Темненко Г. М.: Об интенциях мифизации в современном научном дискурсе

Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество:
Крымский Ахматовский научный сборник. -
Вып. 8. - Симферополь, 2010. - С. 128-139.

Об интенциях мифизации в современном научном дискурсе

и продолжает оставаться активной частью современной культуры. Наука о мифах вбирает в себя данные филологии, этнографии, культурологии, философии, социологии, психологии и т. д.

Изучение этой важной части культурного сознания становится тем более актуальным, чем более осознаётся её активность и неотменяемость. Фантастическое в мифе может быть понято как обобщённое и символизированное выражение ценностей, сакральных традиций культуры, а также в качестве проявления древнейших архетипических представлений человечества. Миф интересен как закономерностями и моделями создаваемых образов, так и теми цепочками значений, которые связывают архаические культуры с современностью.

В наше время обращение к мифологическим истокам художественных образов стало для научной литературы столь привычным, что иногда становится почти самоцелью. Однако эти разыскания, независимо от уровня объективности и методологической корректности исследования, могут охарактеризовать не только исследуемое произведение, но и некоторые свойства научного дискурса.

В этом отношении представляют интерес работы, посвящённые мифическому слою в "Поэме без героя" Анны Ахматовой. Когда-то Д. Лихачёв назвал эту поэму "самым литературным произведением", и продолжительное время поиск различных литературных аллюзий, цитат и реминисценций занимал ахматоведов настолько, что почти вытеснил иные способы анализа. Теперь пришла пора мифологических комментариев.

Передо мною новинка - книга Светланы Адоньевой "Дух народа и другие духи" (СПб.: Амфора, 2009).

"это книга о коллективных чувствах, которые человек, живущий на постсоветском пространстве, часто склонен принимать за свои собственные". Книга рассматривает в ряде очерков некоторые распространённые представления как несомненные заблуждения, доставшиеся от предыдущих эпох.

С. Адоньева, возможно, - серьёзный фольклорист. Она бывала в фольклорных экспедициях, знает массу вариантов сказок, заговоров, обрядов, приводит интереснейший полевой материал. Несомненна и теоретическая начитанность автора книги, позволяющая не только описывать поверья и обычаи, но и стремиться к осмыслению некой обобщённой картины присутствия в современном сознании архаических представлений. Об этом говорит и название книги.

Но автор её выступает в двух ипостасях, не вполне совместимых. Рядом с квалифицированным фольклористом присутствует бойкий публицист, который выглядит не столь основательно, сколь расторопно, как-то похоже на ярмарочного зазывалу, покрикивающего: "А вот кому мифов, подходите, только у нас вы узнаете, что то, что вы принимаете за свои чувства, - это просто обман трудящихся, пережитки". Ужасно, с точки зрения автора, выглядит сознание современных россиян. Об этом сообщается прямо с обложки: "Мы строим свою национальную идентичность на культе мёртвых. Девушки продолжают ожидать суженых. Матери несут ответственность перед государством и партией за рождение и воспитание детей…" Негодование и издёвка обращены на все те черты современного сознания и поведения, в которых автору удаётся обнаружение мифических корней. Намеренно или случайно игнорируется аксиологический аспект мифа.

Любопытно выглядит в середине этой книги раздел, интерпретирующий "Поэму без героя" Ахматовой. Конечно, для фольклориста может представлять интерес произведение, действие которого затрагивает тему святочных гаданий, где к героине приходят в гости умершие друзья, где отдельное посвящение адресовано гостю из будущего. Но фольклор - явление многослойное, к тому же в разные эпохи по-разному формировавшее культурное сознание нации. Города на Руси возникли ещё в первом тысячелетии нашей эры. С. Адоньева же склонна везде видеть только то население, которое пришло в них из деревень в ХХ веке и вплоть до распада Советского Союза сохранило неизменной дореволюционную ментальность [1, c. 66-67]. Для Анны Ахматовой, поэта европейской культуры, исключения не делается.

