Звезда Востока. - 1989. - 6. - С. 163-168.
"Я голос ваш..."
Передо мной листки записной книжки. На них торопливо, так, что не вдруг разберешь отдельные буквы, записаны стихи Ахматовой. Некоторые из них мне доводилось слышать из уст самой Анны Андреевны - давно, в войну, у нас в Ташкенте.
Эти стихи долгие годы лежали в моих бумагах. Так долго, что я успела забыть про них. И вдруг сейчас, в канун столетия со дня рождения Ахматовой, они сами собой "дались" мне в руки. Тут и строфы "Реквиема", теперь известного читателям, и "Девятьсот тринадцатый год" - поэма, которая прежде, в Ташкенте, называлась "Поэмой без героя", тут и стихи, либо вовсе не знакомые читателю, либо известные лишь частично.
Читаю и перечитываю их. Без купюр они звучат по-другому:
Все ушли, и никто не вернулся,
Только верный обету любви,
Повинуясь, лишь ты оглянулся,
Чтоб увидеть все небо в крови.
Дом был проклят и проклято дело,
Тщетно песня звенела нежней.
И глаза я поднять не посмела
Перед страшной судьбою моей.
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол.
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Крепко слаженной слежки своей.
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Опоили меня клеветою,
Оскорбили отравой меня.
И, до самого края доведши,
Почему-то оставили там -
Буду я городской сумасшедшей
По притихшим бродить площадям.
Стихотворение разворачивается медленно и неотвратимо, как сама судьба. Каждое слово в нем западает в душу, каждое ложится на сердце, и оно начинает биться в такт и становится тяжелее с каждым ударом. Слово поэта, выстраданное сердцем, не может не отозваться болью.
В стране не было, да и не могло быть ни одного печатного органа, который бы отважился обнародовать хотя бы одну строфу этого стихотворения. Но Ахматова не могла молчать. Писала. Читала стихи в кругу испытанных бедой друзей, число которых, сожалению, неумолимо сокращалось.
Марине Цветаевой посвящен "Поздний ответ":
Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в черных кустах?
То забьешься в дырявый скворешник,
То блеснешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкинои башни:
Я сегодня вернулась домой!
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Поглотила родимых пучина,
И разграблен родительский дом.
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем.
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны...
Заключительной строки в моей записи нет. То ли меня отвлекли, то ли сама не дописала, торопясь к поезду Москва - Ташкент. Выдворенная из санатория в Ессентуки двумя смертельными диагнозами, я нервничала. Категорически отказавшись от сопровождения медсестрой, которую мне навязывали, обещала не задерживаться в пути И знала, что в Москве, в Лаврушенском, в доме Василисы Шкловской, остановилась Надежда Яковлевна Мандельштам - мой давний друг и советчик. Надеялась, что она позовет врача, который снимет мои диагнозы, а главное - страх, что окатывал время от времени смертельным холодом. Слушая сбивчивые речи, Надежда Яковлевна вглядывалась в меня, а потом сказала:
- Вы нисколько не похожи на больных такого рода. Поверьте, я видела их! - И вышла из комнаты.
"Утешает?! Но она не из таких".
Возвратилась Надежда Яковлевна быстро, с бумагами. Положила их передо мной:
- Это стихи Анны Андреевны. Переписывайте, что хотите. - И вышла опять. Сразу же забыв о себе, я с головой ушла в рукописи, во власть ахматовской стихии. О, я знала ее силу еще по Ташкенту. И сейчас, прикоснувшись к листам бумаги хранящим не только голос поэта, но и его оттенки, как бы погрузилась в то давнее время. Тогда я слышала только две строфы из "Позднего ответа". Признаться - плохо понимала, при чем тут "дырявые скворешни" да "черные кусты", куда почему-то прячется Марина. "От застенчивости, видно, перед высоким именем Анны Ахматовой",- думала я, ровно ничего не зная о жизни и творчестве Марины Ивановны Цветаевой. Да и откуда было взяться знанию, когда книги не издавались, их, подобно арестантам, держали под замком, без права свидания.
Позже узнала о трагедии Цветаевой, по-человечески жалела ее, видела ее осиротевшего сына Мура Эфрона, который заканчивал ташкентскую школу. Но Анна Андреевна-то знала, что муж Цветаевой Сергей Эфрон, ее дочь Ариадна, сестра Анастасия - все были арестованы: "Поглотила родимых пучина, и разграблен родительский дом..." Сколько их, разоренных сталинщиной домов, было во всех градах и весях?
"А за нами таких миллионы, и безмолвнее шествия нет". Ахматова не отделяла себя от них. В самые трудные времена она приезжала к Мандельштамам, к опальному поэту, где "дежурят страх и Муза в свой черед". Эти дежурные сменяли друг друга и в доме Ахматовой все горькие годы ее жизни.
В стихотворении, названном ею "Третье - любовное", Ахматова говорит:
За тебя я заплатила
Чистоганом.
Ровно десять лет ходила
Под наганом.
Не глядела,
А за мной худая слава
Шелестела.
Стихотворение не имеет посвящения, но я думаю, что оно адресовано Николаю Степановичу Гумилеву - мужу Анны Андреевны. Задолго до ареста и последовавшего вслед за ним расстрела Гумилева их брак был расторгнут. У Гумилева была другая семья и другой сын. Казалось бы - Ахматова не может и не должна нести никакой ответственности за него. Однако, вопреки логике и юридическим законам, "ровно десять лет ходила под наганом". Мужчины не выдерживали, предпочитая добровольный уход из жизни, выстояла Ахматова - хрупкая женщина с ребенком на руках. Что держало? Долг перед сыном, перед народом: "Меня под землю не надо: я одна рассказчица".
Вот и теперь в форму как бы любовного послания заключено содержание жизни страшных лет:
Ты напрасно мне под ноги мечешь
И величье, и славу, и власть,
Знаешь сам, что не этим излечишь
Песнопенья святую страсть.
Разве этим развеешь обиду,
Или золотом лечат тоску?
Может быть, я и сдамся для виду,
Не притронусь я дулом к виску.
Смерть стоит все равно у порога,
Ты гони ее или зови,
А за нею темнеет дорога,
По которой ползла я в крови.
А за ней ведь десятилетья
Скуки, срама и той пустоты,
Да боюсь, что расплачешься ты.
Что ж, прощай. Я живу не в пустыне -
Ночь со мной и всегдашняя Русь.
Так спаси же меня от гордыни,
В остальном я сама разберусь.
Предчувствие беды превращалось в простые неотвратимо падающие строки:
Что нам разлука? - Лихая забава...
Беды скучают без нас.
Спьяну ли ввалится в горницу слава,
Бьет ли тринадцатый час,
Или забыты, забыты, за... Кто там
Так научился стучать?
Вот и идти мне обратно к воротам
Новое горе встречать.
До сих пор не забыть, не избыть 14 августа 1946 года. День, обрушивший на всех нас постановление ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград". Боль сжала сердце. Жданов морально уничтожал Ахматову и Зощенко. Даже физическая расправа блекла перед неслыханной госклеветой. Сейчас, как никогда, Ахматова нуждается в друзьях, в добром слове. Я бросилась к Надежде Яковлевне: "Как Анна Андреевна? В каком состоянии?! Можно ли писать ей?"
- Писать нельзя,- последовал ответ,- она ничего не читает, ни с кем не говорит. Лежит пластом.
Ахматовой шел пятьдесят восьмой год! К этому времени относятся ее горькие строки:
Успеете наахаться,
И воя, и кляня,
Вас, смелых, от меня.
Это потом, значительно позже, когда разойдутся тучи, оттает душа, Ахматова скажет:
За такую скоморошину,
Откровенно говоря,
Мне б свинцовую горошину
От того секретаря.
Это потом обретет Ахматова присущее ей чувство юмора. А сейчас не до него. Сейчас, облитая ядом ждановской лжи, о чем думает она, известная всему миру? О себе? "Буду я городской сумасшедшей по притихшим бродить площадям". О трагической судьбе ленинградцев? Об Осипе Мандельштаме, свидетельницей двух обысков и ареста которого она была в Воронеже? Недаром в своих стихотворения Ахматова не раз обращается к нему, хотя и не адресует их прямо Осипу Эмильевичу по вполне понятным обстоятельствам. Вот и здесь, в переписанном мной стихотворении, Ахматова потаенно обозначает поэта. несомненно одно - и духом, и сердцем, и словом она с городом, с его жертвами. Но теперь красивейший из европейских городов - город на Неве, воспетый "первым поэтом" России - Осипом Мандельштамом, - предстает перед духовным зрением Ахматовой иным - местом "страшной ссылки на Енисей".
Не столицею европейской
С первым призом за красоту,
Страшной ссылкой на Енисей,
Пересадкой на Читу,
На Ишим, на Иргиз безводный,
На прославленный Атабасар,
Пересадкой на город Свободный,
В чумный запах гниющих нар
... показался мне город этот
Этой полночью голубой.
Он, прославленный первым поэтом,
Нами, грешными, и тобой.
В игольчатых чумных бокалах
Мы пьем наважденье причин...
Ахматова все чаще, все настойчивее обращается к "наважденью причин", обрекающих на небытие миллионы:
Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь.
Как крестный ход идут часы страстной недели.
Мне снится страшный сон. Неужто в самом деле
Никто, никто, никто не может мне помочь.
"В Кремле не можно жить", -
Преображенец прав.
Там древней ярости еще кишат микробы:
Бориса дикий страх, всех Иоаннов злобы
И Самозванца спесь - взамен народных прав.
Заключительная строфа этого стихотворения, когда Анна Андреевна читала его в Ташкенте в доме 54 по улице Жуковского, звучала иначе:
"Не можно жить в Кремле!" Преображенец прав:
Там древней ярости кишат микробы -
Бориса страх, всех Иоаннов злобы
И Самодержца спесь взамен народных прав.
Тогда эта строфа была единственной и потрясала смелой силой провидения. Сама собой возникала ассоциация поэта и царя. За каждую букву его Ахматова могла поплатиться не только свободой, но и самой жизнью.
Вот почему поэт нередко прибегает к иносказанию, "зеркальному письму" или "симпатическим чернилам":
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
Это - из "Реквиема". На первый взгляд - все приметы состояния покинутой женщины. Но это - драма матери: насильственно разорвана кровная связь, разрушена семья, арестован сын. Все автобиографично. "Каменное слово" - смертный приговор, ни в чем не повинному сыну.
"Реквием" Ахматовой за долгие годы до его первой публикации пусть потаенно, но жил, был известен немалому кругу людей. "Реквием" переписывали, перепечатывали на машинке, передавали из рук в руки, читая про себя и вслух, не стыдясь неудержимых слез. "Реквием" жил наперекор ограничениям и запрету, как жили в те десятилетия все лучшие произведения культуры, опровергая упреки нашему поколению в историческом беспамятстве. я до сих пор храню два экземпляра "Реквиема". Один из них, переписанный моей рукой чернилами (тогда не было удобных шариковых ручек), другой - на тонкой папиросной бумаге - перепечатан на машинке.
Да, "Реквием" - плач о сыне. Об этом и строки: "Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне". Велико горе сиротства. Неисчерпаемы муки его:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Страшно смотреть в лицо матери даже тем, кому привычно было уводить сыновей. Но "Реквием" - плач не только по сыну, не только по подругам тюремных очередей: "Где теперь невольные подруги двух моих осатанелых лет?" - и не только по скорбящим матерям.
"Реквием" Ахматовой выходит далеко за пределы личной утраты, принимая на себя неимоверную тяжесть сопереживаний всенародного горя. Оно и вело перо поэта:
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними "каторжные норы"
И смертельная тоска.
Чтобы выразить эту сторону народной жизни, нужно великое сострадание, сопереживание и подлинное мужество. Все это оказалось по плечу Анне Ахматовой. "Реквием" написан пятьдесят лет тому назад, но, читая его сейчас, чувствуешь, как отзывается он неостывшей болью. Голосом миллионных жертв говорит Ахматова:
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Долгие годы Музой Ахматовой была Муза печали - плакальщица, а в годы Великой Отечественной войны ее голос становится сильным, мужественным, бесстрашным. Это голос воительницы, способный повести в атаку. Таково "Мужество", созданное Ахматовой в Ташкенте, таково стихотворение "А вы, мои друзья последнего призыва!" Случилось так, что я пришла к Анне Андреевне, когда она дописывала последний слог. Еще не остывшая, она движением руки усадила меня рядом и стала читать:
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена!
Все на колени, все!
Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами -
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.
Я попросила повторить. Так оно и врезалось в память, это стихотворение, славящее живых и мертвых воинов-ленинградцев.
Однажды на Ордынке в доме Ардовых Анна Андреевна Ахматова показала мне письмо редакции "Литературной газеты", просившей поэта прислать свои стихотворения.
- Вы послали?
- Да, "Царскосельскую оду" и другие, - сказала она.
Я обрадовалась было: уж если редакция просит, то все - тревожиться незачем! Но Ахматова тут же погасила мое рвавшееся наружу чувство:
… Не напечатали ничего…
И замолчала.
- Ну, еще опубликуют, Анна Андреевна, вот увидите, опубликуют! Сами же просили! - воскликнула я, пытаясь снять молчание горестной паузы.
- Нет, зимой они не станут печатать летних стихов.
И снова - крепко сдержанная горечь молчания.
запрещать, не печатать. Расторгнуть связь поэта с читателем равнозначно похоронам заживо.
Какую же несгибаемость, какую силу воли должен противопоставить поэт, чтобы вопреки и наперекор мертвой бездыханности безмолвия жить, работать, творить.
Анна Ахматова преодолела и это испытание.
Ахматова посмела глянуть в глаза своей судьбе. Она сказала, и прежде всего самой себе: "Кто чего боится, то с тем и случится. Ничего бояться не надо". Соединив в одно веру, волю, упорство, жизнелюбие и свои стихи ("Вы так вели по бездорожью..."), Ахматова приняла на себя удары, не отклонив ни единого из них. Немотствуя, порой отчаиваясь, упорствуя, мужествуя, она обретала силу, позволившую сделать невозможное - одержать победу над судьбой: "Холодное, чистое, легкое пламя победы моей над судьбой".
Пламя победы не было легким: три инфаркта, перенесенные Анной Андреевной, убеждают в этом. Легким оно представлялось поэту потом, с высоты победы. Но пламя это всегда было чистым.
"суровой эпохе". Ее пятая "Северная элегия" свидетельствует:
Меня как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но если бы оттуда посмотрела
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец...
"Северные элегии", созданы Анной Ахматовой в Ташкенте. Ею воспеты земля и небо Узбекистана, которые она полюбила глубоко и на всю жизнь. В стихах Ахматовой продолжают свою жизнь тополя нашего города, зной неба, звук проточной воды:
И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной...
"Онегина" воздушная громада
Как облако стояла надо мной.
"Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни на краешке окна, и духота кругом...", "Это рысьи глаза твои, Азия...", или ее "Ташкент зацветает" из цикла "Ташкентские страницы" и другие.
Сын Анны Андреевны Л. Н. Гумилев писал мне в связи с моей публикацией Ахматовой: "Спасибо Вам, что Вы не забываете мою бедную мать: она всегда ценила внимание и благожелательность".
Душевно отзывается Ташкент на стихи Ахматовой, увековечивая память поэта назвавшего "звездный кров" города своим домом. Одной из улиц Ташкента присвоено имя Ахматовой, организовывается Дом-музей поэта.
Сегодня книги Ахматовой в нашей стране издаются часто и большими тиражами. Ташкентскую книгу стихотворений Ахматовой, недавно выпущенную в свет Издательством литературы и искусства имени Гафура Гуляма 140-тысячным тиражом, не просто купить в магазинах города. Превыше всех наград обрадовало бы Ахматову такое внимание и благожелательность читателя. Это ему, читателю, посвятила Анна Ахматова свои бессмертные строки:
Наш век на земле быстротечен
А он неизменен и вечен -
Поэта неведомый друг.