью:
А если когда-нибудь в этой стране
Поставить задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем - не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь.
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по реке корабли.
Сказанные выше слова о несбывшемся будущем относились именно к этой части: памятника Ахматовой у "Крестов" не существует (июль 2005 года, 65 лет спустя). "76 Другой, неочевидный и несомненный памятник, конечно, есть: в пространстве слова, покрова, апокрифа.
"Реквиема" с их предсмертной концентрацией выразили новое поэтическое самосознание: в марте 1940 года Ахматова чувствует себя голосом народного страдания. "Перед этим горем гнутся горы, не течет великая река": все прежние обстоятельства теряют важность. Юность и море, корневой, загадочный образ "царского сада", царскосельского мифа (источника "соборных сводов" "Поэмы"), - все они отступают перед народной судьбой, в слиянии с которой Ахматова видит смысл своего пути и своего слова, слова-крика и слова-спасения. Это страшной ценой обретенное сознание и составляет абсолютный смысл "Реквиема". В перспективе, которую мы пытаемся прочертить и где в конце вырастает силуэт "Поэмы без героя", место "Реквиема" именно в этом некрасовском, на крови замешанном, тождестве всего народа и одного голоса.
* * *
Герой стихотворения, стоящего вслед за "Эпилогом" "Реквиема" в хронологии ахматовской лирики, Михаил Булгаков, умер именно тогда, когда "Реквием" был дописан. За шесть дней до смерти он произнес знаменательные слова: "4 марта - согласно записи Е. С. Булгаковой, этот день проходит так: "Утро. Проснулся... Потом заговорил: "Я хотел служить народу... Я хотел жить в своем углу... (Сергею Шиловскому) Ты знаешь, что такое рубище? Ты слышал про Диогена? Я хотел жить и служить в своем углу... я никому не делал зла...""77.
Стихи, написанные на смерть Булгакова, Ахматова принесла его вдове. "Елена Сергеевна рассказывала мне, как это было, - свидетельствует автор статей и воспоминаний об Ахматовой, В. Я. Виленкин. - Когда она открыла ей дверь, Анна Андреевна сразу, еще в передней, сказала ей, с чем она к ней пришла. И добавила, что эти стихи пока придется просто запомнить. Но это оказалось совсем не просто, потому что у Елены Сергееевны, при ее отличной вообще памяти, всегда, всю жизнь была злосчастная память на стихи, - запоминать она их не умела. При виде ее слез Анна Андреевна вначале тоже растерялась, но тут же сказала, что это ничего, что она будет повторять ей строфу за строфой столько раз, сколько понадобится, что не уйдет, пока она все не запомнит. И с тех пор много лет эти стихи так и оставались только в их памяти"78. Вот эти стихи:
Памяти М. А. Булгакова
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто подумать мог, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней не бывших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех пережившей, все забывшей, -
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.
(I, 470)
Предсмертные булгаковские слова позволяют в новом, резком свете увидеть то, что связывает автора и героя стихотворения. "Я хотел служить народу... Я хотел жить и служить в своем углу..." Эти чувства, казалось бы, навсегда присвоенные и оскверненные разномастными политическими плутами, здесь сохраняют прежнее, странное величие.
В статье "Анна Ахматова" "Булгаковской энциклопедии" Бориса Соколова читаем: "Так получилось, что встречи А. с Булгаковым часто были связаны с трагической судьбой поэта Осипа Мандельштама, погибшего в лагере. А. намеренно отразила эту связь и в стихотворении, посвященном памяти Булгакова. Слова "Ты так сурово жил и до конца донес великолепное презренье" восходят к мандельштамовскому переводу строк из 10-й песни "Ада" "Божественной комедии" (1307-1321) Данте Алигьери (1265-1321), помещенному в исследовании "Разговор о Данте" (1932-1933): "Как если бы уничижал ад великим презреньем". "Великолепным презреньем" наградил Булгаков ад советской жизни, в котором ему, как и А., пришлось пребывать до самой смерти"79.
Значимость для Ахматовой Мандельштама и Данте несомненна, особенно - в тридцатые годы. Но есть у строки "Великолепное презренье" и другой, более непосредственный источник: стихотворение Алексея Жемчужникова "Конь Калигулы". Вот оно:
Конь Калигулы
Калигула, твой конь в сенате
Не мог сиять, сияя в злате;
Сияют добрые дела.
Державин
Так поиграл в слова Державин,
Негодованием объят.