Поскольку на протяжении всей книги фольклорное мифизированное сознание представляется С. Адоньевой явлением устарелым и неистинным, это определяет её подход и к "Поэме без героя". Гадание о женихе она соотносит с обрядами женских инициаций, Ахматову почему-то считает прошедшей этот обряд: "В народной традиции сюжет суженый-ряженый-демон разворачивается в двух жанровых регистрах - в рассказах о святочных гаданиях и волшебных сказках. Оба жанра работают на один и тот же жизненный сценарий. Мистическое ожидание жениха / ожидание мистического жениха, определяющее этот возрастной этап женской жизненной истории, должно быть пережито инициируемой и усвоено ею в традиционных семантических категориях. Демоническая природа суженого обнаруживается в обоих жанрах". <…> "Образы, знакомые девочке и до посвятительной ситуации - по сказкам о животных, потешкам, байкам, играм, своим и чужим рассказанным снам обретают в таких текстах скрытое до сих пор значение. Они становятся элементами того символического языка, на котором после этой посвятительной ситуации - прошедшие её - могут говорить на другие темы. Последнее, на мой взгляд, и может объяснить природу появления символических образов, традиционно связанных с темой суженого, в ахматовской "Поэме без героя"" [1, c. 161-162].

"Поэмы без героя" самой Ахматовой отмечается как возможная, но отвергаемая: пушкинский эпиграф "С Татьяной нам не ворожить" ясно на это указывает. Автор давно вышла из предбрачного возраста и вспоминает друзей ушедшей молодости. Героиня же поэмы, в которую влюблен драгунский поэт, "бедный мальчик", ни о ком не гадает, - она и без того окружена поклонниками. Её замужество ("под фатой "поцелуйные плечи"") в прошлом ("Твоего я не видела мужа / Я, к окну приникавшая стужа") [3, т. 1, с. 285, 286]. Один из её спутников - вполне узнаваемый Александр Блок: "Это он в переполненном зале слал ту черную розу в бокале" [3, т. 1, с. 284]. Представление о его поэзии и личности помогает Ахматовой воссоздать атмосферу эпохи начала века, совмещавшей в себе высокие нравственные искания с беспредельным разгулом ("Гавриил или Мефистофель / Твой, красавица, паладин?") [3, т. 1, с. 284]. Среди персонажей поэмы есть и "сам изящнейший Сатана". Его прототип - поэт Михаил Кузмин, чья аморальность получала у Ахматовой стабильное осуждение, чья причастность к гибели "не героя" давно известна [6]. События, происходящие с героями поэмы, ведут к трагедии, к размышлениям о судьбах поколения, страны, мира. Но для Светланы Адоньевой существует только тема святочного гадания, поэтому все персонажи мужского пола сливаются для нее в один мифический образ "жениха с того света".

таковых оказались все мужские персонажи произведения [4]. Нелепость и непристойность такой интерпретации не была замечена исследовательницей. Мотив мёртвого жениха традиционен в русской литературе со времён Жуковского. Однако в тексте поэмы идёт сложное переосмысление знакомых мотивов, и для их понимания необходим прежде всего анализ текста. С. Адоньева же идёт не от целостного восприятия произведения, а от отдельных мифических или архетипических (автор не различает этих терминов) представлений, закрепившихся в фольклоре. Правда, обнаруживается, что и фольклорное сознание в её работе наделяется рядом свойств далеко не бесспорных.

Оставим на суд специалистов проблему женских инициаций в интерпретации С. Адоньевой. Но здесь удивляет некорректность отождествления сказочного материала со смысловым наполнением гадательных текстов. Мистическое ожидание и ожидание мистического жениха - не одно и то же. Рудименты тотемистических представлений в гаданиях о суженом, как известно, перемешаны с элементами мифических представлений иных эпох, и материал этот требует скрупулёзного анализа. Но бытовое гадание о женихе по своей сути вопрошает вовсе не о мистическом женихе, а о конкретном, которому демоничность ни к чему. В гаданиях о женихе весь интерес был сосредоточен на том, чтобы увидеть его лицо, узнать цвет глаз, волос - как можно больше конкретных примет, чтобы не пройти мимо при реальной встрече.

Однако исследовательница не задерживается на размышлениях о таких деталях, а решительно обобщает: "Тема тени "без лица" достаточно явно соотносится с приведенным выше устойчивым атрибутом суженого - невидимостью, безвидностью" [1, с. 163]. Она упускает при этом, что святочные ряженые не тождественны ожидаемому жениху, что тень "без лица и названья" Ахматовой названа как непрошеный, незваный носитель таинственного зла. Действительно, представление о выходцах с того света как не имеющих лица было широко распространено в фольклоре. Но без лица в связи с этим представлялась и сама смерть [см. 2, с. 32]. Античная богиня подземного мрака Геката изображалась без лица. Сама Ахматова в "Прозе о Поэме" подчёркивала одновременно нематериальность и реальность этого персонажа, что позволяет предположить в нём персонификацию судьбы: "Кто-то "без лица и названья" ("Лишняя тень" 1-й главки), конечно - никто, постоянный спутник нашей жизни и виновник стольких бед" [3, т. 2, с. 227]. На правомерность такого предположения указывает и комментарий серьёзного исследования Н. И. Крайневой [9, с. 907], одновременно заставляя задуматься о художественной мотивации введения персонажа с подчёркнуто иррациональной природой.

