Критическая статья Ахматовой:
обмен мистификациями или скрытая полемика?
Единственная критическая статья Ахматовой, напечатанная за всю её жизнь, - "О стихах Н. Львовой" (№ 1 "Русской мысли" за 1914 год) [1, т. 2, с. 211-212].
Несколько лет назад В. А. Черных обратил внимание на загадочность этой страницы ахматовского творчества и выразил сомнения относительно того, кто является автором статьи [19]. Принадлежит ли этот текст вообще перу женщины? Размышления о женском творчестве подчёркнуто отстранённы, автор говорит о женщинах как о "них". Стиль и интонации, несомненно, напоминают критические статьи Н. С. Гумилёва. Гипотеза В. А. Черных, что хотя бы некоторые фразы этой рецензии могут принадлежать Гумилёву, обоснована точными наблюдениями. Сходство столь заметно, что порождает вопрос, не принадлежит ли весь текст его перу?
"Можно … предположить, что, публикуя свою рецензию за подписью "Анна Ахматова", Гумилёв как бы отвечал невинной мистификацией на брюсовскую мистификацию со "Стихами Нелли". В этой связи нельзя не отметить, что если брюсовская мистификация была сразу же всеми разгадана, то авторство рецензии "О стихах Н. Львовой" до сих пор никем не ставилось под сомнение, - пишет В. А. Черных [19, с. 82]. Однако он обращает внимание и на дословное повторение одной из фраз этой рецензии - в посвящённой ахматовскому творчеству статье Н. В. Недоброво (впервые отмечено в печати Р. Д. Тименчиком), - это ещё более усложняет проблему авторства.
Известный знаток биографии и творчества А. Ахматовой, со свойственной ему исключительной корректностью, не стал торопиться с выводами, чётко отмечая границы между достоверным и гипотетическим. Поднятая проблема, несомненно, заслуживает дальнейшего рассмотрения - прежде всего для уточнения представления о творчестве Ахматовой, а также и как средство дополнительной характеристики литературной ситуации в целом.
Вопросы, которые при этом возникают, имеют разноплановый характер.
Во-первых, разумеется, проблема авторства не существует в исключительно формальном плане. Если это мистификация, то какова её суть? Можно ли в этом случае увидеть проявление только молодого озорства со стороны Гумилёва (вероятно, и при участии Недоброво), или же это результат тех трудностей, которые, как известно, испытывала Ахматова при написании прозы?1) Если в "физическом" написании статьи столь заметно участие иной руки или иных рук, то возможно ли предположение об участии Ахматовой хотя бы на стадии замысла и обсуждения? А если да, то допустимо ли рассмотрение этого текста всё же и в свете некоторых проблем ахматовского творчества - и как "женского", и как неповторимо индивидуального?
Эта группа вопросов возвращает к необходимости внимательного прочтения самой рецензии. Естественно, что её смысл извлекается прежде всего из текста. Однако гипотеза о мистификации требует дополнительных сведений. Для этого, во-вторых, необходимо по возможности объективное рассмотрение тех литературных и житейских обстоятельств, которые могли сформировать мотивы, побудившие автора (или соавторов) к написанию текста рецензии, а также, может быть, к сокрытию авторства.
И, в-третьих (но отнюдь не "в-последних"), конечная цель - более полное понимание смысла статьи - может прояснить не только проблему авторства, но и некоторые характеристики ситуации противостояния недавно сформировавшегося акмеизма - символизму (эта проблема, сама по себе весьма обширная, будет здесь затронута лишь локально, но, возможно, некоторые её детали станут более отчётливыми).
Все перечисленные вопросы тесно связаны между собой.
* * *
Заслуживает внимания появление тогда же, в 1914 году, посвящённой женскому творчеству статьи "Холод утра", подписанной именем Львовой, где уделялось некоторое внимание поэзии Ахматовой [14]. (В настоящем издании мы воспроизводим этот текст). Нет ли связи между этими двумя статьями? 2) Может быть, статья за подписью Ахматовой должна была появиться как некий ответ - дань пусть и запоздалой, чисто символической вежливости - на статью Львовой?3) Это актуализирует самые простые, начальные вопросы: кто такая Н. Львова, что за стихи она писала, почему надо было Ахматовой (или Гумилёву?) написать рецензию на стихи автора малоизвестного (или скрытый ответ на статью совершенно неизвестного критика), когда литература была столь богата ярчайшими талантами?
Ответы на них делают предположение о невинной мистификации не вполне подходящим. Здесь чрезвычайно ценно замечание В. А. Черных о возможной связи этой загадки ахматовского авторства с известной "шалостью" мэтра символизма, написавшего цикл стихотворений от лица женщины. Однако рассматривать эту историю как всего лишь ответный розыгрыш мешает её мрачный колорит.
Рецензия была напечатана вскоре после трагической гибели Надежды Львовой, автора единственного поэтического сборника "Старая сказка" [13]. История её самоубийства получила широкую огласку. Факт личного знакомства Ахматовой и Львовой является не установленным. По крайней мере, в мемуарной литературе об Ахматовой имя Львовой не встречается, равно как и в литературе, связанной с творчеством Гумилёва. Зато оно легко обнаруживается рядом с именем В. Я. Брюсова.
"Некрополь".
"В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать после отъезда Нины Петровской. <…>
Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители её жили в Серпухове; она училась в Москве на курсах. Стихи её были зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у неё было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка. Она сильно сутулилась и страдала маленьким недостатком речи: в начале слов не выговаривала букву "к": говорила "`ак" вместо "как", "`оторый", "`инжал".
Мы с ней сдружились. Она всячески старалась сблизить меня с Брюсовым, не раз приводила его ко мне, с ним приезжала ко мне на дачу.
Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо молодился, искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в духе Игоря Северянина и посвятил её Наде. Выпустить эту книгу под своим именем он не решился, и она явилась под двусмысленным титулом: "Стихи Нелли. Со вступительным сонетом Валерия Брюсова". Брюсов рассчитывал, что слова "Стихи Нелли" непосвящёнными будут поняты, как "Стихи, сочинённые Нелли". Так и случилось: И публика, и многие писатели поддались обману. В действительности подразумевалось, что слово "Нелли" стоит не в родительном, а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвящённые Нелли. Этим именем Брюсов звал Надю без посторонних.