А мне сдается (виноват!),
Что тем Калигула и славен,
Что вздумал лошадь, говорят,
Послать присутствовать в сенат.
Я помню: в юности пленяла
И мысль моя живописала
В стенах священных трибунала,
Среди сановников, коня.
Что ж, разве там он был некстати?
По мне - в парадном чепраке
Зачем не быть коню в сенате,
Когда сидеть бы людям знати
Уместней в конном деннике?
Что ж, разве звук веселый ржанья
Был для империи вредней
И раболепного молчанья,
И лестью дышащих речей?
Что ж, разве конь красивой мордой
Не затмевал ничтожных лиц
И не срамил осанкой гордой
Людей, привыкших падать ниц?..
Я и теперь того же мненья,
Что вряд ли где встречалось нам
Такое к трусам и к рабам
Полное совпадение цитат означает прямую и чрезвычайно важную отсылку к стихотворению Жемчужникова. Заметим, что вне этого привлеченного контекста ахматовская строфа выглядит незавершенной: остается непонятным, к чему именно герой испытывает презренье и почему это чувство удостоено столь неожиданного эпитета. Цитата из Жемчужникова свидетельствует: "великолепное презренье" направлено на "трусов и рабов", на "раболепное молчанье" и "лестью дышащие речи". И разумеется, коль скоро в строке появляются раб и льстец, рядом с ней не может не явиться еще один безусловный источник:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу81.
Степень обязательности интертекстуальных перекличек различна. В булгаковском стихотворении Ахматова делает все возможное, чтобы ввести цитатную цепь прямо в строфу, сделать ее очевидной, неотменяемой. Два текста-предшественника не просто участвуют в словесной игре, в сложном и произвольном обогащении семантики. Они восстанавливают смысл, на который поэт решается намекнуть только неполной, усеченной строкой-цитатой - в надежде на память и чуткость читателя, способного восстановить пропущенные, подразумеваемые звенья. Целое текста и контекста гласит: "беда стране", где "небом избранный певец" обречен и где нравственная гибель (превращение в раба, труса, льстеца) становится единственным гарантом выживания. Понятно, почему Ахматова так безжалостно требовала от Е. С. Булгаковой запомнить стихи: заученное наизусть, стихотворение могло уцелеть, - записанное, оно означало смерть текста и автора.
Понятно и другое: в дни окончания "Реквиема", когда поэзия Ахматовой отвечает мандельштамовской максиме: "Стихи сейчас должны быть гражданскими", Булгаков оплакивается ею как художник, покинувший вакансию, которую некем заполнить. Вот почему плач по нему есть в то же время долг, обеспечивающий непрерывный смысл существования писателя и литературы. Уход Булгакова обостряет горькое избранничество Ахматовой, о котором она позже скажет: "Меня под землю не надо б, я одна - рассказчица". В версии "булгаковского" стихотворения эта мысль звучит так:
О, кто подумать мог, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней не бывших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех пережившей, все забывшей, -
Придется поминать того, кто, полный сил...
Это мироощущение "китежанки", последней, кто остался в живых, единственной, кто может удержать исчезнувший мир от полного превращения в прах. Этот крест и принимает на себя "полоумная плакальщица".
"Какой писатель на Западе не завидовал культуре, в которой платой за поэзию могла стать человеческая жизнь?" - пишет в недавней статье (Вопросы литературы. 2005. № 4) американская славистка Керил Эмерсон (Caryl Emerson). Гражданственность, предполагающая постоянный смертельный риск, становится явлением героического порядка. Именно таким статусом обладает творчество Ахматовой и Булгакова, автора и героя. 82
* * *
Слово "китежанка", которым я обмолвилась, относится к образу из стихотворения, написанного все в те же бесконечно плодотворные дни середины марта сорокового года. Хотя это стихотворение было не первым, а вторым приступом Ахматовой к китежской теме и, в известной степени, послесловием к поэме "Путем всея земли", удобнее будет начать с него:
Уложила сыночка кудрявого
И пошла на озеро по воду,
Песни пела, была веселая,
Зачерпнула воды и слушаю:
Колокольный звон
Из-под синих волн,
Так у нас звонили в граде Китеже.
Вот большие бьют у Егория,
А меньшие с башни Благовещенской,
Говорят они грозным голосом:
Ах, одна ты ушла от приступа,
Стона нашего ты не слышала,
Нашей горькой гибели не видела.
Но светла свеча негасимая
За тебя у престола Божьего.
Что же ты на земле замешкалась
И венец надеть не торопишься?