Однако взгляд фольклориста не приучен распознавать литературные тонкости. Пришёл - значит жених, и многочисленность таковых ничуть не смущает учёного, поскольку мистическая ситуация позволяет всех слить воедино: "Он - который слал ту черную розу в бокале, он же встретившийся с командором. Он же - вестник благой Гавриил (свидетель избранничества), он - Сатана" [1, c. 166]. Смысл ахматовского текста просто исчезает при совмещении столь разнородных образов. Захваченная своими открытиями, С. Адоньева объявляет получившийся сюжет "банальным" (не замечая, что это не ахматовский, а её собственный), называет "мыльной любовной историей" [1, c. 166] и почтительно находит для самой Ахматовой в этой поэме просто сказочно значительную роль: "Но, объявив свой отказ от матримониального сюжета, автор немедленно называет свою новую роль. И она известна по фольклорным контекстам сюжета об испытании: "Твоего я не видела мужа / Я, к стеклу приникшая стужа…." (ср.: Мороз, Метелица, Баба Яга)"[c. 165]. Ахматова в роли Бабы-Яги - такое и товарищу Жданову не снилось! Эта трактовка была бы всего лишь курьёзом, если бы не одно примечательное обстоятельство.

"за уши". Но С. Адоньева ссылается на авторитет В. Н. Топорова, поскольку он 20 лет назад уже писал о ритуальном аспекте в "Поэме без героя" [1, с. 164].

Возможно, оказал некоторое влияние на С. Адоньеву и А. Г. Найман, дополнивший второе издание своих воспоминаний об Ахматовой статьёю о "Поэме без героя". У него читаем похожие построения: "Стало общим местом говорить о двойничестве персонажей поэмы, о двух и более исторических лицах, претендующих на роль каждого из них. Двоятся и двойники: "изящнейший сатана", который "хвост запрятал под фалды фрака", - и "демон", у которого "античный локон над ухом" также словно "таинственно" прячет что-то, - отчего в двойники ему напрашивается и "козлоногая, в чьих "бледных локонах злые рожки" выставлены напоказ. Таким же образом любовный треугольник "Девятьсот тринадцатого года": Корнет-Красавица-Демон - находит соответствие в "треугольнике" "Решки": Июль-Поэма-Бес творчества" [5, с. 347]. (Как это понимать? Кто ещё должен застрелиться - Июль или Бес творчества, кстати, в Поэме отнюдь не персонифицированный?)

А. Г. Найман справедливо протестовал против бесконечного поиска цитат и реминисценций, который, "во-первых, перекашивает картину, делает представление о целой вещи однобоким, а во-вторых, сужает взгляд, превращает поэзию действительно в "укладку", в сундук культуры, которую поэзия всего лишь искусно спрессовала" [5, с. 344]. Однако сам он, увы, принялся искать истоки этого произведения на тех же путях: "Не будет натяжкой допустить, что "Божественная комедия" для "Поэмы без героя" - то же, что "Энеида" для "Божественной комедии" [5, с. 351]. Но чтобы доказать это, ему пришлось пойти именно на перекашивание картины: соединить никогда не упоминавшееся Ахматовой северогерманское божество солнца по имени Иул (неизвестно, знала ли она о нём вообще), чей праздник приходился на конец декабря, со словами Вергилия о том, что он рождён во времена Юлия и со словами самой Ахматовой о том, что ей Поэму "привёл… сам Июль" [5, с. 348-351].

И в книге А. Г. Наймана имя В. Н. Топорова, правда, в другой связи, упоминается с большим пиететом. Не подвергая сомнению величайшую эрудицию и глубину многих исследований, принёсших славу этому учёному, всё же решимся обратиться к его непосредственному анализу "Поэмы без героя", который мог повлиять на последующие шаги упомянутых исследователей.

