Звезда Востока. - 1982. - № 5. - С. 96-100.
"Так вот ты какой, Восток!.."
Азия в лирике А. Ахматовой ташкентской поры
Поздней осенью 1941 года Анна Ахматова из осажденного Ленинграда приезжает в Узбекистан. Так начинается "ташкентский период" ее жизни и творчества - время разлуки с родным городом, время встречи с Азией - краем, оставившим глубокий след в поэзии Ахматовой.
Нелегкими были эти годы в судьбе страны, суровыми они были и для поэтессы. Отделенная от полей сражений тысячами километров, Ахматова ощущала нераздельную слитность со сражающимся народом: с бойцами, о которых писала: "внуки, братики, сыновья!", с блокадным Ленинградом ("Я с тобою неразлучима, тень моя на стенах твоих"), со своей великой Родиной, которой она посвящает в ту пору строки, проникнутые поистине выстраданным патриотизмом:
Как в первый раз я на нее,
На Родину глядела,
Я знала: это все мое -
Душа моя и тело.
В феврале 1942 года Ахматова пишет "Мужество" - стихотворение, ставшее столь же легендарным, как время и люди, которым оно посвящено:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах
И мужество нас не покинет...
Вера, нравственная чистота и стойкость, "боль, переплавленная в силу", были, естественно, чертами не только лирики, но и личности Ахматовой, поражавшей современников отрешенностью от "мелочей" эвакуационного быта и близостью к великими народным потрясениям.
Свидетельствует Р. М. Беньяш, ленинградский театральный критик, навестившая Ахматову в конце 1941 года: "... Эта абсолютная внутренняя отгороженность, душевная отделенность от мелкого, суетливого быта не изолировали Анну Андреевну от обычной, в те дни достаточно тяжелой жизни. Она не пряталась от будничного, не пренебрегала житейским.
Радио в ее комнате не выключалось. Когда она слушала очередную сводку, ее лицо казалось живым воплощением трагедии... Но и в самые мрачные дни она поражала глубокой верой. Как будто ей было известно то, чего еще не знал никто из нас...
Она не просто верила в конечную победу. Она знала о том, что победа будет".
В конце 1941 года в статье "Мы выстоим!" И. Эренбург писал: "Может быть, врагу удастся еще глубже врезаться в нашу страну. Мы готовы и к этому. Мы не сдадимся. ... Мы смело глядим вперед: там горе и там победа. Мы выстоим - это шум русских лесов , этой вой русских метелей, это голос русской земли". Этот голос "русской земли" можно прозвучал и в ахматовском стихотворении из цикла "Победа". О победе Ахматова писала уже в трудном сорок втором, когда полный разгром фашистских полчищ был еще очень не близок:
Славно начато славное дело
В грозном грохоте, в снежной пыли,
Оскверненной врагами земли.
К нам оттуда родные березы
Тянут ветки, и ждут, и зовут,
И могучие деды-морозы
С нами сомкнутым строем идут.
В этом стихотворении рельефно выступают многие черты, определяющие творческое своеобразие военной лирики Ахматовой, большей частью созданной в Ташкенте. Это масштабность лирического героя - им является весь советский народ, от имени которого по праву говорит поэтесса, ощущающая глубинную близость к родной земле - не только к ее отважным воинам, но и к природе, лесу, березам, к вековечным фольклорным образам, - ко всему что всегда входило у Ахматовой в понятие "Родина"; а в годы войны объединилось в образе Родины сражающейся. Ибо и народ-воин, и "родные березы", и "могучие деды-морозы" образуют в поэтическом мире Ахматовой единый "сомкнутый строй", которым ее страна идет единственной и главной цели - Победе.
Подобная полнота поэтического восприятия национального бытия закономерно выступает и в том случае, когда объектом творческого внимания становится бытие узконациональное - новый, невиданный мир - Восток.
