Соколов В. Н.: Слово об Ахматовой

"Царственное слово". Ахматовские чтения.
Выпуск 1. - М.: Наследие, 1992 г. - С. 9-13.

Слово об Ахматовой

Анна Ахматова входила в русскую поэзию, когда был жив Иннокентий Анненский, когда в ней царили Александр Блок, Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Андрей Белый, Константин Бальмонт, когда первоклассными считались и менее знаменитые поэты. Она не только сразу вошла в поэзию, но и начала влиять на нее.

Интересно сравнить две строфы:

Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
1913

и

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана.
Я увидал на блюде студня
косые скулы океана.
1914

"Пахли морем на блюде устрицы" и "на блюде студня косые скулы океана" - какое сопротивительное отражение! Да, в те годы, может быть, только Маяковский и вступил в литературу так же сразу.

Позднее мы обнаружим в "Высокой болезни" Пастернака строку "Мы были музыкой во льду", а еще позднее библейские стихи Ахматовой повлияют на библейские стихи Пастернака.

С Ахматовой вошла в поэзию всепокоряющая непосредственность, тот разговор двоих, который влюбленные часто ведут "про себя". Ахматова проникает в душу сразу, потому что то, что она говорит, кажется проще простого.

Дверь полуоткрыта.

На столе забыты
Хлыстик и перчатка.
Круг от лампы желтый...
Шорохам внимаю.
Почему ушел ты?
Я не понимаю...

Вот это сочетание "шорохам внимаю" и "я не понимаю" - одна из тайн ее интонации, всегда разнообразной: лукавой, торжественной, кокетливой, драматической, непосредственной, а с годами - все более трагической.

У кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
Ты сказал мне: "Ну что ж! Иди в монастырь
Или замуж за дурака..."
Только принцы такое всегда говорят...

Сжала руки под темной вуалью...
Я сбежала, перил не касаясь...

Уже в этих отрывочных строчках есть те самые "прозы пристальной крупицы", о которых скажет Борис Пастернак в стихотворении "Анне Ахматовой". Те две-три маленькие подробности - для земного тяготения, чтобы душа совсем не улетела, то обаяние кажущегося несовершенства, достичь которого очень трудно.

Со стихами Ахматовой вошла в поэзию и та "несказанность", которая оказалась сказуемой и все же не до конца, как тому и следует быть, и не где-то в слепом пространстве, а в легко узнаваемом мире, где шумят листья, а ветер отодвигает шторы...

Сквозь стекло лучи дневные
Известь белых стен пестрят...
Свежих лилий аромат

И та же рука напишет:

А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.

И -

У меня сегодня много дела.
Надо память до конца убить.

А пока -

Все как раньше: в окна столовой
Бьется мелкий метельный снег...

Мандельштам писал, что Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века, что вся она из русской психологической прозы, а не из поэзии. Очень похоже, но насколько точно - судить не берусь.

Если говорить об истоках ее манеры, то в ее ближайшей предистории - это, конечно, Святое Писание, Пушкин и то, что можно выразить одной строкой Мандельштама: "Россия. Лета. Лорелея". Паузник ее отличается от блоковского дольника прежде всего тем, что он решается в той обманчивой обыденности тона, которая не завораживает, а увлекает и вовлекает читателя в самое стихотворение. Блок остается любимым поэтом при некоторой дистанции. Ахматова становится не только любимым поэтом, но и прямой соучастницей частной жизни своих читателей, особенно читательниц. У нее в стихах есть та подушка, в которую можно поплакать, которая "уже горяча с обеих сторон", у нее есть перила, которых она не касалась, сбегая к человеку, который, уже горько обиженный, говорит "не стой на ветру..." У нее есть то нисхождение поэзии в простую жизнь, которое эту простую жизнь так возвышает. Тут что-то есть близкое к интимной лирике Некрасова.