С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова - между ней и домашним очагом. С лета 1913 она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал её к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер - подарок Брюсова. <…> В конце ноября, кажется - 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила поэту Вадиму Шершеневичу: "Очень тоскливо, пойдёмте в кинематограф". Шершеневич не мог пойти - у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне - меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.
<…> Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда - в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной "встрече"…4) На ближайшей среде "Свободной эстетики", в столовой Литературно-Художественного Кружка, за ужином, на котором присутствовала "вся Москва": писатели с жёнами, молодые поэты, художники, меценаты и меценатки, - он предложил прослушать новые его стихи. Все затаили дыхание - и не напрасно: первое же стихотворение оказалось декларацией. Не помню подробностей, помню только, что это была вариация на тему
Мёртвый, в гробе мирно спи,
Жизнью пользуйся живущий, -
а каждая строфа начиналась словами: "Умершим - мир!"5). Прослушав строфы две, я встал из-за стола и пошёл к дверям. На меня зашикали: все понимали, о чём идёт речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию" [18, с. 33-35].
Это изложение событий, даже при некотором сокращении, выглядит как обвинительный акт. Нет сомнений, что не только "вся Москва", но и "весь Петербург" были в курсе происшествия, непосредственно связанного с именем прославленного мэтра символизма, что и Гумилёв, и Ахматова, и Недоброво знали об этой трагедии.
Был ли Брюсов столь чёрств, как следует из приведённого рассказа? К сожалению, не сохранилось ни его письмо к Эренбургу, написанное в конце 1913 года под впечатлением произошедшего, ни ответ последнего [6, с. 518]. Известны строки в записной книжке И. Эренбурга, в своё время близко знавшего обоих, свидетельствующие, что и спустя значительное время - летом 1917 года - эта история продолжала оставаться для знаменитого поэта тягостным воспоминанием: "Брюсов. Жизнь на 2 плане. О Наде. Жалкий, седой" [6, с. 520]. Сборник стихов Н. Львовой с предисловием В. Брюсова после её смерти был переиздан. В литературном альманахе "Жатва" были напечатаны рецензия постоянного критика "Жатвы" Ал. Булдеева на сборник [7], некролог от редакции и статья "Холод утра", подписанная именем Львовой, но, вероятно, написанная Брюсовым. Может быть, он хотя бы таким образом стремился загладить свою вину перед ушедшей? Или рассчитывал, что так это будет выглядеть со стороны? У нас нет документальных доказательств, что эта статья была известна Ахматовой или Гумилёву6). Но вероятность велика, и сопоставление текстов этих двух рецензий весьма любопытно.
* * *
Конечно, в статье "О стихах Н. Львовой" ни малейшего намёка на причины её гибели мы не обнаруживаем, да и странным было бы присутствие такового в литературно-критической статье.
Однако становится понятнее первый абзац, более уместный не в рецензии, а в некрологе: "Тяжело, когда умирает поэт, но когда умирает молодой поэт, ещё тяжелее. С мучительным вниманием вчитываешься в немногие оставшиеся после него строки, жадно ловишь в ещё не окрепшем голосе и так по-молодому скупых образах тайну смерти, которая скрыта от нас, живых" [1, с. 211].
Но жанровая характеристика статьи заставляет задуматься.
об остальном полагается умалчивать. Но ведь и для жанра рецензии не совсем обычно, что констатация этого факта не исключает возможности серьёзного отношения к творчеству Львовой: "Её стихи, такие неумелые и трогательные, не достигают той степени просветлённой ясности, когда они могли бы быть близки каждому, но им просто веришь, как человеку, который плачет" [там же]. Это выражение заслуживает отдельного рассмотрения, и мы к нему ещё вернёмся. Пока же напомним, что вопросы художественной формы в кругу акмеистов рассматривались весьма пристально. Внимание Н. Гумилёва к этим проблемам общеизвестно. Можно ли предположить здесь проявление несколько иного отношения к этим вопросам со стороны Ахматовой? Однако за неумелой поэзией признано право на серьёзное внимание: "Её страдание ищет выхода в мечте, не романтической, которую можно завоевать подвигом воли, но остро-лирической, преображающей для неё все мгновения жизни" [там же]. Так можно говорить о настоящем поэте - и опять-таки вызывает недоумение, что в данной ситуации не оказалось возможным ограничиться этим признанием. Итак, для некролога - несколько чересчур сурово, для рецензии - несколько непоследовательно? Может ли это быть косвенным доказательством участия в написании статьи не одного, а нескольких авторов?
Отметим, что уже с первой фразы в статье присутствуют две темы, в равной мере существенные.
Смерть молодой женщины, начинающего поэта - не только источник сожалений, но и повод для попытки осмысления самой загадки смерти. При этом деликатно не названа причина смерти, а с нею и вообще проблема самоубийств, которые в это казавшееся благополучным предвоенное время превратились в настоящую эпидемию. Но смерть и самоубийство - тематика и вообще литературы "серебряного века", а также и особенно Ахматовой, не только ранней - вспомним "Поэму без героя". Одна из частей поэмы носит название "1913 год". Впрочем, значимость темы самоубийства для личности Гумилёва и для его поэтического творчества также несомненна. Определить, для кого из них тема представляла наибольшую актуальность, - практически невозможно.
Другая же тема - молодость и незрелость погибшего поэта - намечает проблему становления поэтического дарования. Это не только судьба юной женщины, писавшей стихи. Это ещё и судьбы молодой поэзии, которой предстояло найти новые пути для своего роста. Здесь подспудно таится вопрос о методах воспитания таланта и об ответственности тех или того, кто брал на себя эту миссию. И для Гумилёва, и для Ахматовой - актуально, хотя и по-разному. Вряд ли был к этой теме равнодушен и Н. В. Недоброво.
"Мне кажется, что Н. Львова ломала своё нежное дарование, заставляя себя писать рондо, газеллы7), сонеты" [1, с. 212]. Эта фраза производит впечатление ещё более странное. Она может показаться неожиданно бестактной, поскольку после смерти поэта уже незачем обсуждать такие детали.