Рапустился твой крин во полунощи,
И фата до пят тебе соткана.
Что же печалишь ты брата-воина
И сестру - голубицу-схимницу,
Своего печалишь ребеночка... -
Как последнее слово услышала,
Оглянулась, а дом в огне горит.
Стихотворение опосредованно контактирует с огромным культурным пластом, прямой же его источник - опера Римского-Корсакова на либретто Владимира Бельского "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии". Бельский, как известно, ввел в народную "Легенду о граде Китеже" деву Февронию из "Повести о Петре и Февронии". В опере Феврония, плененная татарами, остается на земле в то время, как город уходит под воду, чтобы затем, в сказочном, фантастическом финале, соединиться с суженым в "чудесно преображенном Китеже". Этот момент прощания с исчезнувшим городом Ахматова и выбирает. Стихотворение не скрывает, а подчеркивает свою близость к оперному источнику. Поле этой близости - прежде всего стих, стих народных эпических песен, - размер, которым пользуется и автор либретто:
Феврония:
Ах, ты лес мой, пустыня прекрасная,
Ты дубравушка - царство зелёное!
Что родимая мати любезная,
Меня с детства растила и пестовала.
Ты ли чадо своё не забавила,
Неразумное ты ли не тешила,
Днём умильные песни играючи,
Сказки чудные ночью нашёптывая?
Птиц, зверей мне дала во товарищи,
А как вдоволь я с ними натешуся, -
Нагоняя видения сонные,
Шумом листьев меня угоманивала83.
Принцип отражения в "чужих зеркалах"84 у Ахматовой чрезвычайно плодотворен вообще и в 1940 году, - в частности. Образом китежанки продолжается мотив последней свидетельницы - единственной, кто уцелел после гибели дерева, города, дома. Марина Серова в статье "Театр Слова Анны Ахматовой"85 убедительно говорит о том, как близка была Ахматовой театральная, сценическая природа, породившая стихотворения о китежанке и Клеопатре. Театральность этих опытов заключается и в том, что для показа выбрана абсолютная кульминация судьбы, высшая точка трагедии. Самоубийство Клеопатры; момент, когда китежанка видит, как гибнет все, из чего состояла ее жизнь: ребенок, семья, дом и город.
Круги, расходящиеся от "китежского" стихотворения, охватывают важнейшие вещи сорокового года и ахматовского наследия в целом. "Китежанкой" назовет себя героиня поэмы "Путем всея земли", да и саму эту поэму Ахматова будет (очевидно, для краткости) именовать"Китежанкой". Один из глубочайших ахматовских образов ушедшего времени - образ эпохи, вначале "погребенной", а потом выплывающей, "как труп на весенней реке", - возможно, тоже связан с легендой о городе, уходящем под воду.
* * *
Настало время прочесть поэму "Путем всея земли". Эпиграф:
"В санех сидя, отправляясь
"
Поучение Владимира Мономаха детям
Вот что сказано об этом эпиграфе у Н. Г. Гончаровой (в крайне содержательной статье ""Путем всея земли" как "новая интонация" в поэзии Анны Ахматовой":
"Известно, что один из эпиграфов - "В санях сидя, отправляясь путем всея земли..." - является контаминацией двух цитат - завещания царя Давида (III Книга Царств, II, 2): "Вот, отхожу я в путь всей земли, ты же будь тверд...", - и "Поучения Владимира Мономаха": "В санях сидя, помыслил в душе своей и похвалил Бога". ... В этой связи прочитывается и название поэмы. "Путем всея земли" означает "смертным путем", а сани, пришедшие в эпиграф из "Поучения Мономаха" - атрибут древнерусского погребального обряда. Поэма "Путем всея земли" говорит о смертном, погребальном пути". "86 Следом Н. Г. Гончарова приводит ахматовское определение поэмы: "Большая панихида по самой себе".
Первые восемь строк:
Прямо под ноги пулям,
Расталкивая года,
По январям и июлям
Я проберусь туда...
Никто не увидит ранку,
Крик не услышит мой,
Меня, китежанку,
Позвали домой.
Н. Г. Гончарова права: "путь всея земли" здесь - путь к смерти. Путем этим героиня отправляется, уже закончив свое земное существование, о чем свидетельствуют "ранка" и "крик". Движение, следовательно, совершается бестелесной, нетварной частью земного существа: душой и памятью. Готовность к смерти (которую Ахматова считала духовной обязанностью христианина вообще и гражданина сталинского государства, в частности) оказывается готовностью к воспоминанию.