Он так увиден и воплощен поэтессой как сложное художественное единство, в котором сплетаются цветущие деревья, древние сказания и живые, прекрасные люди Узбекистана. Восток не мог не вызвать отклика в душе художника - носителя великих традиций русской литературы, где "Вольность" стоит рядом с "Подражаниями Корану", "Смерть поэта" - с "Тремя пальмами", "Анна Снегина" - с "Персидскими мотивами". И так же рядом с о строгой, суровой гражданской лирикой "Ленинградского цикла" в годы войны рождаются удивительные, полные добра и света ориентальные стихотворения Ахматовой:
С грозных ли площадей Ленинграда
Иль с блаженных летейских полей
Ты прислал мне такую прохладу.
Тополями украсил ограды
И азийских светил мириады
Расстелил над печалью моей?
"Знаки" двух магистральных направлений творческого развития поэзии Ахматовой военных лет - "грозные площади Ленинграда" и "мириады азийских светил" - не случайно объединяются в одном стихотворении поэтессы. Так объединяются в творческом мироощущении автора "Мужества" "ветер войны" и "бессмертные розы Азии" - мир во всех его грозах и красках, мир, которому "настежь распахнуто" сердце художника.
* * *
Мир Востока воспринят и постигнут Анной Ахматовой своеобразно и глубоко. Она раскрывает и воссоздает его специфические, сущностные черты и начала.
Одной из наиболее важных и "объемных" граней в образе ахматовской Азии является природа, воплощенная поэтом во всей своей многоликой прелести. Четырнадцать небольших ориентальных стихотворений сумели вместить в себя живое, плещущее, цветущее многоцветье Востока.
Помимо зрительного, наиболее мощного пласта впечатлений, читателю дано ощутить вкус "сухого винограда", вдохнуть "благовонный дым фиалок", узнать, как "отраден шум воды в тени древесной".
Реалии природы Востока увидены и нарисованы удивительно поэтично. Ахматова уподобляет их каким-то особенно прекрасным, величественным явлениям ("яблони, прости их боже, как от венца", "царственный карлик- гранатовый куст"), находя в них чистоту и торжественность ("библейских нарциссов цветенье"). И все эти черты сливаются в одном образе, на обозначенном поэтом, но встающем за строками "ташкентских" произведений - в образе живой Красоты, постоянно присущей ахматовскому Востоку.
В ориентальных стихотворениях 1942-1944 годов мы не найдем ни слова об увядании или умирании азиатской природы. Она предстает перед нами только весной, в пору неудержимого, торжествующего цветения:
Персик зацвел, а фиалок дым все благовонней.
Цвети, ограда.
Даже городской пейзаж неотделим от этого праздничного бытия природы:
Словно по чьему-то повеленью,
Сразу стало в городе светло -
Это в каждый двор по привиденью,
Белому и легкому, вошло,
И дыханье их понятней слова,
А подобье их обречено
Среди неба жгуче-голубого
На арычное ложиться дно.
И в другом стихотворении:
Но, верно, вспомню на лету,
Как запылал Ташкент в цвету,
Весь белым пламенем объят,
Горяч, пахуч, замысловат,
Невероятен...
Яростная стремительность азиатского весеннего цветения своеобразно раскрывается здесь в сравнении с пожаром, "белым пламенем". Цепочка эпитетов как бы передает речь восхищенного и взволнованного человека, - ему не хватает дыхания для того, чтобы выразить свой восторг.
Эти и подобные им строки звучат как торжественный гимн во славу Красоты, ибо именно Красота, Весна, Жизнь становятся главными структурными чертами многогранного образа Востока в лирике Ахматовой.
По-видимому, такое восприятие природы Востока поэтом иного народа в какой-то степени закономерно: во-первых, это реальное отражение реальной узбекской весны, во-вторых, - естественная художественная реакция человека, привыкшего к исподволь наступающей, постепенно набухающей почками и расцветающей российской весне, а ныне потрясенного контрастной и похожей на чудо весной Востока. Очевидно, отсюда - не случайное сходство (не в совпадающих деталях, а в общем эмоциональном звучании) картин восточной весны в ташкентской лирике Ахматовой и в "ташкентской" поэме Владимира Луговского "Смерть матери" (1943-1956), где бурный взрыв чувств героя, сливающийся с бурным взлетом природы, как бы призван дать ощутить ту же силу, нетленность и красоту Жизни, какие мы ощущаем и в ахматовской ориентальной поэзии.
Этот весенний апофеоз жизни, цветения (цикл Ахматовой так и называется: "Ташкент зацветает"), кипения лепестков и листьев, пламени цветов в ташкентском стихотворении Ксении Некрасовой не случайно воспринимается не как "фон", а как сущность тонкого абриса-образа, сливающего в себе мир Востока и мир поэта:
Жаловалась Анна:
и в окно увидела цветы...
А в моем стакане
розы с прошлых весен-
все не сохли розы.
Из друзей никто мне нынче
не принес весны.
Я сейчас с мальчишкой
здесь, на тротуаре,
из-за ветки вишни
чуть не подралась.
Все равно всю ветку
оборвет мальчишка...
И проходит дальше...
... И ложатся под ноги ей тени
облачками...
Львами...
С гривами цветов1
Цветы наполняют ташкентскую лирику Ахматовой, делаются тем опорным образом, каким они всегда были в восточной поэзии, где мак, тюльпан и в особенности роза стали традиционными образами-символами, концентрированными, многозначными, несущими идею Красоты и Добра.
У некоторых поэтов, как и у Ахматовой, маки и тюльпаны, розы и глицинии, - с одной стороны, реалии сущего, воспринятого в цвете и в цвету, в "белом пламени" весны Востока, а с другой - символом его нетленности, вечности его природы, близости к ней и связи с ней его народа, истории, будущего. Вот почему у Некрасовой маки лежат на склонах "знаменами", у С. Сомовой "маки на крышах... в огне", а у Ахматовой "кровлю кровью залил мак" - здесь существенна общность не художественного, а эмоционально-философского восприятия, когда сравнение передает не столько цвет, сколько настроение и мысль художника.
Подобная многозначность отличает и финал восьмого стихотворения цикла "Луна в зените":
Бессмертных роз, сухого винограда
В высшей степени закономерно, что розы здесь названы "бессмертными", а виноград - "сухим" (в таком виде он, как известно, сохраняется очень долго). Ахматова ясно и лаконично говорит здесь о том, что Восток для нее олицетворяет красоту не только живую, сегодняшнюю, но и вечную, бессмертную.
Как с живой, как с носительницей бытия, разговаривает Ахматова с древней землей Азии, не ведая, что в ту же пору другой русский поэт в горестный час своей жизни тоже и так же обращается к этой земле:
Ты Азии земля, ты прах сыпучий
Отживших беспощадных поколений,
Храни мою измученную мать.
И хотя разговор здесь, в поэме "Смерть матери", ведется в ином ключе и по другому поводу, все же нельзя не заметить, что и Луговской видит в бессмертной азиатской земле то "верное и вечное", что разглядела и воспела в ней Ахматова.
о каком-то ее отблеске, падающем на картину, нарисованную художником. Вот строки одного из вариантов "Поэмы без героя" (в окончательный текст они не вошли):
И Ташкент в цвету подвенечном.
Скоро там о верном и вечном
Ветр азийский расскажет мне.
"Верное и вечное" - это намек на мудрость, издревле присущую творениям философов и поэтов Востока. С произведениями последних Ахматова была хорошо знакома - об этом в частности говорят и написанные в Ташкенте слова: "А мне переводить Люфти под огнедышащим закатом". Необычайно широкая эрудиция поэтессы позволяет предполагать, что ей были известны и книги восточных мыслителей. Закономерно поэтому, что в четвертом стихотворении цикла "Луна в зените" возникает образ-портрет восточного мудреца, носителя древнейшей культуры Азии:
Седая улыбка всезнающих уст...
Он изображен кратко, но емко и, видимо, исчерпывающе в своей афористичной сжатости. Основная смысловая и художественная нагрузка ложится здесь на точный эпитет ("всезнающие") - особенность, изначально присущая Ахматовой.