Однако весь текст приобретает совершенно иной смысл, если мы допустим, что это - полемика, что всё это обращено не к ушедшей тени, а к живой конкретной личности. И, возможно, эта личность - В. Брюсов.
* * *
Отношения мэтра с пишущей стихи молодёжью в это время были весьма непростыми. Припомним некоторые известные факты.
В эпоху расцвета символизма, в 1900-е годы, внимание В. Я. Брюсова к стиху, к его технике и его тонкостям, вкупе с высочайшим уровнем авторитета, влекли к нему очень многих. Андрей Белый, чьи отношения с Брюсовым длились много лет и были ознаменованы трагическими перепадами, в данном пункте даёт ему безоговорочно однозначную оценку: "Бескорыстный советчик и практик, В. Я. расточал свои опыты, время юным с победительной щедростью" [2, c. 185].
В 1910 году Николай Гумилёв (как известно, проходивший у него в течение нескольких лет школу ученичества), прославляя работу Брюсова по развитию культуры русской поэзии, восторженно сравнивает его "с Петром Великим" [10, с. 100].
В 1911 году разговоры о кризисе символизма становятся громкими. И Брюсов, и Белый заявляют о том, что период символизма в русской литературе завершён, закончен [8, с. 202]. В конце этого года, по свидетельству Ахматовой, молодые поэты задумываются о создании нового направления [11, с. 612]. Начало 1912 года (18 февраля) - открытый разрыв Гумилёва с символизмом [8, с. 203]. Гумилёв печатно высказывает надежду увидеть в поэзии Брюсова "основание новой, идущей на смену символизма, школы" [10, с. 141], о которой уже открыто было заявлено в конце 1912.
Однако в 1913 году наступает разрыв. Разочарованный нежеланием Брюсова поддерживать акмеизм, высказанным в статье "Новые течения в русской поэзии", которая была напечатана в "Русской мысли" (1913, № 4), он отдаляется от учителя, переписка прекращается, отзывы на его стихи в критических статьях Гумилёва перестают появляться.
Важно уточнить, что внешние признаки ссоры отсутствуют. Брюсов не отрицает наличия таланта у представителей нового течения - он не признаёт именно акмеизм как таковой. Гумилёв воздерживается от печатных выпадов - возможно, некоторое время сохраняя надежду на перемену позиции мэтра8). Однако, видимо, слово "разочарование" не может передать тех чувств, которые Гумилёв испытывал по этому поводу - и чем далее, тем сильнее. Отзвуки их можно найти в записных книжках Ахматовой, где и спустя полстолетия Брюсов неоднократно упоминается прежде всего как носитель враждебных по отношению к акмеизму и к акмеистам тенденций [11, с. 82, 250, 254, 267, 287, 363, 366, 376, 453, 486, 518, 611, 612, 625, 629, 639, 640]. Ахматова повторяет или варьирует немногочисленные тезисы, однако их общий смысл остаётся для неё, видимо, весьма значимым.
замыслы. Относительно же права Брюсова на руководство ими - ситуация сложилась парадоксальная. Как раз в это время у него становятся заметными признаки "убыли поэтических сил", "обызвествления поэтической ткани", причину которых Д. Е. Максимов увидел в том, что выработанные ранее приёмы Брюсов теперь "почти не обогащал <…> новым познавательно и эстетически действенным смыслом" [15, с. 212-213]. Отсюда известная всеядность Брюсова, готовность писать на любые темы, если они становились актуальными или хотя бы модными.
И неожиданно обнаружилось, что уже сам мэтр "искал общества молодых", оказывался не прочь чем-то поживиться у них. Ходасевич, как мы знаем, нашёл в "Стихах Нелли" сходство со стилем Северянина. А в записных книжках Ахматовой однажды мелькает замечание: "Стихи Нелли, как брюсовская реакция на успех моих ранних стихов. Когда просиял Пастернак, Б<рюс>ов, как известно, стал подражать ему" [11, с. 612]. После этих наблюдений уже не кажется столь неожиданным известие, что в сборнике М. Цветаевой в 1913 году содержалось стихотворение "В. Я. Брюсову", где она "прямо упрекнула своего критика в зависти" [4, с. 205].
"Жестоко упрекали меня как критика, находя, что я слишком беспощадно отношусь к стихам молодых поэтов; видели в этом даже зависть. Одна поэтесса даже так и написала, что вся моя поэзия создана
из книг
Да из зависти критика",
- так начинает Брюсов статью "Об отношении к молодым поэтам", - ответ, в котором смешаны величавость и раздражительность. "Брюсов писал его не ранее июля 1913 г. (упоминаемая здесь рецензия на драму И. Ф. Анненского "Фамира-кифаред" появилась в июле 1913. - Р. М. , № 7), и не позже ноября того же года (характер упоминания о Н. Г. Львовой свидетельствует, что заметка писалась до её самоубийства, т. е. до 23 ноября 1913 г.)" [4, с. 205]. Статья "Об отношении к молодым поэтам" не была напечатана при жизни автора. И начало, и конец её содержали весьма сердитые высказывания, подтверждавшие, что авторитет мэтра начинает терять устойчивость, что с самыми молодыми взаимопонимания нет: "Я считаю себя вправе решительно отвергать стихи тех молодых поэтов, в которых не чувствую будущего истинного поэта, а до того, искренно ли писал свои строфы юный стихотворец, "плакал ли" он, их сочиняя, мне нет дела" [4, с. 206]. О правах вспоминают тогда, когда они у кого-то вызывают сомнение.
Горделивое перечисление поэтов, чьи первые книги "открывал" или приветствовал в своё время Брюсов, включало в основном имена уже известных авторов, начавших печататься в предыдущее десятилетие и далеко не всегда обязанных своей славой именно его доброжелательности. А с более молодыми и вовсе вышла осечка: "И сколько ещё молодых поэтов мне обязаны своим первым появление в печати! Не перечисляю всех имён, но назову только Н. Львову" [4, с. 207]. Смерть Львовой оказалась очень некстати: получалось, что из совсем молодых назвать особенно некого, да и Львова сформироваться толком не успела - писавшие о её смерти в основном сожалели не только о преждевременной кончине, но и о не успевшем проявить себя даровании [7, с. 294]. Нет сомнений, что эти соображения приходили в голову не только Брюсову, что обсуждались они весьма горячо (отсутствие более подробных сведений в мемуарной литературе вполне понятно - через несколько месяцев начнётся мировая война).