Формула "Я к смерти готов", как известно, опирается у Ахматовой на слова Мандельштама: "Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили - не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: "Я к смерти готов". Вот уже 28 лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места" ("Листки из дневника", V, 40). В октябре 1941 года Ахматова рассказывала Н. Г. Чулковой (записавшей этот разговор в своем дневнике) о бомбежках Ленинграда: "Когда мы сидели в "щели" в нашем садике - я и семья рабочего, моего соседа по комнате (его ребенок был у меня на руках), я вдруг услышала такой рев, свист и визг, какого никогда в жизни не слыхала, это были какие-то адские звуки, мне казалось, что сейчас я умру. Я спросила: "Что вы подумали в это время?" - "Я подумала, - сказала она, - как плохо я прожила свою жизнь и как я не готова к смерти". - "Но ведь можно и в один миг покаяться и получить прощение?" - сказала я. "Нет, надо раньше готовиться к смерти", - о тветила Анна Андреевна"87.
во храм, где на нее упал свет других категорий, сопутствующих смерти, - покаяния, искупления. В ахматовских "совестных" стихах они подспудно присутствовали всегда; теперь их воздействие становится более явным, непререкаемым.
На пути, ведущем к 27 декабря 1940 года, маленькая поэма - есть место собирания сил; в ней продолжается начатое и впервые опробуется будущее. Нигде приближение "Поэмы без героя" не ощущается так ясно, как в этой генеральной ее репетиции. Вот ключевые узлы, в которых фокусируются главные темы прошлого и предстоящего:
- Встреча на острове: тень Недоброво.
- Появление Гофмана - главного дирижера будущих видений; мотивы преступления и вины.
- Воспоминание о Первой мировой: война как элемент переживаемой и предстоящей мировой катастрофы.
"Цусима - потрясение на всю жизнь, и так как первое, то особенно страшное" (V, 163).
- Картины "распятой столицы", опустошенного террором города.
Недоброво как герой воспоминаний, проникнутых муками совести, - важная фигура лирики тридцатых годов. В "Путем всея земли" его образ скорее нейтрален, а комплекс вины переносится на безымянного персонажа маленькой гофманианы ("И в груде потемок зарезанный спал"). Именно с Гофманом связано главное открытие вещи: выбор жанра фантасмагории, устанавливающей свои законы времени и пространства. Фантастический сюжет, властно тасующий эпохи вместе с их героями, предсказал, обеспечил и отчасти сыграл исторический маскарад главного ахматовского эпоса.
* * *
В марте 1940 года Ахматова, в основном, завершает "Реквием". (В окончательный текст поэмы войдет еще одно, более позднее стихотворение, но финальные строки "Эпилога" написаны в марте). Окончание это не означало прощания с кровавой лагерной темой, но вместе с ним в творчестве Ахматовой, очевидно, завершился один этап и начался другой. В апреле сорокового года лирика Ахматовой меняется. Раздвигаются рамки: не теряя акмеистской зоркости, поэзия усваивает мышление в ином масштабе. Первый пример - "Стансы":
Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь.
Я вижу страшный сон. Неужто в самом деле
Никто, никто, никто, не может мне помочь?
В Кремле не надо жить, Преображенец прав,
Здесь зверства древнего еще кишат микробы:
И Самозванца спесь - взамен народных прав.
(I, 474)
Здесь есть то, что всегда выдает великое стихотворение, - безусловная, осязаемая современность. Конечно, перефразируя известную мысль Бродского о Платонове, горе народу, для которого подобные стихи современны. Но, положа руку на сердце, - разве нельзя обратить стихотворение к теперешнему кремлевскому владыке? Признак злободневности заложен в самой структуре политических аллюзий, на которых строится текст. Его нестареющая функциональность означает, что Ахматовой удалось коснуться самой сущности механизма российской власти. Мышление в масштабе эпох открывает законы их движения.
Ахматова начинает со "стрелецкой луны", подхватывая мотив пятилетней давности: "Буду я, как стрелецкие женки, // Под кремлевскими башнями выть". В 1935 году совпадение реальности с ее "стрелецким" прообразом было пугающе полным: после ареста сына и мужа Ахматовой, благодаря помощи Л. Н. Сейфуллиной, удалось передать письмо на имя Сталина его секретарю. Местом подачи прошения была назначена Кутафья башня Кремля.
