Книга А. Марченко об Ахматовой: нас унижающий обман
Н. Гумилёв.
Дело объяснилось как нельзя проще…
А. Марченко, с. 42.
Существует представление, что творчество вообще и написание книг в частности — занятие мучительное, требующее полной отдачи сил. Но нередко забывают о другой стороне явления — о радости творца, который говорит о самом главном, воплощает свои идеалы и приобщает к ним читателей. Об этом, кстати, Ахматова написала известное стихотворение.
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке?
И вот вошла. Откинув покрывало,
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы "Ада"?» — Отвечает: «Я».
Правда, у Ахматовой
Счастье выпало на долю Аллы Марченко, выпустившей книгу "Ахматова: жизнь" [5] (в дальнейшем все ссылки на это издание — в круглых скобках). Автор выступает в непростой роли. С одной стороны, перед нами как будто бы литературовед, говорящий об искусстве. С другой — как бы мудрая женщина, доверительно беседующая о сокровенном, о женском. При этом читатель получает возможность прикоснуться к жизни прославленной личности изнутри, войти в её мир. Получается упоительная забава: вместе с автором выбирать в запутанной веренице малоизвестных или неясных фактов ахматовской биографии события и их объяснения по своему (вернее, автора) вкусу, выбирать, как в магазине, чтобы сшить костюм, в котором Ахматова будет выглядеть «своей», домашней, понятной, чтобы и читательницы могли примерить его по себе — автор же примеряет постоянно. Можно за неё выбирать поклонников, любовников, друзей,
Кто из знаменитых людей не подвергался подобным казням при жизни или после смерти? «И кошка может смотреть на короля», — гласит английская пословица. Слава, как мощный прожектор, не только освещает, но и упрощает, а порой искажает портрет. Толпа, легковерная и переменчивая, ждёт новостей и сенсаций, в том числе и «разоблачений», как в известном эпизоде романа Булгакова «Мастер и Маргарита».
Но существует ещё и такое понятие, как общественное сознание. Оно не столь подвержено капризам стихий, оно формируется вполне известными факторами. Книга написана о поэте с мировым именем. И автор пытается увязать представления о жизни с представлениями о поэзии. Это серьёзно.
Аннотация сообщает, что книга — «не научная биография»:
«Алла Марченко поставила перед собой нелёгкую задачу: не искажая по возможности ни истинности страстей, ни правдоподобия обстоятельств, а главное, не выходя за границы остросюжетного повествования, построить своё "расследование" вокруг того, что было в судьбе Ахматовой главным, — стихов. Прояснить ускользающие, двоящиеся смыслы множества стихотворений Ахматовой. Понять, кому они посвящены. Кто герой? Что за история таится между строк? Стихи свидетельствуют, спорят, опровергают, вынуждают "развязать язык" факты и документы и поведать то, о чём в своё время из осторожности умолчали...»
Здесь упомянута «нелёгкость задачи». Выражение слабо передаёт суть проблемы. Кому это вообще под силу — написать книгу, которая была бы не научной и в то же время научной?
всё же включает уважение к предмету повествования, к состоявшейся жизни, ставшей частью культуры целого народа — требование не только научного, но всякого порядочного изложения.
А. Марченко решила проблему с помощью неожиданной логики. Она отделила представление о научности подхода к биографии от представления о научности исследования поэзии. И первая часть программы, ненаучность, ей удалась блестяще. Те, кто интересовался поиском истины, мгновенно обнаружили такую массу прегрешений, что указать полное их количество никто даже не пытался. В статье Н. А. Богомолова [1] грузный перечень фактических неточностей, замеченных им только в одной тридцатистраничной главке, даёт понятие об уровне в целом — а в книге почти семь сотен страниц. Многое можно объяснить незнанием источников.
Однако если некий документ всё же попадается на глаза А. Марченко, то принцип создания ненаучной биографии продолжает работать: автор вовсе не считает нужным сохранять уважение к каким-либо свидетельствам.
Запись Лукницкого от 22. 11. 1927 «На коньках АА никогда не умела бегать» превращается у Марченко в доверительное сообщение о том, почему та любила лыжи и не любила коньки: «А на катке? Круг, один, второй, третий, и ничего не видишь, кроме исцарапанного льда да задницы впереди бегущего» (с. 49). Читатель, видимо, должен принять это за лексику самой Ахматовой. В воспоминаниях В. Беер, гимназической однокашницы, упоминается маленькое происшествие на уроке рукоделия: Аня Горенко принесла для кроя рубашки «бледно-розовый, почти прозрачный батист-линон» [2, с. 30]. У Марченко он превращается в «прозрачный батист, да ещё и развратного » (с. 48). Курсивом автор выделила своё определение — а то вдруг читатели не обратят на него должного внимания. В воспоминаниях М. Волошина о дуэли с Н. Гумилёвым упоминается пощёчина, которая была дана «по всем правилам дуэльного искусства» [6, с. 146]. В книге этот эпизод превращается в вульгарную потасовку: «Зевс подошёл к Гумилёву вплотную и, хорошо размахнувшись, дал пощёчину, да такую увесистую, что Николай Степанович от неожиданности еле удержался на ногах. Кончилось вызовом на дуэль» (с. 92). Получается, что если бы удар был послабее, то, может, и не пришлось бы стреляться.
«Дьявол — в подробностях». Все эти «наглядности» должны постоянно снижать представление о людях и событиях. Для этого документы, свидетельства — только помеха. И никем не описанный день сватовства Гумилёва,
«Древний город словно вымер, / Странен мой приезд. / Над рекой своей Владимир / Поднял чёрный крест». По мнению Марченко, Ахматова здесь «живописует любимые с отрочества киевские церкви» (с. 160). Может быть, это опечатка? Над рекой стоит вовсе не Владимирский собор, а общепризнанный символ Киева — памятник князю Владимиру
Духовные искания интеллигенции для Марченко — лишь камуфляж любовных шашней. В чём всё-таки смысл этой её фразы о Владимирском соборе? Почему действовавшему православному собору не быть святыней для Ахматовой (хотя
Натужно выдуманные детали романа с Чулковым, пожалуй, всё же заслуживают внимания. Они наглядно раскрывают мировоззрение автора. Георгий Иванович Чулков на всю жизнь запомнил потрясение от впервые услышанных стихов Ахматовой, тогда ещё никому не известной: «Вы — поэт, — сказал я совсем уж не тем равнодушным голосом, каким я просил её читать свои стихи.
Так я познакомился с Анной Андреевной Ахматовой. Я горжусь, что на мою долю выпало счастье предсказать ей её большое место в русской поэзии в те дни, когда она ещё не напечатала, кажется, ни одного своего стихотворения» [9,
Не верит ему Алла Максимовна. Массовая культура активно эксплуатирует мифологему тайны. Автор постоянно использует и «разоблачает» ею же самой изобретённые тайны, исходя из своих житейских соображений. Какими такими стихами могла Ахматова в 1911 году пленить известного критика, который был так полезен, чтобы «войти в литературу»? Да она ещё и «Сероглазого короля» тогда написать не успела! (Здесь это стихотворение, которого Ахматова впоследствии стыдилась, — вершина эстетического вкуса). А понравиться очень даже стоило. Намекнув на это обстоятельство, автор затем, вполне в традициях дешёвого женского романа, ведёт героев к постели. А стихи? Ах да... Разумеется, потом, в другой раз, она ему и стихи почитала. Понравились, а как же.
Привольный метод «ненаучной биографии» позволяет использовать любую понравившуюся деталь сколько угодно раз и по любому назначению. Так, «змеиная гибкость» Ахматовой, о которой сохранились вспоминания современников, получает в книге самостоятельную жизнь. Всякое упоминание о змеях становится намёком на Ахматову. Например, Чулков, описывая парижский зоопарк, сравнивает змеиные глаза с «жуткими», «усталыми» глазами парижан — не в пользу последних. Для Марченко это — свидетельство близости Чулкова и Ахматовой. Блок в стихотворении «О нет! Я не хочу...» сказал: «Но твой змеиный рай — бездонной скуки ад», — значит, образ Натальи Скворцовой совмещён с образом Ахматовой (с. 274).
— подарок Гумилёва: «Уникальные, во всём Петербурге таких не было» (с. 275). Браслеты то и дело всплывают к месту и не к месту — впечатление, что это главная одежда героини книги. И вот в главе, посвящённой отношениям Ахматовой и Блока, без них тоже не обходится. Вообще с Блоком Марченко попала в сложное положение. Есть его записные книжки, известные материалы — простора для полёта фантазии, кажется, маловато. Всё же А. Марченко сурово отчитывает Ахматову за то, что она отрицала роман с Блоком: «Ярость всегда несправедлива. Ахматова в ярости несправедлива вдвойне...» (с. 266) (читатель в испуге представляет некую фурию). Потом писательница находит выход — соглашается, что «добиваться (и соблазнять!) Александра Александровича в качестве "аматера на час" в конце 1913 года было уже почти вульгарным» (с. 277). Однако перед этим всё же выдаёт версию, как «это» могло произойти: «А вот о том, как добиралась до дома после вечера<...> 25 ноября 1913 года, промолчала. Не думаю, чтобы Блок отпустил молодую женщину — в ночь, темноту, непогодь, да ещё зная, что это
Правда, Марченко на ней и не настаивает. Некогда ей увязывать концы с концами. Через пару страниц оказывается, что цель ахматовского визита к Блоку — «хищно надышаться закрытой на семь ключей душой Блока, похитить тайну его "чары"...» (с. 301). Образ Ахматовой приобретает столько разных оттенков, что мудрено представить что-либо внятное. Она оказывается одновременно и «примадонной "Бродячей собаки"», и «Дианой-охотницей», и «гитаной гибкой», и «скромной до застенчивости» «дамой-девочкой», и «тайной сыщицей» — и всё это на одной только странице 300. Больше всего Марченко нравятся те определения, которые она сама придумала, и поэтому первое и последнее из этого перечня встречаются на страницах книги не раз. Выражение «примадонна "Бродячей собаки"» даже получает «обоснование»: на с. 211 сообщается, что в «Собаке» неуютно всем поэтам, кроме Ахматовой. А как же её «Все мы бражники здесь, блудницы, / Как невесело вместе нам!»? Неважно: «Среди патентованных умников и затейливых говорунов её читателей не было. Иное дело "Собака". Здесь что ни ночь — новые восхищённые глаза» (с. 212). Это уж не Ахматова получается,
«заветной чертой», «куда сама Ахматова не любила заглядывать». Оказывается, это — «её врождённый порок»: «Ахматова <...> с мужчинами своей судьбы вела себя совсем не умно». Далее, на с. 509, уже мимоходом высказано сожаление о том, что природа обделила её «талантом любви». Неоднократно проскакивают фразы об ахматовской необразованности, которые и комментировать
— видимо, главное воодушевляющее чувство. На странице 476 она уверяет нас, будто Ахматова Мандельштама называет глупым мальчиком. С точки зрения Марченко, писать гневные стихи против Сталина, да ещё и читать их кому-то — несомненная глупость. Приписывая это мнение Ахматовой, она тем самым косвенно приуменьшает гражданскую значимость «Реквиема».
«в этом безумии есть своя система». Снижение образа Ахматовой предпринимается прежде всего по житейской линии, опошлением и обстоятельств, и мотивов поведения. Но ведь при этом постоянно делаются попытки обесценить, обессмыслить то, что в судьбе поэта было связано с высоким, трагическим или прекрасным.
Например, повествуя о Севастополе, Балаклавской бухте, с которыми связаны детские впечатления Ани Горенко, Марченко с удивлением находит в поэме «У самого моря» «странноватую для героини южной поэмы мечту: выстроить шесть броненосцев и шесть канонерских лодок» (с. 39): «От кого намеревается, став царицей, охранять свои бухты ? Времена вроде мирные?» Нахмурившись на манер строгой классной дамы, Марченко тут же и сменяет гнев на милость. Никто бы не разгадал, если бы она не прочла в воспоминаниях сына Верещагина, что однажды шесть миноносцев подплыли к Георгиевской бухте (так военные моряки приветствовали художника-баталиста). Но в поэме героиня говорит: «Я собирала французские пули, / Как собирают грибы и чернику, / И приносила домой в подоле / Осколки ржавые бомб тяжёлых. / И говорила сестре сердито: / Когда я стану царицей, / Выстрою шесть броненосцев / И шесть канонерских лодок, / Чтобы бухты мои охраняли / До самого Фиолента». Что для дочери морского офицера, внучки защитника Севастополя, имели значение не пропавшие за полвека следы страшной Крымской войны — это оказывается неважно, как и то, что у Ахматовой с поэмой связаны и переживания трагедии русско-японской войны: «... у меня невольно сжималось сердце от воспомин<аний> о Цусиме — и чего я не сумела выразить в поэме "У самого моря".» [3, с. 189]. Для А. Марченко эта поэма — просто история рано развившейся «пацанки», которая видела подплывавшие к берегу русские дредноуты, видела (а может, и не видела?), как едва не утонул
«Многие мемуаристы отмечают и отмечают как малопонятную для горожанки странность: Анна Андреевна панически боялась переходить улицы с сильным автомобильным движением, терялась в сутолоке больших вокзалов, словно провинциалка. Между тем ничего странного в этом нет; ведь она росла пусть и недалеко от столицы, а всё-таки не в городе — в "узорной тишине" дачного предместья» (с. 44). В самом деле, города, в которых Ахматова смолоду бывала, — Петербург, Одесса, Киев, Париж, Венеция, Москва — как это провинциально! Но мы перестаём смеяться, вспомнив, какие реальные обстоятельства хочет зачеркнуть Марченко. На самом же деле о боязни Ахматовой переходить улицу рассказано в первой книге воспоминаний Лидии Чуковской — её поразило в феврале 1940, что Ахматова не решалась перейти через Невский проспект глубокой ночью, когда там не было не только машин, но даже и людей [8,
Похоже, что ценности, одушевлявшие ахматовскую поэзию, для А. Марченко — нечто не столько пустое, сколько чуждое или даже враждебное. Это тем более странно, что в аннотации книги стихи объявлены тем главным, ради чего она написана. Автор обещала прояснить смыслы стихов, понять их. Обещала столь решительно, что можно было настроиться на ожидание научного подхода раз уж не к биографии, то хотя бы к поэзии — пусть в том качестве, какое может дать литературовед средней руки. Однако стихи предстают как наборы строчек, лоскутки, тесёмки, которыми можно распоряжаться совершенно произвольно.
Цельность поэтического образа, его смысл не заслуживают внимания. Если в «Поэме без Героя» Ахматова упоминает о «чёрной раме», «Из которой глядит тот самый, / Ставший наигорчайшей драмой / И ещё не оплаканный час», то для «проницательной читательницы» существенна только чёрная рама — не как знак мрака и отчаяния, а как воспоминание о баронессе Икскуль с её портретами героев каждого маскарадно-бального сезона (с. 456). И Гумилёв, оказывается, присутствует в «Поэме» — в неожиданном смысле. «Не обманут притворные стоны, / Ты железные пишешь законы» — это о том, что он был хорошим организатором, здорово у него были поставлены вечера акмеистов (с. 216). После этого уж не удивляет сообщение о том, что «вписана в чёрную раму (в "Поэме без героя") и драма Мейерхольда» (с. 456). Оказывается, когда поэма «брюлловским манит плечом», — это уже мёртвая Зинаида Райх появляется именно в образе гоголевской городничихи, поперёк всех упоминаний о Байроне и Шелли. Отношение поэта к жанру поэмы — это не тема. Поэма, городничиха или убитая актриса — какая многозначительность получается! А вот почему про Глебову-Судейкину она сказала: «Ты — один из моих двойников»? (Вольное обращение с цитатами отличает всю книгу, здесь всё же цитирую не по Марченко, а по Ахматовой). Ведь происхождение, внешность, профессии у них разные? Романтическая и таинственная тема двойничества, тема повторяемости испытаний, трагедий, судеб, разрешена
Имитация литературоведческих подходов кажется автору важным условием приличия, и здесь используется избитый метод поиска интертекстуальных связей, доведённый до абсурда. Любое слово, независимо от контекста, если встречается у одного поэта, может быть объявлено его перекличкой с другим поэтом.
Например, цитирует Марченко мемуары Чулкова, вышедшие отдельным изданием в 1930 году, где он писал о своих эстетических позициях в 10-е годы: «Освобождаясь от декадентства, я освобождался вместе с тем от того петербургского романтизма, коим душа моя была надолго отравлена. Впрочем, мне предстояло ещё раз припасть к этой хмельной чаше в 1911 году» (с. 146). Через несколько страниц эти строки получают неожиданное толкование: «Анна Ахматова на лету подхватила, присвоила и мастерски обыграла изобретённый Чулковым образ: его увлечение женой Гумилёва подобно хмельной чаше». Дальше приводятся строки «…я терпкой печалью / Напоила его допьяна» и «Как соломинкой, пьёшь мою душу» (с. 150). Но это не изобретение Чулкова, это очень старая метафора. Сколько раз употреблял подобные выражения хотя бы Пушкин! «Порой опять гармонией упьюсь…»; «И дивной негою и тайнами лобзанья, / Всей чашею любви послушно упою…»; «Так отрок библии, безумный расточитель, / До капли истощив раскаянья фиал…»; «С каким живым очарованьем / Пьёт обольстительный обман!», «Не пей мутительной отравы; / Оставь блестящий, душный круг»; «Пусть остылой жизни чашу / Тянет медленно другой»; «Безумных лет угасшее веселье / Мне тяжело, как смутное похмелье. / Но, как вино, - печаль минувших дней / В моей душе чем старе, тем сильней». И Лермонтов писал: «Мы пьём из чаши бытия / С закрытыми глазами….» А позже, в апреле 1917, - Сологуб об Ахматовой: «И кажется, что сердце вынет / Благочестивая жена / И милостиво нам подвинет, / Как чашу пьяного вина». Общность поэтического словаря на таком уровне ничего не доказывает, кроме наличия этого самого словаря и общего культурного фундамента.
«Нигде, кроме как у никуда "негодного" поэта Есенина Сергея, нет такого количества строк, строф, поразительно похожих на ахматовские» (с. 327). Нашлись, правда, всего два похожих на первый взгляд четверостишия. Приводится начало двух стихотворений: «Хорошо здесь, и шелест, и хруст; / С каждым утром сильнее мороз, / В белом пламени клонится куст / Ледяных ослепительных роз» Ахматовой и «Хороша ты, о белая гладь, / Греет кровь мою лёгкий мороз, / Так и хочется к сердцу прижать / Обнажённые груди берёз» Есенина. Но восклицание «Хорошо!» как лирический зачин варьировали многие поэты. Часто пользовался им Фет, у Тютчева сразу вспоминается «Как хорошо ты, о море ночное». Это распространённое клише, а смысл стихов всякий раз организовывается
Грубые, приблизительные истолкования смысла стихов, видимо, вполне закономерно обесценивают в её глазах и сам процесс творчества. Поразительны представления Марченко о том, как создаются стихи. Например, «Тень» Ахматовой: «Вживила, слегка переиначив, заменив Гомера на Флобера, в свой текст строку из стихотворения Осипа Мандельштама "Бессонница. Гомер. Тугие паруса". А мандельштамовский Гомер неизбежно, силою вещей потянул за собой "Современность" Гумилёва, которая, в свою очередь, подсказала и название для уже стучащейся в двери "Поэмы..."» (c. 514). Вот и вся тайна замысла и смысла «Поэмы без героя». Какая разница — Гомер, Флобер?
А вот как, по Марченко, сочинялась «Новогодняя баллада»: «На каждую из десертных раззолоченных тарелочек положила по пирожному. И разлила вино. Поровну во все шесть бокалов. Глотнула из своего, и стихи пошли, сами, своим ходом...» (с. 420). Удивительно, правда?
Для А. Марченко не существует проблемы, волновавшей столько лет или столетий великих философов. Например, Гегель считал, что искусство выше жизни, потому что именно в нём красота идеала предстаёт в полном и прекрасном воплощении. Прекрасное для него было чувственной видимостью идеи. Не пошлой идейки газетного фельетона или политического лозунга, а Идеи в платоновском ещё смысле — как воплощения первооснов бытия. А Чернышевский, как известно, не соглашался с Гегелем, считал, что прекрасное есть жизнь — в том смысле, что только из жизни художник постигает саму идею красоты, разнообразнейшие её воплощения. Ради этой самой жизни, считал Чернышевский, и трудится художник, чтобы сделать её прекраснее на основании того, что она сама в себе и содержит. Были на эту тему и другие мнения. А. Марченко обладает своей собственной точкой зрения. Для неё просто пустым местом остаются и поэзия, и красота.
Если бы автор взялась комментировать стихотворение Ахматовой, приведённое в начале нашей статьи, то скорее всего могла бы озаботиться ценой на дудочки, покроем платья «милой гостьи», попыталась бы узнать, чьё имя скрывается под этим наименованием, а может, и чьи имена. Конечно, взволнованно принялась бы уточнять, летняя описана ночь или зимняя. Может быть, здесь намёк на то, что Гумилёв нашёл дверь спальни запертой? И не было ли за стенкой бодрствующего соседа, который своими ушами слышал, как всё это было? Возможно, в воспоминаниях
1. Богомолов Н. Биографическое повествование как симптом // Знамя. — 2009. — № 9.
2. Воспоминания об Анне Ахматовой. — М.: Советский писатель, 1991.
4. Латынина А. «В оценке поздней оправдан будет каждый час...» Алла Марченко об Анне Ахматовой. // «Новый Мир» 2009, № 8.
/ Алла Марченко. — М.: АСТ: Астрель, 2009.
6. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. — М.: Вся Москва, 1990.
— М. -Л.:
8. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. 1938 — 1941. — Испр. и доп. изд. — СПб: Журнал «Нева»; Харьков: Фолио, 1996.
9. Чулков Г. И. Годы странствий. — М.: Эллис Лак, 1999.