* * *
Мы можем предположить, что, отказавшись от первоначального стремления укрепить свою оскорблённую репутацию мэтра с помощью "лобовой атаки", Брюсов расчётливо и изобретательно предпочёл другой ход. Имя Львовой стало неудобно прямо упоминать в списке "выведенных в люди" дарований, однако его можно было использовать иначе. Как критика её до этих пор не знали. С чисто житейской точки зрения эта публикация должна была стать подтверждением того, что Брюсов не разучился находить и воспитывать таланты - подтверждением гораздо более наглядным, чем попытки самооправдания в его ненапечатанном ответе хулителям. И вот в альманахе "Жатва" появляется за подписью Львовой статья "Холод утра (несколько слов о женском творчестве)" с припиской под заглавием: "Статья эта была написана Н. Г. в мае 1913 г.". Примечательная оговорка. Если бы статья поступила в редакцию в мае 1913 г., то и формулировка была бы соответствующей, это не вызвало бы удивления - ведь альманах выходил раз в год! Но подзаголовок допускает предположение, что статья поступила в редакцию уже после смерти Львовой.
Что в тексте статьи заставляет сомневаться в подлинности её подписи?
Бросаются в глаза те же несообразности, которые привлекли внимание В. А. Черных при чтении статьи за подписью А. Ахматовой. И здесь о женском творчестве говорится отстранённо, как о чём-то, что автору кажется чуждым и экзотическим. О женщинах говорится как о "них", мужское начало автору явно гораздо ближе, и культура мужчин - для него "наша культура". Львовой в момент гибели едва исполнился 21 год. Но автор статьи упоминает о детстве как об очень далёком и совершенно позабытом периоде жизни, а женщин-поэтов, чьи стихи рецензирует, - снисходительно именует "разношерстной толпой" слишком молодых и неустановившихся поэтов, явно не причисляя к ним себя. Интонации законодателя и мэтра символизма никак не соответствуют статусу дебютантки на критическом поприще. Настоящий автор в общем-то и не заботится о том, чтобы скрыться. Ссылки на Рене Гиля, любимого критика Брюсова9), равно и как на высказывания самого Брюсова (вспомним аналогичный приём - его вступительный сонет к "Стихам Нелли"), весьма показательны - это почти как предъявление паспорта.
Статья начинается с рассуждения о пробуждении творческого самосознания женщин, долженствующего преобразить современную культуру, однако этот тезис оборачивается злой иронией. Женские стихи чужды автору статьи, так же как и женские чувства вообще. Они воспринимаются и передаются с безразличием к содержанию, - до полной обезличенности, что позволяет автору выстроить их в некую общую парадигму женских чувств, подчёркивающую их ограниченность: "У мужчин - целый мир. У женщин - "только любовь"10)" [14, с. 253]. "Всё же приходится пожалеть, что, в большинстве случаев, женским стихам не удаётся достигнуть той границы, где личное становится обще-человеческим, где вырастает великий синтез переживаний, в большинстве случаев стихи почти всех рассматриваемых поэтов до такой степени узко-личные, что хочется повторить жестокие слова Брюсова: "её стихи интересны только её добрым знакомым" [там же].
Главный же пафос статьи, который проступает не сразу, но весьма отчётливо, - установление "табели о рангах", в которой Ахматова получает снисходительный упрёк в невнимании к форме и в недостаточной самостоятельности11), Марина Цветаева даже не удостаивается серьёзного отношения, поскольку её стихи представлены как детский лепет. Кузьмина-Караваева, недавняя протеже Гумилёва [5, c. 511], обоснованно получает последнее место. Однако раздражение против женской поэзии, которое прорывается в общих оценках явления как такового, вступает в противоречие с хвалами, воздаваемыми Нелли. Пальма первенства вручается "футуристу" Нелли. К тому времени та, первая, мистификация уже не составляла большого секрета - и теперь получалось, что женщины вполне ничтожны в поэзии, даже своих собственных переживаний выразить не в состоянии, для этого тоже необходима рука опытного мастера, признанного мэтра В. Я. Брюсова.
Лучшие женские стихи написал мужчина! Вопрос о том, кто кому мог бы завидовать, таким образом, уничтожался на корню. И всё это - под декларацией сочувственного внимания. Для тех, кто поймёт, в чём дело, это могло показаться и совсем грубым. Для Брюсова было как-то неприлично так безудержно восхвалять себя12). Для Львовой было бы естественно хвалить Брюсова, но противоестественны прочие черты данной статьи. Впрочем, все эти несообразности согласуются с характеристикой ещё одной стороны его творчества - со свойствами Брюсова-прозаика: "Опыты в духе классической приключенческой беллетристики с годами сменяются у Брюсова более "серьёзными" замыслами, но преимущественное внимание к "положениям" неизменно будет преобладать над разработкой "характеров"" [12, с. 82]. "Положение" здесь найдено, а характер, "образ автора" - увы!
* * *
Конечно, статья эта - холодно-насмешливый оклик мэтра, напоминание о том, кто есть кто, должна была задеть не только упомянутых в ней реальных женщин-поэтов, но и Гумилёва. Ответ напрямую был невозможен. Внешнее соблюдение приличий подобало недавнему ученику, а Гумилёв был человек, этикету приверженный13). Ответная мистификация просто напрашивалась.
В таком случае Гумилёв тоже мог предпринять шаг с неоднозначным смыслом. С одной стороны, почти уже окончательно совершившийся разрыв с Брюсовым мог быть ещё несколько приторможен или затушёван (в их переписке наступает мёртвый штиль как раз в это время). Гумилёв мог сделать не то чтобы в угоду мэтру, а, скорее, по-человечески более дружеский жест, почтив память той, которая была всё же дорога и учителю. Но одновременно это могло быть проявлением стремления переосмыслить ситуацию, сказать о реальной личности без фальши, разглядеть её собственное лицо.