"Первую массовую казнь истерзанных пытками людей Петр Великий осуществил 30 сентября 1698 г. Колонна из 200 человек была выведена из Преображенского приказа и отконвоирована на Лобное место в Москве. При прохождении осужденных под окнами государева дворца (также расположенного в селе Преображенском ) Петр Первый выскочил на улицу и приказал рубить головы стрельцам прямо на дороге. Пятерым из них отрубили головы тут же. Дикость и бессмысленность этой расправы над людьми, и без того обреченными на смерть через час-другой, вообще не поддается рациональному объяснению; человек верующий назовет эту одержимость беснованием, психиатр - психозом, но вне зависимости от точки зрения следует согласиться с тем, что в этот день Петр Первый показал себя человеком, безусловно, страшным и неадекватным в своих реакциях.
После казни пятерых человек, наобум выхваченных из колонны, Петр Первый разрешил продолжить движение и сам помчался вместе со свитой к Лобному месту. Там при огромной стечении народа Государь взялся лично рубить головы стрельцам. Свита его была обязана принять в этом участие; отказались лишь иностранцы, которые мотивировали свое нежелание боязнью снискать ненависть русского простонародья. Казнь 30 сентября растянулась более чем на 2 часа, что вызвало неудовольствие Монарха, любившего во всем быстроту и впадавшего в депрессию от любого продолжительного напряжения.
Поэтому для ускорения казней впредь было решено использовать не плахи, а бревна и укладывать на них осужденных не по одному, а сколько достанет длины бревна.
На следующей массовой казни, последовавшей 11 октября 1698 г., именно так и поступили. На двух длинных корабельных соснах одновременно укладывали свои шеи до 50 человек; палачам приходилось вставать на тела казнимых. В три приема были казнены 144 стрельца. Пьяному Монарху надоело махать самому топором и он велел выкликать желающих из толпы. Многие соглашались быть добровольными палачами. Казнь превратилась в грандиозное шоу ; толпе бесплатно наливалась водка, "пей - не хочу"!
Наконец, 13 октября новый акт дьявольской вакханалии. В этот день произошла казнь еще 141 стрельца. Как и в предыдущие дни из толпы выкликались добровольцы, которые за царский подарок да из собственного азарта соглашались стать палачами. Петр Первый хотел разделить с народом свою ответственность за невиданное душегубство. На Красной площади рекой лилась водка, пьяные толпы шумно выражали своему Государю преданность и любовь.
Еще неудовлетворенный казнью почти 800 человек, но уже пресыщенный механическим отрубанием голов, державный самодур решил придать этой процедуре поболее торжественности. Поскольку осенью 1698 г. выпал ранний снег, Петр Первый надумал вывозить казнимых к Лобному месту в черных санях , увитых черными лентами , в которых стрельцы д<олжны> б<ыли> сидеть по двое с зажженными свечами в руках. Каурые лошади и возницы в черных тулупах по мысли высочайшего режиссера нагоняли еще больший ужас своим видом.
Три дня ушли на подготовку необходимого антуража и 17 октября 1698 г. череда казней продолжилась. В этот день были казнены 109 человек. На следующий день были казнены 65 стрельцов, а 19 октября - 106"88.
Называя луну "стрелецкой", Ахматова навсегда связывает Кремль с казнью и кровью, вторя злосчастной инвективе Мандельштама. Но если стихи Мандельштама - мгновенный портрет (и пример граничащей с безумием гражданской смелости), то ахматовская череда тиранов обнаруживает иной эффект. Отражаясь друг в друге, они умножают верность и подтверждают глубину наблюдения.
"Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы, // И Самозванца спесь - взамен народных прав". Работает та "головокружительная краткость", которую Ахматова находила у Пушкина. Родовое насилие российской власти объясняется ее внутренней ущербностью: государство, лишенное "народных прав" и тем самым обреченное рухнуть, беспощадно к врагам истинным и мнимым. "Стансов" было бы достаточно, чтоб признать в Ахматовой поэта истории. Недаром в строке о "народных правах" так слышно продолжение трагедии о силе и бессилии "мнения народного".