"У Ахматовой был дар ритуального жеста и слова, точнее - искусство делать их ритуальными. Мандельштам первым и достаточно рано заметил, что "в последних стихах А. произошёл перелом к гиератической важности, религиозной простоте и торжественности". О "ритуальности" А. можно говорить и в несколько ином, более прямом смысле этого слова. Уже в "Anno Domini" поэт выступает не только как свидетель происходящего, описывающий страшный Год Господень, но и как тот, кто оплакивает и поминает погибших, т. е. как руководитель этой части обряда. Ещё очевиднее это проявляется в случае "Реквиема". Стихи его, слагаемые, запоминаемые, произносимые шёпотом или про себя не потом и даже не просто по горячим следам, а синхронно, постоянно, в течение ряда лет, само слагание этих стихов есть не только факт истории и литературы, но поминальный обряд в строгом смысле слова - по всем жертвам: по своим, по друзьям и знакомым, по тем, чьи имена известны, и по тем, "их же имена сам веси"" [7, с. 15]. Это наблюдение, в культурологическом плане чрезвычайно точное, построено корректно и в плане литературоведческом, поскольку уточняет жанровую характеристику "Реквиема" в соответствии с авторским определением поэмы. Но далее идут ещё несколько страниц, представляющих набросок менее строгих построений. Да, В. К. Шилейко, как известно, переводил созданную в древней Месопотамии поэму "Энума Элиш", Ахматова была хорошо знакома с этой его работой, о чём сохранились письменные свидетельства. Не менее достоверно и то обстоятельство, что ею самой в Ташкенте создавалось произведение с таким названием. Но не уточняется, что новогодний ритуал в древнем Вавилоне был связан с ежегодным обновлением природы, и он предполагал временное символическое умирание царя-жреца, что выражалось в лишении его атрибутов царской власти. Верховный жрец допрашивал царя о том, как он правил в течение года, не нарушал ли законов, данных богами и т. д. При этом царю-жрецу изрядно доставалось: его били по щекам. Считалось, что если при этом из его глаз брызнут слёзы, то это хорошо: следующий год будет изобильный и урожайный. После того, как ритуал был исполнен и царь-жрец дал правильные ответы на все поставленные вопросы, ему с почтением возвращали всё отобранное, он вновь становился полноправным царём, начинался новый календарный цикл. Согласимся, что от поэмы Ахматовой всё это далековато. Конечно, в ритуале вполне можно увидеть зарождение темы совести и греха, и в тезисной работе В. Н. Топорова этот момент сходства намечен весьма наблюдательно.

эпохи. Календарные ритуалы, как известно, противостоят трагедии, поскольку в мифе время циклично, за гибелью (всегда временной) там обязательно следует воскрешение. Ахматова же оплакивает гибель свершившуюся и необратимую - без понимания этого пропадает пафос "Поэмы без героя". Смерть юного поэта - преддверие гибельной эпохи для целой страны, мучительных испытаний, относительно которых как раз звучит в поэме тема воскрешения - но не обновлённой жизни, а застарелых грехов. Автор испытывает ужас перед возможным повторением исторической, культурной, моральной ситуации: "ВСЁ В ПОРЯДКЕ. ЛЕЖИТ ПОЭМА / И, КАК СВОЙСТВЕННО ЕЙ, МОЛЧИТ. / НУ, А ВДРУГ КАК ВЫРВЕТСЯ ТЕМА, / КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ..." [3, т. 1, с. 289]. Финальные строки поэмы о том, как "Долгу верная, молодая / Шла Россия спасать Москву" [3, т. 1, с. 298] не отменяют страшного вопроса об аморальности элиты, которая может вновь поставить страну на грань гибели, а многих людей - просто и безвозвратно погубить.

Однако "мораль из моды вышла ныне" - со времён Пушкина это уже не впервые. Зато мифология - в моде. Притягательность туманного и малопонятного не нуждается в объяснениях и комментариях. Мифизирующее мышление для современного человека, кажется, почти недоступная загадка. Однако В. Н. Топоров в другой своей заметке - "Об ахматовской нумерологии и менологии" [8] дал блестящий образец реконструкции мифизирующего мышления. Логика мифа здесь вполне соответствует закону партиципации (или сопричастности), замеченному ещё Л. Леви-Брюлем. Первобытное мышление соединяет предметы и явления не по законам причинности, а исходя из их соседства во времени или пространстве; это мышление не различает части и целого, отождествляет предмет с его именем, атрибут с сущностью и т. д. Главное в мифе - его интенция, то есть направленность. Если приглядеться к тем натяжкам, которые так бросаются в глаза в рассмотренных работах, то сходство станет понятным.