и доброжелательно, давала возможность ответить косвенно и на "Холод утра". Анализ стихов явственно противостоял духу ей не принадлежавшей, по естественным причинам не упоминавшейся статьи. Возможно, этим объясняется подчёркнутость сожалений о слабости, неумелости, безволии поэтессы.
Что же позволяет нам утверждать наличие связи между статьёю за подписью Львовой и статьёю за подписью Ахматовой? Конечно, прежде всего особенности этих текстов. Смысловая перекличка не вызывает сомнений.
"У мужчин - целый мир. У женщин - "только любовь". Понятая в большинстве случаев, как боль, как страдание, как "властительный Рок" - она заполняет женскую душу. Как будто мимо проносится гремящая жизнь ХХ-го века, как будто не было всех тысячелетий завоеваний и борьбы, как будто из всех океанов жизни для них доступен один…"
"…в большинстве случаев, женским стихам не удаётся достигнуть той границы, где личное становится обще-человеческим…" - это в статье "Холод утра".
"Её стихи, такие неумелые и трогательные, не достигают той степени просветлённой ясности, когда они могли бы быть близки каждому, но им просто веришь, как человеку, который плачет". Главная и почти единственная тема книги "Старая сказка" - любовь.
", - это о стихах Львовой.
Однако в первом случае перед нами приговор, во втором - размышление. В статье "Холод утра" углубление в любовную тематику выглядит как знак ограниченности поэтического кругозора всех поэтесс. Кстати, это тоже аргумент против авторства Львовой - достаточно внимательно прочесть приведённую в примечании 7) её газеллу: в "Холоде утра" как будто о ней и написано. Статья гласит: ничего не видя, кроме любви, женщины почему-то ещё предпочитают её наиболее мрачные варианты, да ещё и не умеют дать настолько новую и интересную форму, чтобы выйти на общечеловеческий уровень.
В статье же за подписью Ахматовой акценты расставлены по-иному. Способность лирического поэта сделать свои чувства общечеловеческими - действительно важнейшее мерило его таланта (это положение широко известно ещё со времён "Эстетики" Гегеля, и здесь спорить было не о чем). Однако искренность выражаемых чувств выдвигается в качестве не менее существенного требования. И здесь текстуальная перекличка с уже приводившимся высказыванием Брюсова: "… а до того, искренно ли писал свои строфы юный стихотворец, "плакал ли" он, их сочиняя, мне нет дела" - "… но им просто веришь, как человеку, который плачет". У Брюсова стоят кавычки - трудно сказать, почему. Может быть, это часть редакционного фольклора тех лет, может - повторение его собственного изречения. Текст ненапечатанной статьи Брюсова вряд ли мог быть известен Ахматовой или Гумилёву, в отличие от его любимых высказываний. Можно понять, что в обоих случаях противопоставлены совершенство искусства и искренность чувств. Строго говоря, противопоставление это не всегда бывает корректным, поскольку единство формы и содержания никто не отменял.
Тем интереснее слова, произнесённые Ахматовой спустя полстолетия (сообщение А. Наймана): "В конце того вечера, когда я прочитал ей поэму, она рассказала, как Инна Эразмовна, её мать, прочитав какие-то стихи Ахматовой (или даже выслушав их от неё?) неожиданно заплакала и проговорила: "Я не знаю, я вижу только, что моей дочке - плохо". "Вот и я сейчас вижу, что вам - плохо". Собственно говоря, с этого дня мы и стали видеться часто и разговаривать подолгу" [16, c. 24].
Трудно сравнивать этот рассказ (сама Ахматова очень решительно протестовала против передачи устной речи в мемуарах!) с письменным текстом. И всё же сходство с фразой из статьи о стихах Львовой бросается в глаза единством смысла: убеждённостью в необходимости уважения к искреннему человеческому чувству, вниманием к самой личности, столь характерным и для Ахматовой-человека, и для Ахматовой-поэта. И это позволяет предположить, что статья за подписью Ахматовой не была только мистификацией, что она включила в себя и её голос тоже.
А. Найман на одном развороте страницы с этим эпизодом поместил ещё два, как нельзя более удачно сюда подходящих. Вначале - сообщение, подтверждаемое и другими мемуаристами, о нежелании Ахматовой огорчать людей, чьи стихи не произвели на неё особого впечатления. "При этом, когда автор приходил за ответом, она старалась не обидеть и говорила что-нибудь необязательное <…> Если в том, что она прочла, было описание пейзажа, Ахматова говорила: "В ваших стихах есть чувство природы". Если встречался диалог - "Мне нравится, когда в стихи вводят прямую речь". Если стихи без рифм - "Белые стихи писать труднее, чем в рифму". И наконец, в запасе всегда было универсальное: "В ваших стихах слова стоят на своих местах"" [16, с. 24]. После этого следует уже приведённый выше разговор с самим Найманом о его поэме, и затем - эпизод о том, как Гумилёв когда-то уличал Горького в неумении писать стихи и в незнании основ стихосложения. "И тот слушал покорно. А я наблюдала эту сцену, и мне было скучно" [16, с. 25].
В таком расположении материал получает дополнительный смысл. Слова, обращённые к Найману, оказываются разительно непохожими на простые формулы вежливости, предназначенные для бездарных стихотворцев, но контрастируют и с культуртрегерскими привычками Гумилёва, унаследованными как раз у Брюсова.
"просто поверить", говорит не столько об отказе от строгого подхода к суждениям о его мастерстве, сколько о понимании того факта, что гармонию приходится создавать всякий раз заново, что поиски её чрезвычайно трудны. Впрочем, эти мысли будут высказаны ею в частных беседах гораздо позже. Вообще же формулирование требований к поэзии не входило в число любимых занятий Ахматовой. Во всяком случае, доверие к поэту в этом высказывании свободно от предвзятости и подчинено скорее интуиции, что для Гумилёва совершенно не характерно.
Кроме того, эпизод, относящийся к юности Ахматовой, напоминает нам, что и в 1914 году, в момент издания "Чёток", яркая молодая её слава была ещё не совсем привычной. Её талант находился в процессе развития, её стиль ещё не был должным образом понят. Упрёки в несовершенстве формы как будто ещё полагались ей по статусу молодого поэта. И в "Холоде утра" они были: "…едкая острота ощущений. К сожалению, в погоне за этой остротой поэт иногда как бы утрачивает чувство формы, и, интересные по замыслу, стихи звучат поэтому несколько прозаически" [14, c. 255]. Николай Гумилёв в этом вопросе оставался выучеником Брюсова. В его рецензии на "Чётки" (тоже 1914 год) был упрёк в том же плане, даже более развёрнутый: "Для ритмики Ахматовой характерна слабость и прерывистость дыхания. Четырёхстрочная строфа, а ею написана почти вся книга, слишком длинна для неё. Её периоды замыкаются чаще всего двумя строками, иногда тремя, иногда даже одной. Причинная связь, которою она старается заменить ритмическое единство строфы, по большей части не достигает своей цели. Поэтессе следует выработать строфу, если она хочет овладеть композицией" [10, c. 183-184].
Для Брюсова и для Гумилёва поэзия - это обязательно и музыка, а прозаизм - её отсутствие. Совет "выработать строфу" указывал уже известное направление: сонеты, рондо, газеллы, в которых ритмическое единство строфы было отточено и выступало как организующее стихотворную композицию начало. Предполагалось, что здесь можно многому научиться, проявить изобретательность и блеснуть новизною. В рецензии "О стихах Н. Львовой" мы находим явный отпор этим традиционным наставлениям: "Мне кажется, что Н. Львова ломала своё нежное дарование, заставляя себя писать рондо, газеллы, сонеты". Искусственная поэтика помешала свободному развитию неокрепшего таланта - здесь не очень завуалированный упрёк в сторону Брюсова. Но мы можем предположить за этим высказыванием кое-что ещё - и не только упорство Ахматовой, не желавшей принимать навязываемые ей правила, но и отзвуки споров о поэзии, которые наверняка в кругу представителей молодого направления повторялись не один раз.
"О стихах Н. Львовой".
* * *
Статья Н. В. Недоброво "Анна Ахматова"14) была напечатана в "Русской мысли" через год, в 1915 году. Однако написана - в том же 1914-м. Текст этой статьи производит впечатление продолжающегося разговора, темы которого вполне отчётливо выражены. Здесь размышления о женской лирике и о лирике как таковой ведутся всерьёз. Фактически Н. В. Недоброво, ни на кого не ссылаясь, оспаривает упрёки, которые в "Холоде утра" высказаны по адресу молодой женской поэзии, - на конкретном материале ахматовской лирики. Проблема единства формы и содержания не названа, но вполне осознана.
Вопрос о значении ритмической композиции поставлен полемически и разрешается именно с этой точки зрения: "Не из ритмов и созвучий состоит поэзия, но из слов; из слов уже затем, по полному соответствию с внутренней их жизнью, и из сочетания этих живых слов вытекают, как до конца внутренностью слов обусловленное следствие, и волнения ритмов, и сияния звуков - и стихотворение держится на внутреннем косяке слов" [17, с. 238].
Н. В. Недоброво обстоятельно анализирует несколько стихотворений Ахматовой, обнаруживая в них целостное единство смысла, синтаксиса и ритма, и вывод делает весьма примечательный: "Сказанным предопределяется безразличное отношение Ахматовой к внешним поэтическим канонам. Наблюдение над формою её стихов внушает уверенность в глубоком усвоении ею и всех формальных завоеваний новейшей поэзии и всей, в связи с этими завоеваниями возникшей, чуткости к бесценному наследству действенных поэтических усилий прошлого. Но она не пишет, например, в канонических строфах. Нет у неё, с другой стороны, ни одного стихотворения, о котором бы можно было сказать, что оно написано исключительно, или главным образом, или хоть сколько-нибудь для того, чтобы сделать опыт применения того или этого новшества, или использовать в крайнем напряжении то или иное средство поэтического выражения. Средства, новые ли, старые ли, берутся ею те, которые непосредственно трогают в душе нужную по развитию стихотворения струну" [17, с. 247].
"теневой портрет" - и получилось весьма узнаваемо. Нельзя было более отчётливо сказать, что поэтика Ахматовой по своим свойствам противостоит поэтике Брюсова! Всё, чего, как справедливо отмечено, не делала она, было его весьма известными обыкновениями.
Не натяжка ли - видеть и здесь продолжение полемики с "Холодом утра"?
Однако об этом говорит уже самое начало статьи Недоброво. В статье за подписью Львовой, как мы помним, утверждалась неспособность женщин-поэтов сделать личные переживания общечеловеческими. Он же начинает с размышления о "личной своеобычности" ахматовских стихов, принесшей ей славу и влияние. "Если единичное получило общее значение, то, очевидно, источник очарования был не только в занимательности выражаемой личности, но и в искусстве выражать её: в новом умении видеть и любить человека" (курсив Н. В. Недоброво) [17, с. 237].
"О стихах Н. Львовой" "Но странно: такие сильные в жизни, такие чуткие ко всем любовным очарованиям женщины, когда начинают писать, знают только одну любовь, мучительную, болезненно прозорливую и безнадёжную", - встречается и в статье Н. В. Недоброво. Это продолжение отталкивания от цитированных выше сетований "Холода утра" на ограниченность женской лирики. В статье "О стихах Н. Львовой" отталкивание только намечено указанием на преображение страдания в лирическом начале, а в своей статье Н. В. Недоброво разворачивает его на несколько страниц. И вместо "но странно" у него стоит: "Такой приём может быть обязателен для поэтесс, женщин-поэтов". Недоброво совершенно точно связал это с максимализмом нравственных установок ахматовской лирики: "Огромное страдание этой совсем не так легко уязвимой души объясняется размерами её требований, тем, что она хочет радоваться ли, страдать ли только по великим поводам" [17, с. 253]. (Любопытно, что и в рецензии Н. Гумилёва на "Чётки" затронута та же тема, но менее проницательно: "Я думаю, каждый удивлялся, как велика в молодости способность и охота страдать" [10, с. 181]).
Перед нами обычный для устного общения приём подхватывания реплики собеседника. Если беседа длится достаточно долго, то одно и то же выражение может повторяться и варьироваться. В статье "Холод утра" эта мысль была выражена несколько другими словами и с иной интонацией. Необычность - только в переносе этого подхватывания в тексты критических статей без ссылок на собеседников.
Но как раз эта черта не могла остаться незамеченной для тех, кто был в курсе подоплёки с мистификациями, и она тем самым делала скрытую полемику явной. Для тех же, кто в курсе не был, это могло стать поводом для разыскания причин не совсем обычного явления, как и в нашем случае, когда наблюдения В. А Черных и Р. Д. Тименчика стали толчком для данного небольшого исследования. Однако, углубившись в его подоплёку, мы обнаружили отражение эпизода из истории литературной борьбы и человеческих страстей.
В её записных книжках есть об этом маленькая заметка: "Хорошая критическая статья - это та, которую помнят десятки лет, которая предсказывает молодого или с совершенно новой точки зрения оценивает завершённого писателя" [11, с. 632]. Статья Н. В. Недоброво "Анна Ахматова" с этой точки зрения - во всех отношениях хорошая статья. Она была о стихах молодой, но уже сформировавшейся поэтической личности, она и предсказала, и оценила. Недоброво, как гласит устная традиция (по словам Д. Е. Максимова), самой Ахматовой показал не только кто она есть, но и кем она может и должна быть. В записных книжках об этом читаем: "Он (Н. В. Н<едоброво> пишет об авторе Requiem'a, Триптиха, "Полночных стихов", а у него в руках только "Чётки" и "У самого моря". Вот что называется настоящей критикой)" [11, c. 489].
Можно предположить, что именно продолжение полемики, блестяще завершённое в статье Недоброво, показало Ахматовой не только силу её поэтического дарования, но и чуждость ей критического поприща.
* * *
Всё вышесказанное позволяет допустить, что инициатором написания статьи был Гумилёв, что его участие было наиболее существенным, но что в тексте статьи нашли отражение мнения и Ахматовой, и Недоброво.
Однако эти соображения, равно как и детали некоторых человеческих взаимоотношений, отступают перед событием, представляющим не гипотетический, а вполне реальный факт.
Статья "О стихах Н. Львовой" - вне всякого сомнения, является отражением трудного и важного процесса формирования представлений о ценностях поэзии и о путях развития лирики. Этот процесс был, конечно, связан с человеческими страстями, журнальными выпадами, историческими событиями, выдвигавшими на первый план совсем иные проблемы и интересы, - и в то же время совершался как бы помимо всего этого, поскольку имел гораздо более крупную и значительную цель - продолжение развития русской литературы, гуманистической культуры, которая вырабатывала .
Нет никаких сомнений в том, что драгоценнейший вклад Ахматовой в эту работу был сделан на поэтическом поприще. Однако осмысление ею некоторых актуальных проблем поэтического творчества, видимо, нашло отражение и в подписанной её именем статье.
Примечания
1) Сама Ахматова не только не скрывала, но нередко и подчёркивал разницу своего отношения к прозе и стихам. "Проза всегда казалась мне тайной и соблазном. Я с самого начала всё знала про стихи - я никогда ничего не знала о прозе" [1, т. 2, с. 239]. Первая исследовательская статья из "пушкинских штудий" Ахматовой появилась при не совсем обычных обстоятельствах. Честь открытия литературного источника "Сказки о золотом петушке" (результат весьма глубокого исследования!) принадлежит только Ахматовой, и это никогда не подвергалось сомнению, что вполне справедливо. Однако письменный текст создавался, как сама Ахматова рассказывала Э. Г. Герштейн, с помощью Н. И. Харджиева: "Я лежала больная, - с удовлетворением говорила Анна Андреевна, - а Николай Иванович сидел напротив, спрашивал: "Что вы хотите сказать?" - и писал сам". Дело было к спеху, потому что Харджиев и его друг Цезарь Вольпе, печатавшийся в "Звезде", могли поместить там статью Ахматовой. Она была напечатана в первой книге за 1933 г." [9, с. 251].
Свидетельство Э. Г. Герштейн подтверждает и дополняет В. А. Черных в "Летописи жизни и творчества Анны Ахматовой":
"1933
"Января 20. Дата окончания работы над статьёй "Последняя сказка Пушкина". (...)
(Март) В журнале "Звезда" № 1 опубликована статья "Последняя сказка Пушкина".
Дарственная надпись Н. И. Харджиеву на оттиске статьи: "Милому другу Николаю Ивановичу на память о декабрьских днях 1932 года. Благодарная Ахматова"" [20, с. 138.]
Мы можем догадаться, что если Харджиев реально оказывал помощь Ахматовой в декабре, то это было лишь записью результатов проделанного поиска, кроме того, дата окончания работы над текстом статьи приходится на конец января - значит, без него. Видимо, в декабре дружеское участие помогло Ахматовой преодолеть боязнь прозаической речи, ничуть не умалив авторского самолюбия. Возможно, в 1914 году произошло нечто в этом же роде? Может быть, Гумилёв и Недоброво побуждали Ахматову к написанию статьи, были готовы, как и Харджиев спустя 20 лет, писать с её слов, но добавили нечто и от себя?
угодно близко от начала этого года, следовательно, мог быть прочитан в Петербурге до написания статьи, подписанной именем Ахматовой.
3) В таком случае возрастает наша уверенность в причастности к появлению статьи именно Н. Гумилёва, известного своим вниманием к этикетным моментам. Это не противоречит выдвинутым В. А. Черных соображениям относительно того, почему ещё было удобнее поставить подпись Ахматовой.
4) См. "На санках" [3, т. 2, c. 134]. Это, конечно, было вполне последовательно и соответствовало знаменитой брюсовской декларации "Быть может, всё в жизни лишь средство / Для ярко-певучих стихов" [3, т. 1, с. 447] или менее известному завету из его же "Голоса мёртвого": "Стань счастливой, стань сияющей - / Будешь более верна мне!" [3, т. 1, с. 504].
5)
В. Брюсов
Умершим мир!
В немой и чёрной тишине.
Над нами солнце золотое,
Пред нами волны - все в огне.
Умершим мир! Их память свято
Но дали манят, как когда-то,
В свой лиловато-нежный дым.
Умершим мир! Они сгорели,
Им поцелуй спалил уста.
Ведёт безумная мечта!
Умершим мир! И да не встанет
Пред нами горестная тень!
Что было - да не отуманит
Умершим мир! Но мы, мы дышим,
Пока по жилам бьётся кровь,
Мы все призывы жизни слышим
И твой священный зов, Любовь!
Последний, беспощадный час,
Но здесь, пока наш взгляд не стынет,
Глаза пусть ищут милых глаз!
1914. Эдинбург. [3, т. 2, с. 139].
"Холод утра".
7) Львова действительно использовала эти формы, культивировавшиеся в среде символистов. Брюсов писал газеллы и в 1913, и в 1915 [3, т. 2, с. 333]. Вот один из образцов её творчества, напечатанный в "Жатве" № 3 летом 1912 года (с. 9). Признаться, выучка Брюсова заметна и в лексике, и в стиле, и в ритмике - гораздо отчётливее, чем дух восточной поэзии. Можно ли назвать эти стихи совсем неумелыми?
Н. Львова
Газелла
То алых уст, то чёрных глаз - мы днём и ночью пленники.
Мы узы рвём, и страшно нам, что узы те - последние.
Но тщетен страх: как в первый раз - мы днём и ночью пленники.
Как сладкий яд, впиваем мы - то алых уст касания,
То чёрных глаз немой приказ: мы днём и ночью пленники.
Предвечных снов храня алмаз, - мы днём и ночью пленники.
О, нежный плен! О, радость мук, что с каждым днём безжалостней.
Все дни, вся жизнь - один экстаз! Мы днём и ночью пленники.
Так оба мы - навек в плену! Не ждём освобождения!
8) В этом плане интересна тщательная взвешенность каждого слова в рецензии Гумилёва 1914 года на "Стихи Нелли", авторство Брюсова при этом в статье остаётся под вопросом [10, с. 169-170].
9) Андрей Белый - о Брюсове: "Любил Рене Гиля, старавшегося сформулировать кодекс своей научной поэзии" [2, с. 185].
10) "Только любовь" - название книги К. Бальмонта (1903). Спустя 10 лет слава Бальмонта заметно склонилась к закату, и упоминание Брюсовым названия его книги прямо указывает на исчерпанность и, по его мнению, бесплодность этой темы. "Брюсов оперирует только двумя величинами - "я" и "мир" и в строгих, лишённых всего случайного схемах даёт различные возможности их взаимоотношений", - писал о нём без малейшей иронии Н. Гумилёв ещё в 1908 году [10, c. 76].
11) Надо ли говорить, что более обидного для Ахматовой упрёка, чем несамостоятельность, просто не существовало. Оригинальность была для неё неизменно качеством, без которого она не мыслила себе настоящего произведения искусства - без малейших исключений. Однако, может быть, и для Гумилёва это замечание было не менее нестерпимым. В статье "Новые течения в русской поэзии. Акмеизм", напечатанной в 1913 году в № 4 "Русской мысли", Брюсов высмеивал акмеизм как тепличное растение и решительно отказывал ему в способности сказать новое слово. Таким образом, в статье "Холод утра" продолжение раз намеченной линии нападок на акмеизм не вызывало сомнений.
"Я гений Игорь Северянин". Брюсов же именно гордился своей способностью во всём идти в ногу со временем.
13) Эта черта отмечена в мемуаристике неоднократно, наиболее выпукло, может быть, В. Ф. Ходасевичем [18, с. 82-85].
14) Статья Н. В. Недоброво, как известно, занимает уникальное место в истории отношений Ахматовой с критикой. "А он, может быть, и сделал Ахматову", - эти слова слышал от неё не только А. Найман [16, с. 33]. Цитируем её здесь и далее по книге А. Наймана, где она приведена целиком. Но поднятый Недоброво круг проблем, естественно, шире тех вопросов, которые затрагиваются в нашей статье.
Литература
1. Ахматова А. А. Сочинения в 2-х т. - М.: Худож. лит., 1986.
"Союзтеатр" Б43 СТД СССР, 1990.
3. Брюсов В. Я. Собр. соч. в 7-ми т. - М.: Худож. лит, 1973-75.
4. Брюсов В. Я. Об отношении к молодым поэтам. Предисловие и публикация Т. В. Анчуговой. // Валерий Брюсов. - Литературное наследство. Т. 85. - М.: Наука, 1976. - С. 205-209.
5. Брюсов В. Я. Переписка Н. С. Гумилёвым (1906 - 1920). Вступительная статья и комментарии Р. Д. Тименчика и Р. Л. Щербакова. Публикация Р. Л. Щербакова. // Валерий Брюсов и его корреспонденты. Книга вторая. - Литературное наследство. - М.: Наука, 1994. - Т. 98. Кн. 2. - С. 400-514.
6. Брюсов В. Я. Переписка с И. Г. Эренбургом (1910-1916). Вступительная статья и комментарии Б. Я. Фрезинского. // Валерий Брюсов и его корреспонденты. Книга вторая. - Литературное наследство. - М.: Наука, 1994. - Т. 98. Кн. 2. - С. 515-533.
8. Воскресенская М. А. Символизм как мировидение Серебряного века. - М.: Логос, 2005.
9. Герштейн Э. Тридцатые годы // Воспоминания об Анне Ахматовой. - М.: Советский писатель, 1991, с. 248-457.
10. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. - М.: Современник, 1990.
11. Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). - Москва-Torino: РГАЛИ, Giulio Einaudi editore, 1996.
13. Львова Н. Старая сказка - М.: Альциона, 1913.
14. Львова Н. Холод утра (несколько слов о женском творчестве) // Жатва. Литературный альманах. Книга V. - Москва, 1914. - С. 249-256.
15. Максимов Д. Е. Брюсов. - Л.: Советский писатель, 1969.
16. Найман Анатолий. Рассказы о Анне Ахматовой. - М.: Художественная литература, 1989.
литература, 1989. С. 237-258.
18. Ходасевич В. Ф. Некрополь. Воспоминания. - М.: Советский писатель. Олимп, 1991.
19. Черных В. А. Ахматова или Гумилёв? Кто автор рецензии "О стихах Н. Львовой"? Новое литературное обозрение. 1995. № 14. С. 151-153 Цит. По: Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 2. Симферополь, 2004. С. 80-84.
20. Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. Часть II. 1918 - 1934. - М.: Эдиториал Урсс,1998.