* * *
История в череде веков, история как судьба одного поколения - две сцены ахматовской лирики середины сорокового года. Судьба поколения разыгрывается в стихотворении "Из цикла "Юность"". Острота этой встречи с ушедшим заключается в том, что оно воскресает не до конца. Вообще уход в прошлое, который в начале года концентрировался на одном ключевом образе (ива, подвал), теперь заметно усложняется. Целые временные пласты пробуждаются в поэме "Путем всея земли". В стихотворении, о котором идет речь, описан один вечер, но внутри него на равных сосуществуют прошлое и настоящее, жизнь и смерть. Время события становится временем воспоминания, граничащего с катастрофой. Смерть сквозит сквозь него, как траур - сквозь цвет черемух, а кровь, пролитая при Цусиме, - сквозь закат. Феерия превращается в праздник исчезновения: дома и аллеи, шляп и туфелек, башни и сына. Белый стих, в котором паузы особенно четки, щедро впускает в эти паузы горе. И вот кульминация:
Ты неотступен, как совесть,
Как воздух, всегда со мною,
Зачем же зовешь к ответу?
То Павловского вокзала
Раскаленный музыкой купол
И водопад белогривый
У Баболовского дворца.
Четыре года назад Ахматова писала почти то же самое:
Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
Я говорю: "Твое несу я бремя
Тяжелое, ты знаешь, сколько лет".
Но для нея не существует время
И для нея пространства в мире нет.
Зловещий парк, спокойный бег коня
И полный счастья и веселья ветер,
С небесных круч слетевший на меня.
А надо мной спокойный и двурогий
По древней Подкапризовой Дороге,
Где лебеди и мертвая вода. (I, 433)
Это стихотворение у Аматовой всегда носило посвящение НВН - Недоброво. Теперь, перед новым обращением к теме совести, столь важной для приближающейся драмы "из тринадцатого года", необходимо подробнее разобраться с прообразами ахматовской лирики. Без этого авторский замысел может быть нами не понят или понят не полностью. Для полноты картины в ней должна появиться одна чрезвычайно важная фигура - Гумилев.
В стихотворении "Мои молодые руки..." совесть персонифицирована ("Ты неотступен, как совесть, // Как воздух, всегда со мною..."). Она является героине в образе близкого человека, который "зовет к ответу". Муки совести, как мы вправе предположить из сводного контекста стихов тридцать шестого и сорокового годов, связаны с поступком, совершенным героиней по отношению к этому человеку много лет назад. Мы можем отнести этот поступок к эпохе, описываемой в тексте сорокового года. В стихотворении "Мои молодые руки..." речь может идти только о времени до начала первой мировой войны, то есть, в ахматовской хронологии, - до начала "настоящего двадцатого века". Мы уже видели, как при этом страшное будущее искажает картину беззаботного праздника. Теперь мы можем наблюдать то же самое в стихотворении 1936 года: и там лирик, начиная за здравие, кончает совсем в другом регистре; и "полный счастья и веселья ветер с небесных круч" оказывается помещенным в "черный масленич ный вечер" и "зловещий парк". Эта зловещая чернота контрастирует со счастьем и весельем так же, как из-за цветущих деревьев и облаков выглядывают траур и смерть. Ахматова кончает раннее стихотворение описанием пейзажа: действие движется "по древней Подкапризовой дороге, где лебеди и мертвая вода". Мертвая вода - классический фольклорный образ смерти. Отметим, что в обоих стихотворениях Ахматова говорит об одном и том же уголке парка (хотя и данном в разные сезоны, на масленицу и поздней весной). Подкапризова дорога ведет именно к Баболовскому дворцу Павловского парка.
удостовериться, что этим героем в обоих стихотворениях является Гумилев (или, по крайней мере, в первую очередь, Гумилев. Появление этого адресата не отменяет, но усложняет систему отсылок и ассоциаций, связанную с другим безусловным адресатом текстов и посвящений - упоминавшимся ранее Н. В. Недоброво. Сочетание нескольких прототипов в пределах одного поэтического образа - один из принципов поэтической кодировки Ахматовой вообще и "Поэмы без героя", в частности (исследователи писали об этом неоднократно).
Чрезвычайно важной чертой ночной гостьи автора, совести, и того призрака, с которым всегда связаны ее укоры, является неотступность. Перечислим ее приметы более подробно.
- Совесть названа "неукротимой".
- Ее "тяжелое бремя" героиня несет много лет ("Ты знаешь, сколько лет").
- Образ, персонифицирующий совесть, уподоблен ей именно по качеству неотступности ("Ты неотступен, как совесть").
"Как воздух, всегда со мною").
- Он зовет героиню "к ответу": к расплате за совершенные по отношению к нему, скажем осторожно, проступки.
Тяжесть этих моральных упреков и тех (признаваемых героиней) грехов, которыми подобные упреки должны быть вызваны, oттecняeт Недоброво нa пepифepию aдpecaтoв стихотворения. Дa, Ахматова покинула Недоброво ради Б. А. Анрепа. Но могло ли это предпочтение одного героя другому (при том, что ни с кем из них она не была связана никакими иными узами, кроме любовных), обрести затем такие краски вины, греха, раскаяния?
Рассмотрим ситуацию, поставив в центр другое действующее лицо - Гумилева.
Начнем с такой детали: диалог с ушедшим. Во всем обширном, стихотворном и прозаическом, наследии Ахматовой мы не найдем упоминаний о Недоброво в тональности раненой совести, постоянных упреков и тому подобного. Вот Недоброво появляется в знаменитом лирическом отступлении в первой части "Поэмы без героя":
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять мне будут рады,
Там за островом, там за садом
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей,
Разве ты мне не скажешь снова
И разгадку жизни моей?
(III, 186)
В этом фрагменте говорит все, что угодно - благодарность, память друга, поэта, ученицы, но только не больная совесть - постоянная и важная пружина действия в "Поэме без героя". То, что Недоброво в поэме абсолютно внеположен теме совести, означает, что он к этой теме вообще отношения не имеет. А посвящение 1936 года? Скорее всего, прикрытие. Ложные посвящения - один из любимых приемов Ахматовой, тем более когда речь идет о таком одиозном и просто опасном лице, каким в годы сталинского террора был Гумилев.
С укорами совести у Ахматовой всегда связан другой герой - Гумилев. Уже в стихотворении 1916 года читаем:
Но мужем дерзостным, суровым, непреклонным
Ты в этот дом вошел и на меня глядишь.
Страшна моей душе предгрозовая тишь.
Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою,
Я предала тебя. И это повторять -
О, если бы ты мог когда-нибудь устать!
Так мертвый говорит, убийцы сон тревожа,
Так ангел смерти ждет у рокового ложа.
В недуге горестном моя томится плоть,
А вольный дух уже почиет безмятежно.
Я помню только сад, сквозной, осенний, нежный,
И крики журавлей, и черные поля...
(I, 268)
Строка: "Врученным мне навек любовью и судьбою" может относиться только к тому, с кем заключен брак, - приняты вечные обеты. В шестнадцатом году Ахматова говорит о предательстве и видит ангела смерти, карающего ангела. Не к этому ли образу относится "ангел полуночи" из наброска 1927 года:
Как взглянуть теперь мне в эти очи,
Стыден и несносен свет дневной.
До зари беседовал со мной.
(I, 413)
И не восходит ли к этому полуночному ангелу образ совести, переговоры с которой также длятся всю ночь: не является ли карающий ангел только другим обозначением высшего морального суда? Муки совести в лирике Ахматовой связаны именно с образом Гумилева: вина существует именно перед ним. (Pеальные обстоятельства этой вины, буде она существовала вообще, нас никоим образом не занимают, a занимает нас только отражение реальности, ее словесный портрет.)
За исключением цитированного лирического отступления из "Поэмы без героя", ни в наследии Ахматовой, ни в воспоминаниях о ней нам неизвестны свидетельства каких бы то ни было посмертных "встреч" с Недоброво - в воображении, во сне, в строках стихотворения. Тогда как с Гумилевым такие "свидания" происходили. Об одном из них Ахматова вспоминает трижды. Два раза - в разговоре с П. Н. Лукницким. Во втором томе его дневников читаем:
"13. 06. 1927
"Хотите, я вам скажу, как решилась ваша судьба?"
Январь или февраль 1924 г. - сон (три раза подряд видела Николая Степановича). Тогда взяла записную книжку (блокнот) и записала краткую биографию. Перестал приходить во сне"89.
О том же, более кратко, Ахматова вспоминала ранее:
"1. 04. 1925. Московская, 1.
"В одни сутки 3 раза снился, я подумала, что я должна что-то сделать, что это какой-то вызов..." (Записано буквально.)
АА обещает когда-нибудь подробней рассказать об этом"90.
В 1965 году в своих "Записных книжках" Ахматова записывает: "В 1924 три раза подряд видела во сне Х - 6 лет собирала "Труды и дни" и другой матер<иал>: письма, черновики, воспоминания. В общем, сделала для его памяти все, что можно. Поразительно, что больше никто им не занимался. Т<ак> н<азываемые> ученики вели себя позорно. Роль Георгия Иванова. За границей они все от него отреклись"91.
К чему вели наши рассуждения и что мы считаем доказанным? Для будущего решения темы совести в "Поэме без героя", где этот мотив предстанет одной из главных моральных максим Ахматовой, нам чрезвычайно важно знать, что муки совести и тема вины в лирике Ахматовой связаны, в основном, с образом Гумилева.