Пастернак, рассказывая о том, как писалось его стихотворение "Вокзал", говорит о "прощальном горизонте", за которым скрывались поезда и который заключал в себе целую историю отношений, встречи и проводы и события до них и после них. Так и в стихах Ахматовой - первая строка в своей внезапности как бы сообщает что-то о событиях, происходивших до этих стихов, а последняя - как бы предвещает события, которые произойдут после них.

Есть у нее замечательное стихотворение:

В последний раз мы встретились тогда
На набережной, где всегда встречались.
Была в Неве высокая вода,
И наводненья в городе боялись.
Он говорил о лете и о том,

Как я запомнила высокий царский дом
И Петропавловскую крепость!

Остановясь на этом, подумаем, почему так тревожно-сильно на нас воздействует эта вторая строфа? Потому что она о страшной судьбе, сужденной поэту. Здесь опять ей говорят: "не стой на ветру..." Но это выше ее сил - не стоять на ветру - между царским домом и Петропавловской крепостью, между Кремлем и Казематом. Сами эти опорные слова: наводненье, поэт, царский дом, Петропавловская крепость - обращают нас к Медному всаднику, Пушкину, Рылееву, Гумилеву...

Подобных случаев скрытого и полускрытого фона в поэзии Ахматовой много. У больших поэтов есть своя, особая связь с космосом. Их сообщения о безднах, о созвездиях всегда чем-то поражают: или особенным тоном, или необычным расположением звезд, или страхом перед вечностью, или полным бесстрашием в разговорах с Богом (вообще человек, побеседовавший со звездой, даже если он увидел ее на дне колодца, уже чем-то отличается от других).

это знание до конца, т. е. не выражать его стихом, именно стихом. Отсюда это мучительное - "Я гибель накликала милым, / и гибли один за другим. / О горе мне! Эти могилы / предсказаны словом моим..." И в этом "я накликала" - больше народного, чем в пресловутой, давно уже казенной, "гражданственности".

О своей будущей судьбе Ахматова писала в настоящем времени еще в 1921 г.

Путник мой, скорей направо
Обрати свой светлый взор.
Здесь живет дракон лукавый,

А в пещере у дракона
Нет пощады, нет закона.
И висит на стенке плеть -
Чтобы песен мне не петь.


Он меня смиренью учит.
Чтоб забыла дерзкий смех,
Чтобы стала лучше всех.

Провидческие мотивы у Ахматовой многократны и неизменно связаны с мотивами человеческого достоинства. Никакого самодовольства, только постоянное знание своей женской и поэтической силы.


Разве я цветок или письмо?
А глаза уже глядят сурово
В потемневшее трюмо...
А ты письма мои береги,

В биографии славной твоей
Разве можно оставить пробелы?..

Она предчувствовала гибель дорогого ей человека. Она пережила эту гибель. И не только эту.

Бога и Богородицу она поминала так, словно была в непосредственном с ними общении.

И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа...

Эти слова были растворены в душе Ахматовой, когда она писала "Реквием" и когда писала стихотворение "Эхо":

В прошлое давно пути закрыты,

Что там - окровавленные плиты
Или замурованная дверь, -
Или эхо, что еще не может
Замолчать, хотя я так прошу...

Что и с тем, что в сердце я ношу.

Всю жизнь она противостояла духовному насилию, лжи и бесчестию.

Ее творчество стало как бы отметкой на шкале ценностей, в сравнении с которой было весьма заметно или соответствие, или падение в литературной морали. Я был на том вечере в Колонном зале после войны, когда все встали, как только было названо ее имя. Она была живым представителем не только "серебряного" века русской поэзии, но на ней лежал отблеск золотого века русской литературы.

Вся ее поэзия - оппозиция тому, что пытались сделать с человеческой душой. В годы полного извращения всех чувств и понятий она просто говорила о простых, казалось бы, вещах, но составляющих нравственную опору жизни, ее суть. Конечно, она не вписывалась в систему, идеологизировавшую, подчинившую себе все сферы жизни. Но не Анну Ахматову. Еще 20 лет прожила после 1946-го года, слагая бессмертные стихи, Анна Ахматова, как сказала о ней Марина Цветаева, - Златоустая Анна Всея Руси.