Следует остановиться вообще на образах людей Востока в ташкентском цикле поэтессы. Их немного: помимо мудреца, - "Шехерезада идет из сада", "Халимы соловьиное пенье" и "Я буду помнить... маленьких баранчуков у чернокосых матерей на молодых руках".
Мы видим, что в людях Востока, как и в природе его, Ахматова прозревает только прекрасное: силу, мудрость, красоту, связь с великими истоками. Так, "молодые руки" юных матерей - это живописная деталь, предстающая в своей подчеркнутой высвеченности одновременно и символом силы, и прелести узбекских мадонн, милых сердцу поэта.
"соловьиным", а пение соловья - олицетворение прекрасного и в русской фольклорной традиции, и в традиционных образах восточной поэзии. Идущая из сада узбечка воспринимается как Шехерезада - одним лишь этом словом Ахматова превращает обыкновенную, очевидно, женщину в одну из самых пленительных героинь восточных сказок. Такое "изображение в преображении" необыкновенно характерно для образов людей Азии в творчестве поэтессы. В них, как и во всех пластах и гранях ахматовского Востока, ощутима та же идея торжества жизни, молодости, красоты.
Восток был дорог Ахматовой не только как новый чудесный мир, ставший близким в своих истоках и в сегодняшнем бытие. Она глубоко ценила доброту узбекской земли, сердечность узбекского народа, давшего приют и "пристанище" тысячам невольных беженцев с Севера. И потому ахматовские стихотворения пронизаны благодарной гордостью человека, который и вдали от родных мест ощущает себя - на Родине:
Третью весну встречаю вдали
От Ленинграда.
Третью? И кажется мне, она
Но не забуду я никогда
До сама смерти,
Как был отраден мне звук воды
В тени древесной.
Все благовонней.
Строки этого произведения почти дословно повторены в краткой биографии Ахматовой: "В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела". Восток вновь увиден здесь как мир, где удивительной красоте цветов и деревьев соприродна редкостная человеческая, душевная красота и сердечность. Расставаясь с Узбекистаном, Ахматова посвящает ему искренние и взволнованные строки:
Теперь я всех благодарю,
Рахмат и хайер говорю
Рахмат, Айбек, рахмат, Чусти,
Рахмат, Тошкент! - прости, прости,
Мой тихий древний дом.
Рахмат и звездам и цветам... 2
"рахмат" можно считать доминантой не только этого поэтического фрагмента, но и всего отношения Ахматовой к Узбекистану, его земле и людям. Глубокая признательность городу "древнему, как земля" сливается у Ахматовой с чувством неподдельной близости к Востоку, воспринимаемому как "азийский дом", как новая духовная родина. Подобную близость по-своему выражают и узбекские слова, которыми насыщен текст стихотворения. Звучащие в нем "рахмат", "хайер", "Тошкент" (написанный через "о" в соответствии с нормами узбекского правописания), - не просто элемент "восточного колорита", но своеобразное и поистине трогательное воплощение той любви и благодарности Ташкенту, которыми проникнута вся ориентальная лирика поэтессы.
Ее слова о человеческой доброте, пронизывающей все бытие "ташкентской" Ахматовой, нашли недавно интересное и важное подтверждение. В Центральном государственном архиве УзССР хранится следующий документ: "В Госплан УзССР. Тов. Иванову. В данное время в Ташкенте проживает и работает поэтесса Анна Ахматова, крупнейший представитель советской поэзии. В связи с ее заболеванием Союз советских писателей убедительно просит вашего распоряжения о выдаче т. А. Ахматовой ордера на топливо. Отв. секретарь ССП УзССР Х. Алимджан. 25 октября 1943 года"3.
Скупые обыденные строки этой записки Хамида Алимджана несут в себе то драгоценное тепло, тот жар человеческого сердца, который, подобно "палящему жару" узбекского солнца, навсегда запомнился Ахматовой и стал для нее символом ее "азийского дома".
* * *
В поэзии Ахматовой особое место занимает тема памяти. Эволюция этого мотива в ее творчестве освещена подробно и широко. Однако выражение столь характерной для художника темы в ориентальной лирике ташкентской поры исследовано недостаточно глубоко и детально.
В стихотворениях, написанных до приезда в Ташкент, мотив памяти воплощается по-разному. Почти всегда он связан с воспоминанием о прошлом, его судом и переоценкой.
"памятью о настоящем". Поэтесса теперь стремится воссоздать не только бесповоротно ушедшее, но и то, чему лишь предстоит еще уйти, раствориться, исчезнуть, - то, что существует "сейчас" и становится нетленным благодаря искусству.
Память в ташкентской лирике, посвященной Востоку, - это долг художника-творца, дарящего вечную жизнь "сегодняшнему" миру. Возникновение подобных представлений о памяти именно в этот период понятно и закономерно. Ахматовой - она уверена в этом - несомненно суждено уехать, поэтому память получает дополнительный импульс для постоянной работы - она активно вбирает в себя впечатления нового для художника быта, пейзажа, окружения.
"Я буду помнить", "Но не забуду я никогда до часа смерти" или "Все опять возвратится ко мне". С такой клятвы или зарока зачастую начинается произведение, причем объяснение, раскрытие того, о чем клянется не забыть Ахматова, - это всегда рассказ о ее Востоке.
Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
Автор воспринимает свое страдание отстраненно. Это "брехтовский" поворот лирического сюжета уже знаком нам по стихотворению 1940 года:
Нет, это не я, это кто-то другой страдает,
Пусть черные сукна накроют,
И пусть унесут фонари...
Ночь...
Теперь страдание передается не абстрактно "кому-то другому", но образу, вызванному "прапамятью". Он определен во времени (давнее прошлое) и в пространстве (Азия). Так фокусируются значительные темы ориентальной лирики - былого Востока и памяти. Последняя находит воплощение в поразительном образе "раскаленной лавы". Мысль о нелегком грузе памяти не раз звучала в поэзии Ахматовой, но образ такого накала в творчестве ее еще не встречался.
"Это рысьи глаза твои, Азия", мы вновь убеждаемся сколь глубоко "в плоть и кровь" ахматовской лирики вошел Восток. Точное сравнение трудного чувства героини со специфически азиатским "полдневным термезским зноем", своеобразный, живописный конкретный образ "Азии с рысьими глазами" - весь новый мир, обретенный в годы пребывания в Ташкенте, освоен и постигнут поэтической мыслью художника.
Мир этот включает в себя и повседневный быт Востока. Ахматова видит и воспевает красоту обыденного и простого и вместе с тем значительного и прекрасного.
Восток, став частицей, духовно-эстетического мира Ахматовой, дает новую жизнь каким-то граням ее творчества - тематике, стилю, поэтике - ибо он пробудил новое в ее душе.
В связи с этим естественны и изменения в характере лирической героини ориентальных стихотворений.
победы, восприятие мира мудрых, добрых, сильных людей с верой в торжество Добра и Света.
Лирика Ахматовой, родившаяся из соприкосновения с самой жизнью, открывает нам качественно новый, своеобразный Восток, живущий только в ее поэзии. Замечательно воссозданы многие его грани: исторические и современные, всегда оригинально воплощаемые художником в произведениях ташкентского периода возникают новые, специфически восточные образы, краски, мотивы. Здесь очевидна и внутренняя тяга поэта к тому древнему, исторически прочному и закономерному, что дала миру восточная культура и что в сознании Ахматовой не могло не жить. Действительность дала мощный толчок и выход из эрудиции и "прапамяти", ее пониманию гуманизма, связи людей Запада и Востока. И эти мощные импульсы жизни Азии, ее народа не остались без ответа. Лирика ташкентского периода, давшая нам "ахматовский Восток", - бесспорно, одна из интереснейших страниц поэтического наследия мастера.
Примечания
1. К. Некрасова. Анне Ахматовой (1944). Разрядка наша.
2. Этот неизвестный доселе набросок, записанный Ахматовой в альбом И. М. Басалаева, опубликован недавно Е. Рейном ("Вопросы литературы", 1981, № 6, стр. 312).