Стихотворение "Мои молодые руки..." - один из тех предвестников приближающейся поэмы, где обретает очертания ахматовская концепция времени вообще, времени в его неумолимом, шекспировском распаде. Принадлежа одновременно прошлому и настоящему, героиня оказывается перед лицом некоего гибельного знания, пронизывающего портрет эпохи. Одной из главных красок этого портрета впервые становится тема больной совести: гибель эпохи сливается с чувством вины, чувством глубоко личным, но скрыто причастным духу времени.
* * *
"Август 1940":
Август 1940
То град твой, Юлиан!
Вяч. Иванов
Когда погребают эпоху,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
Что слышно, как время идет.
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, -
Но матери сын не узнает,
И клонятся головы ниже,
Как маятник, ходит луна.
Так вот, над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
Заметим прежде всего, что Париж здесь - повод и частный случай. Ахматова рассуждает о времени вообще и о погребенной эпохе десятых годов - в особенности. Париж - благодаря отсылке к Вячеславу Иванову - предстает как псевдоним Петербурга. Вот стихотворение Вячеслава Иванова:
Латинский квартал
Е. С. Кругликовой
Кто знает край, где свой - всех стран школяр?
С огнем в очах, чела мечтой безгрешной
И криком уст, - а уличный фигляр
Толпу зевак собрал игрой потешной?
Где вам венки, поэт, трибун, маляр,
Дант юный числил, мыслил Абеляр?
Где речь вольна и гении косматы?
Где чаще всё, родных степей сарматы,
Проходит сонм ваш, распрей обуян?
На солнце ткань, и Рима казематы
Черны в луне?.. То - град твой, Юлиан!92
В эпиграфах и цитатах Ахматова часто ссылается на строку, примыкающую к той, которая, на самом деле, имеется в виду. Это мы уже наблюдали в случае Жемчужникова ("великолепное презренье"), где подразумевался полный текст: "к трусам и рабам великолепное презренье". Я соглашаюсь с А. Ю. Арьевым93 в том, что шифровка здесь вызвана не цензурными соображениями: стихотворение о Булгакове никогда не предназначалось для печати. Скорее, цитата представляет собой один из немногих доступных поэту способов откровенного, и стало быть, закодированного высказывания. Как в эпиграфе из Анненского, например (к одной из частей "Поэмы без героя"): "Да пустыни немых площадей..." (в оригинале: "Да пустыни немых площадей, где казнили людей до рассвета").
Отсылая сведущего читателя к парижским "казематам" (у В. Иванова подразумевались, вероятно, остатки римских военных укреплений94), Ахматова кружным путем ведет читателя в Ленинград, - тот, который, как сказано в "Реквиеме", "ненужным привеском болтался возле тюрем своих". Мы уже видели такой Ленинград в посвященном Мандельштаму стихотворении "Немного географии": "Не столицею европейской / С первым призом за красоту - / Душной ссылкою енисейской, / Пересадкою на Читу..." Мандельштам, герой Ахматовой, смертник города с "трупным запахом прогнивших нар", первым написал о насильственном разрыве времени - о разбитом позвоночнике века:
Век
Заглянуть в твои зрачки,
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
Позвоночником волна.
Словно нежный хрящ ребенка
Век младенческий земли -
Снова в жертву, как ягненка,
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.
И еще набухнут почки,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век.
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
На следы своих же лап.
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей
И горящей рыбой мещет
И с высокой сетки птичьей,
От лазурных влажных глыб
Льется, льется безразличье
На смертельный твой ушиб95.
"На чьем еще черновике я могу писать?"96, имея в виду знаменитое "Первое посвящение" к "Поэме без героя":
... а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает,
И, как тогда, снежинка на руке,
(III, 167)
В ранних редакциях поэмы над этим фрагментом стоят буквы Вс. К., справедливо расшифровываемые как Всеволод Князев97. Но столь же известна общая уверенность, что Мандельштам тут является, по крайней мере, одним из адресатов98. На мой взгляд, Ахматова выставляет здесь вперед Князева точно так же, как в стихотворении о неукротимой совести 1936 года - Недоброво (и метод тот же - инициалы!). Причина понятна: затушевывание крамолы. Мандельштам и Гумилев всегда под запретом, и тени их с равным усердием может искать охранка всех советских времен. Hо вернемся к стихотворению "Век".