Статьи Топорова написаны в 1989 году - в год столетия Ахматовой. Знаменитое Постановление ЦК ВКП(б) 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград" было отменено буквально накануне, в самом конце 1988 года. Ахматова, "полупризнанная, как ересь", возвращалась в литературу - ещё советскую литературу! Улучшение её статуса в ситуации этих лет шло через подчёркивание значительности смысла, через утверждение многомерности её поэзии. Прямая наследница вавилонских царей-жрецов - это выглядело очень внушительно. В мифологии ведущая интенция - не поиск причинно-следственных связей, а поиск иерархии сил.

в недрах обряда, то можно рассматривать этот текст даже не как мифизацию, а скорее поэтизацию фигуры Ахматовой. И надо признаться, что сама идея заслуживает внимания. Самый фантастический образ способен отражать некоторые стороны реальности. Цари-жрецы, пророки и поэты потому и были всегда в центре внимания, что от них ожидали прозрений - и не всегда эти ожидания оставались бесплодными. Они говорили на древнем языке мифов, и сам этот язык - одна из интереснейших проблем современной науки. Да и миф о великом первопредке настолько традиционен в истории культуры для всякой значительной личности, что составляет отдельную самостоятельную проблему культурного сознания.

Собственно говоря, и А. Г. Найман подыскал для Ахматовой великого предка, но поближе - Данте Алигьери, которого Ахматова и на самом деле знала, и любила, и читала в подлиннике - всё так. Только строфика "Поэмы без героя" всё-таки отличается от дантовских терцин, как ни поэтично звучит сравнение с "переливающейся кожей змеи", - именно Найману принадлежит замечательное наблюдение о специфике строф "Поэмы". И сама структура "Поэмы без героя" совсем не похожа на структуру "Божественной комедии". В частности, это касается важного пункта, самим А. Г. Найманом справедливо подчёркнутого: поэма Ахматовой приглашает читателей к активному сотворчеству, и его статья - тому подтверждение.

не особенно вникая, что же та хотела сказать.

Конечно, от Топорова до Адоньевой - "дистанция огромного размера". Однако налицо тенденция. Во всех случаях авторы исходили из несомненно положительного восприятия ахматовского творчества и имели самые добрые намерения. С культурологической точки зрения мы имеем дело с почтенной традицией, уходящей в глубь тысячелетий. Но с точки зрения научности литературоведческого анализа воскрешение рудиментарных моделей мышления всё же не ведёт к прогрессу. А вот исследование их проявлений и действий требует корректных научных методов.

"Вовсе нет у меня родословной, / Кроме солнечной и баснословной", - говорит о себе Поэма у Ахматовой.. Это сообщение о том, что главное - не за пределами текста, а в нём самом. Присутствие мифического начала в ахматовском творчестве не вызывает сомнений. Однако его изучение требует не соучастия в мифотворчестве, а глубокого и кропотливого анализа того, как миф обретает новую жизнь и новые смыслы в литературе.

Примечания

1. Адоньева С. Дух народа и другие духи. - СПб: Амфора, 2009.

4. Корхмазян Н. С. Мотив "мертвого жениха" в "Поэме без героя" Анны Ахматовой (К вопросу о пушкинских традициях) // Проблемы творчества и биографии А. А. Ахматовой. Тез. докл. обл. науч. конф., посв. 1ОО-летию со дня рождения поэта. - Одесса, 1989. - С. 41-45.

5. Найман А. "Поэма без героя" // Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. / Издание обновлённое и дополненное. - М.: Вагриус, 1999. - С. 338-405.

6. Тименчик Р. Д. Заметки о "Поэме без героя" - в кн.: Поэма без героя: В 5 кн. / Вступ. ст. Р. Д. Тименчика. - М.: Изд-во МПИ, 1989. С. 3-25.

"Поэма без героя" в ритуальном аспекте // Анна Ахматова и русская культура начала ХХ века. Тезисы конференции. - М., 1989. С. 15-21.

8. Топоров В. Н. Об ахматовской нумерологии и менологии. // Анна Ахматова и русская культура начала ХХ века. Тезисы конференции. - М., 1989. С. 6-14.

9. "Я не такой тебя когда-то знала…": Анна Ахматова. Поэма без Героя. Проза о Поэме. Наброски либретто: материалы к творческой истории / Изд. подг. Н. И. Крайнева; под ред. Н. И. Крайневой, О. Д. Филатовой. - СПб: Мир, 2009.

Раздел сайта: