Храм премудрости Бога:
"Широко распахнуты ворота..."
Почти все писавшие об акмеизме останавливались на "архитектурных" стихотворениях. Получив тему собора в наследство от символизма, а вместе с темой и "символистские" обертоны, Гумилев и Мандельштам воспели христианские храмы: Падуанский собор, средневековый храм, где "в ночи работали масоны", блеск мозаики в венецианском соборе, евангелическую церковь, Казанский, Исаакиевский и пятиглавые московские соборы, Нотр-Дам и Айя-Софию.
"Айя-София" вошло в специальную подборку собственно акмеистических стихотворений в "Аполлоне" (1913, № 3; отметим, кстати, в этой подборке и стих. Нарбута "Как быстро высыхают крыши...", где тема храма преломлена в особой, нарбутовской поэтике "богохульства"). С началом войны мандельштамовское стихотворение по неизбежности приобрело патриотическое звучание, актуализировались его славянофильские подтексты, на первый план выступила тютчевская тема:
И своды древния Софии
Вновь осенят Христов алтарь!
В первый год войны было сочинено немало новых стихотворений на этот предмет - "У Босфора" Сологуба1, "Босфор" Кузмина, "Царьград" Скалдина, "Царьград" Городецкого ("Святой Премудрости собор / Давно пленил славянский взор...") и мн. др. На публичных выступлениях 1915 года, в которых он почти всегда участвовал наряду с Ахматовой, Мандельштам неизменно читал "Айя-София".
В этот год идеи Владимира Соловьева и других русских религиозных мыслителей о Софии как мире первообразов, положенных Богом в основу творения, Софии как восстановлении поврежденной целости человечества и всей твари, Софии как "благой вести" о преодолении смерти и воскресении были спроецированы на переживания русского общества в начале войны. Наиболее последовательно эта связь утверждалась в публичной лекции кн. Е. Н. Трубецкого "Национальный вопрос. Константинополь и святая София"2.
воспоминания В. А. Беер: "Киевская весна. Синие сумерки. Над площадью густо, медленно разносится благовест. Хочется зайти в древний храм св. Софии, но я ведь принадлежу к "передовым" и в церковь мне не подобает ходить. Искушение слишком велико. <...> Налево в темном приделе вырисовывается знакомый своеобразный профиль. Это Аня Горенко. Она стоит неподвижно, тонкая, стройная, напряженная. Взгляд сосредоточенно устремлен вперед. Она никого не видит, не слышит. Кажется, что она и не дышит. Сдерживаю свое первоначальное желание окликнуть ее. Чувствую, что мешать ей нельзя. В голове опять возникают мысли: "Какая странная Горенко. Какая она своеобразная". Я выхожу из церкви. Горенко остается и сливается со старинным храмом"3.
Из двух обращенных к Софии Киевской стихотворений 1915 года - первое было изъято автором из "Белой стаи" весной 1917 года и шестьдесят лет ждало своей публикации:
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
То слышали ангелы золотые
И в белом гробу Ярослав.
Как голуби вьются слова простые
И ныне у солнечных глав.
И девять ступенек на ней [,]
И в голосе грозном софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей4.
Второе в одном из автографов выглядит так:
Липы нищенски обнажены,
И темна сухая позолота
Нерушимой вогнутой стены.
И тяжелый колокол Мазепы
Гулом полны алтари и склепы
И за Днепр широкий звон летит.
1915
Оба стихотворения восходят, как будто, к одному замыслу, ядром которого, как это часто бывает у Ахматовой, явилось двуединство зрительного и слухового воспоминаний. Образ храма складывается из воспоминаний о церковной живописи (храмовая икона киевского собора - в первом, мозаичное изображение Марии-Оранты на вогнутой поверхности того же собора, традиционно именуемое "Нерушимой Стеной", - во втором) и о церковном звоне. Непонятной пока остается описка: на храмовой иконе Софии Киевской была изображена Богоматерь под семистолбной сенью (по слову Притчей, 9, 1: "Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь"), пред которой на амвоне о семи 5. На амвоне написано "седмью восходов восхождение ее" и на каждой ступени - имя одной добродетели: Вера, Надежда, Любовь, Чистота, Смирение, Благодать, Слава6. "И темна сухая позолота", может быть, прямо отсылает к образу византийской мозаики у Мандельштама:
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит темных позолот7.
"Мазепой" назывался пятый по величине колокол софийской колокольни, сооруженный в 1706 г.8 Имя Мазепы вводит тему мятежей и казней - в стихотворении 1914 года "Новгород" сходную функцию выполняют имена Марфы и Аракчеева9. Сближены и новгородский и киевский пейзажи - "липы нищенски обнажены" и "сентябрьский вихрь, листы с березы свеяв...". Близость этих картин объясняется, в конечном счете, тем, что описана "природа" около церковных стен, Природа, неотделимая от Церкви. Живописуются не просто осенние деревья, а липы и березы у храмов св. Софии - в новгородском стихотворении он назван не прямо ("И хода крестного торжественное пенье"). В Великом Новгороде София была патронессой и символическим властелином. Напомним о новгородской генеалогии Ахматовой. Она писала в автобиографии: "Стоговы были небогатые помещики Можайского уезда Московской губернии, переселенные туда за бунт при Марфе Посаднице. В Новгороде они были богаче и знатнее"10. В 1916 году она сказала в стихах: "Ведь капелька новгородской крови // Во мне, как льдинка в пенистом вине"11.
О соотнесенности осеннего пейзажа с темой Софии еще придется говорить далее. Сейчас же укажем на соседство его с образом колокола в 28-м псалме, который входит в чин благословения колокола:12 "Глас Господень... открыет дубравы" (в русском переводе "обнажает леса")13. Слова этого псалма "Глас Господень на водах; Бог славы возгреме, Господь на водах многих", видимо, определили частоту и важность мотива колокольного звона, плывущего над водой, в русской поэзии XIX века14. Образ киевских звонов, летящих за Днепр, встречается уже в самых ранних ахматовских стихах:
И весь день не замолкали звоны
Над простором вспаханной земли15,
16
Колокольни Лаврские вдали17.
| И счастием душа обожжена С тех самых пор; веселием полна |
||
| Со звездами беседует она, | И в голосе грозном софийского звона | |
| Глас Бога слышит в воинской тревоге | Мне слышится голос тревоги твоей. | |
| Что будет моею твоя дорога | ||
| "Пятистопные ямбы" | ||
| Крест над церковью взнесен, Символ власти ясной, Отеческой, Речью мудрою, человеческой. "Городок"
|
В том же 1915 году написано стихотворение "Тот август как желтое пламя...", в котором "воин"-Гумилев введен в ореоле цитат из его поэзии и в котором огненный серафим может быть обозначением Софии, как в новгородской иконописной традиции18:
Тот август как желтое пламя,
Тот август поднялся над нами,
Как огненный серафим.
Здесь - реминисценция гумилевского стихотворения "Старые усадьбы":
Русь бредит Богом, красным пламенем,
19...
Годом позже датировано другое примечательное ахматовское стихотворение "Буду черные грядки холить...":
А мои [ цветы] - для святой Софии
В тот единственный светлый день,
Когда возгласы литургии
"Тот единственный светлый день" - 8 сентября, храмовый праздник св. Софии Киевской, совершаемый со службой Рождеству Богородицы (выше в стихотворении названы "сентябрьские небеса")20. Ср. стихотворение "9 декабря 1913":
Самые темные дни в году
Светлыми стать должны.
В первой строфе "Широко распахнуты ворота..." смысловая связь между ее створками21 - по слову Мандельштама, говорившего о "яркой асимметрии двух смежных тезисов" в двустворчатой ахматовской строфе - основана на том, что позолота лип, свеянная осенним ветром, пребывает вечной и нерушимой в золотой смальте мозаики на церковной стене. Ход мысли и, отчасти, образность близки, как легко заметить, к фетовскому "Этот листок, что засох и свалился, золотом вечным горит в песнопеньи"22. Те же смысловые сцепления - остановленная навсегда золотая осень, нерукотворный храм вечной осени, построившей, как Премудрость, себе дом - находим в двух других позднейших ахматовских стихотворениях:
Небывалая осень построила купол высокий,
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?..23
и в сонете "Художнику" (1924):
Мне все твоя мерещится работа,
Лип, навсегда осенних, позолота
И синь сегодня созданной воды24.
Подумай, и тончайшая дремота
Уже ведет меня в твои сады,
В беспамятстве ищу твои следы25.
Войду ли я под свод преображенный,
Твоей рукою в небо превращенный.
Чтоб остудился мой постылый жар?..
И раскаленные смежая веки,
Там снова обрету я слезный дар26.
"Синь сегодня созданной воды" и свод, преображенный в небо, отсылают к первым стихам Книги Бытия и делают понятным, кто есть адресат стихотворения. Сонет обращен к тому же, кому посвящен киевский собор Софии. В русском переводе Притчей Премудрость Бога говорит о себе: "Когда Он уготовлял небеса, я была там... Когда давал морю устав, чтобы воды не преступали пределов его, когда полагал основания земли: Тогда я была при нем художницею, и была радостию всякий день, веселясь пред лицом Его во все время" (8: 27, 29-30)27. Метафора Бога как художника, ваятеля28 29. Ср. также в Молитве запрещательной св. Василия над страждущими от демонов: "И небесных и наднебесных художник, егоже не виде ни един же от человек, ни видети может".
Этот сонет 1924 года - ретроспективный манифест ахматовской поэзии 1910-х годов. В нем досказано и связано то, что в декларациях акмеистов было скомкано торопливыми формулировками и разнесено по разным рубрикам в видах полемики. Пафос благочестивого мастерства, украшающего "дом Божий", "различными красками являя нам образ рая Божия"30, сближал акмеистов с религиозно-философскими исканиями их современников, которые говорили о том, что Природа не чужда Церкви, а принадлежит ей, и что еще менее можно допустить, что творческая способность человека чужда Церкви (С. Булгаков)31. Но критика 10-х годов за "вещностью" акмеистов, о которой много писали ("борьба за вещи с маленькой буквы", В. Шкловский), не разглядела "тварности" (и Творца). Ср. упрек Вас. Сахновского: "Анна Ахматова любит мертвое. Она часто сравнивает живое с мертвым. Она любит сравнить свод воздушный с синим стеклом <...> или сравнить водяную гладь с синей скатертью"32"материальный мир <...> не получает никакой многозначности, а принимает единственные статуарные формы"33, и есть славословие Замыслу Творца. "Вещи" дороги Ахматовой именно своими библейскими подтекстами, т. е. своей соотнесенностью с творчески-устрояющим аспектом Бога - с Софией. Ср. "синюю скатерть воды" и "кто завязал воду в одежду?" (Притчи, 30:4) или "свод воздушный, словно синее стекло" (ср. "пустых небес прозрачное стекло" в "Новгороде") и сравнение с "прозрачным стеклом" в описании Небесного Иерусалима в Апокалипсисе (21: 18, 21). И все в мире - ступени храма.
... Озеро глубокое синело -
Крестителя нерукотворный храм34.
Судьба одного из "осенних" и "софийных" стихотворений Ахматовой сложилась так, что оно было дописано по страшному поводу.
"студеного утра", когда "воин" и "дева" вошли в столицу, как это описано в "Тот август как желтое пламя...", Ахматова в последний раз видела Гумилева в Клубе поэтов (в доме Мурузи). 7 августа скончался Александр Блок. На панихиду в его квартире в числе немногих пришла 8 августа Ахматова. На пальцы Блока был положен образок св. Софии Премудрости35. 10 августа в праздник Смоленской иконы Божией матери хоронили Блока, за гробом несли тот же образок36. Отсюда и "Александра, лебедя мудрого" в первом варианте стихотворения "А Смоленская нынче именинница". Во время похорон Ахматова узнала об аресте Гумилева. Как вспоминала она через сорок лет, строки "Запах тленья обморочно-сладкий // Веет от прохладной простыни" в стихотворении "Страх", написанном в том же августе и проникнутом тревогой за судьбу Гумилева37"Не странно ли, что знали мы его..." о Блоке ("И Пресвятая охраняла Дева // Прекрасного поэта своего") и "Не бывать тебе в живых..." о Гумилеве. 1 сентября в Царском селе Ахматова прочла газетное сообщение о казни. На девятый день была панихида в Казанском соборе. В начале сентября прошел слух о смерти Ахматовой38.
15 сентября 1921 г. написаны первые после страшного известия стихи - "Заплаканная осень, как вдова..." ("Перебирая мужнины слова, // Она рыдать не перестанет")39 и последняя строфа к стихотворению "Широко распахнуты ворота..." (соответственно были переставлены строки во второй строфе):
Все грозней бушует, непреклонный,
Словно здесь еретиков казнят,
Веселит пушистых лисенят.
Этим стихотворением открывается цикл "Голос памяти" в составленном в сентябре - октябре 1921 г. сборнике "Anno Domini МСМХХI". Эпиграф к циклу - из Гумилева: "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его". В тот же цикл входят "Буду черные грядки холить...", "Тот август...", "Заплаканная осень...".
В начальном стихе третьей строфы, написанном после шестилетнего перерыва, вероятно, присутствует момент метаописания - "все грозней бушует" колокол на протяжении этих шести лет; стихотворение сохраняет память о своей двухчастности в этом (почти незаметном) временном шве.
По типу смыслового скрепления третья строфа отчасти аналогична первой: созывной набат в Киеве возглашает смерть еретикам, но за Днепром веселит их эмблематического двойника - аллегорическое изображение ереси как лисицы было известно Ахматовой хотя бы из Данте (Purg., XXXII, 118-123)40.
"Примиренный" звон в третьем стихе последней строфы - ключ к тем религиозным мотивам, которые являются главным подтекстом и этого стихотворения, и всей ахматовской лирики осени 1921 года. "Отшельница научилась смирению; стихи ее стали кроткими псалмами: "Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь, // А прежде кивала едва"41. Ср. стихотворение декабря того же года, посвященное единокровной сестре Гумилева А. С. Сверчковой:
Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребенка хлеб возьми,
И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего.
"лисенят" в "Широко распахнуты ворота..."). Ср. в другом стихотворении, посвященном "чистой тризне" осени 1921 года, - "Пятым действием драмы...":
Оплаканы мертвые горько.
Со всеми врагами в мире
Душа моя ныне.
В стихотворении, ретроспективно описывающем переживания 1921 года: "Мне чудится смиренный подорожник". Ср. также "Но когда замираю, смиренная..." (о чем далее). Напомним, что Бог как Ваятель предстает у Данте именно как автор барельефов о смирении - на одном из них царь Давид (l'umile Salmista) пляшет пред Ковчегом Завета (ср. в "Поэме без героя": "Проплясать пред Ковчегом Завета // Или сгинуть...") как пример смирения42.
"Широко распахнуты ворота..." пронизаны предельным напряжением памяти, как бы проговорены "голосом памяти". Сосновые леса под Киевом для Ахматовой, вероятно, связаны с воспоминанием о Мотовиловке, где она жила на даче в трехлетнем возрасте - к этому времени она относила свои первые воспоминания. "Заречные леса" связаны с одним из дней в жизни Ахматовой и Гумилева - 25 апреля 1910 года они венчались за Днепром, в Николаевской церкви Никольской слободки (она была приписана уже не к Киевской, а к заречной Черниговской губернии). Как в причитаниях похоронное оплакивание перебирает свадебные мотивы, так и в это стихотворение входит тема венчания неназванных его героев. Несколько позднее Ахматова написала стихотворение, датировкой которого указала его тему 8 мая 1922 нового стиля (25 апреля старого стиля):
Видел я тот венец златокованный...
Не завидуй такому венцу!
Оттого, что и сам он ворованный
И тебе он совсем не к лицу.
Мой венец на тебе заблестит.
Ничего, что росою багровою
Он изнеженный лоб освежит.
Хронологическая перекодировка превращает веселое венчание на Красную горку в зловещий майский брак (по русским пословицам, "в мае жениться, век промаяться", "в мае добрые люди не женятся", "захотел ты в мае добра!"). Обращение свадебного венца в терновый венец крестного пути сопровождается трагическим преображением символа "росы", содержащегося в венчальной молитве: "подаждь рабом твоим сим, имярек и имярек, живот мирен, долгоденствие, целомудрие... неувядаемый славы венец... и даждь има от росы небесныя свыше...". К обряду венчания (см., например: "не добро быть человеку единому на земли, сотворим ему помощника по нему: и взем едино от ребер его, создал еси жену"43
Долгим взглядом твоим истомленная,
И сама научилась томить.
Из ребра твоего сотворенная,
Как могу я тебя не любить?
Мне завещано древней судьбой,
А я стала лукавой и жадною
И сладчайшей твоею рабой.
Но когда замираю, смиренная,
Как ликует твое умудренное
Сердце - солнце отчизны моей!44
Смирение героини отзывается умудренным ликованием покойного друга - псалом 50 ("омыеши мя и паче снега убелюся"45) читается "при разлучении души от тела всякого правоверного" - как и в последней строфе стихотворения "Широко распахнуты ворота...".
"Про стихи Нарбута":
Это - сотен белых звонниц
Первый утренний удар...
Это - свеч кривых нагар... |
Подушка уже горяча С обеих сторон, |
|
| Вот и вторая свеча <...> Я в эту ночь не спала... |
Звоны киевских колоколен в этом стихотворении перелетают из Киева через Днепр в сторону Черниговщины, где под Глуховом, в Нарбутовке писал свои первые стихи будущий акмеист:
Это - теплый подоконник
Под черниговской луной...
В нарбутовской поэзии темы "Вия" (это название он избрал и для одного из своих сборников) встречаются постоянно. См., например: "Виевы ли веки, или губы?" ("Любовь". I. в сб. "Александра Павловна"), "Но борется с Вием-тленом // Кладбище с гонкой травой" ("В огне" в сб. "Советская земля") и т. д. Особенно интересно стихотворение "Левада" (1910):
...
И уйду Хомой-философом,
Весельчак и вертопрах.
...
Их не тронут косари:
Пусть растут, как и при Гоголе...
Здесь реминисцируется фраза из "Вия" ("За плетнем <...> шел целый лес бурьяна, в который, казалось, никто не любопытствовал заглядывать, и коса разлетелась бы вдребезги, если бы захотела коснуться лезвеем своим одеревеневших толстых стеблей его"), которая, вероятно, отразилась и в ахматовском стихотворении "Почернел, искривился бревенчатый мост...", вошедшем в цикл "Голос памяти": "И крапивы дремучей поют леса, // Что по ним не пройдет, не блеснет коса".
Далее в нарбутовской "Леваде" мотивы "Вия" сплетаются с темой Мазепы:
Парубку: косить траву?..
Бурсаком на гроб я падаю -
В лунном бреде, наяву.
Подыму полено медленно,
От загривка до бедра...
В Глухове, в Никольской, гетмана
Отлучили от Петра...
Проецируется на сюжет "Вия" и стихотворение Гумилева, написанное вскоре после свадьбы в 1910 году: "Из логова змиева, // Из города Киева, // Я взял не жену, а колдунью...". Мотив движения за Днепр окрашен здесь малороссийской демонологией: "Снеси-ка истому ты // В днепровские омуты, // На грешную Лысую гору". Лысая гора находится неподалеку от Никольской слободки.
"сотен белых звонниц первый утренний удар" цитирует начало гоголевского "Вия": "Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря...". Между прочим, в "Вие" есть мотив, провоцирующий и предсказывающий "лисенят": "Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы".
Так в гуле киевских колоколов слышит Ахматова голоса своих друзей-поэтов.
Последняя строка стихотворения, начатого в 1915 году как описание киевской Айя-Софии, заставляет вспомнить библейские тексты, посвященные Премудрости, которая, "веселясь", участвовала в устроении мира. Глаголом "веселит" и открывается последний стих. Примечательно, что этот же глагол описывает в другом стихотворении ("Кое-как удалось разлучиться...", август 1921) пейзаж, связь которого с Софией обсуждалась выше: "Веселит золотой листопад". Первая попытка темы мудрости в стихотворении 1912 года "Я научилась просто, мудро жить..." тоже была связана с осенним пейзажем ("и никнет гроздь рябины желто-красной") и выводила на мотив "веселых стихов":
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
"весь акмеизм рос от его [Гумилева] наблюдения над моими стихами тех лет", это стихотворение, вероятно, имеется в виду одним из первых. Впрочем, первоначально "акмеизм" понимался только негативно на фоне символизма, и Ахматову, естественно, было трудно подверстать к этой бедной схеме. Летом 1912 года Гумилев писал Ахматовой: "Каждый вечер я хожу один по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской. Как перед ней разлетаются все акмеистические хитросплетения. Мне кажется тогда, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был подобен глубокой и вечной скорби. <...> Кажется, земные наши роли переменятся, ты будешь акмеисткой, я мрачным символистом". (Инерция такого уплощенного употребления термина "акмеизм" сохранилась в письме Гумилева к Ларисе Рейснер четыре года спустя: "У меня "Столп и утверждение Истины", долгие часы одиночества, предчувствие надвигающейся творческой грозы. Все это пьянит, как вино, и склоняет к надменности соллипсизма. А это так не акмеистично".) Но уже осенью 1912 года Городецкий, пожалуй, приблизился к истине, сказав о стихах Ахматовой: "акмеистический пессимизм"47. Печаль царя Давида, "творческая печаль" ("Как мог ты, сильный и свободный...", 1922; цитата из "Прелюдии" Анненского) - синоним "мудрого веселья". Напомним слова пророчицы из "Бесов": "И всякая тоска земная, и всякая слеза земная - радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собою землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься".
В 1914 году в Дарнице под Киевом Ахматова написала стихотворение "Подошла я к сосновому бору..." ("Моей сестре"), которое было переложением рассказа ее сестры о посещении пещеры отшельника:
Верно, слышал святитель из кельи,
Как я пела обратной дорогой
И дивяся, и радуясь много.
Здесь "веселье" связано с "мудростью'', как и в приведенном выше отрывке из "Пятистопных ямбов" Гумилева, и не исключено, что заглавие двусмысленно и цитирует Притчи: "Скажи мудрости: "ты сестра моя!" (7, 4).
Эпитет "пушистый" памятен по "Я научилась просто, мудро жить..." - "пушистый кот"48. Напомним также "но иней пушист" в "Под крышей промерзшей пустого жилья..." (1915), где об осени напоминает "красный кленовый лист", а героиня читает Посланья Апостолов и слова Псалмопевца и Песнь Песней49"пушистых лисенят" тянется ниточка к щемящей ноте Второго посвящения к "Поэме без героя": "Кто-то маленький жить собрался, // Зеленел, пушился, старался // Завтра в новом блеснуть плаще".
"Лисенята", отозвавшиеся весельем на колокольный Глас Господень, - это, если не реминисценция, то отдаленный отзвук 148 псалма, которым благословляют колокол: "Хвалите Господа от земли: змиеве и вся бездны... зверие и вси скоти...". Эти слова Псалмопевца и Нарбут взял эпиграфом к своему сборнику "Аллилуйа". Лесные звери - братья по Божественно премудро устроенному мирозданию. Ср. в книге премудрости Соломона: "Сей бо даде мне от сущих познание неложное, познати составление мира... естество животных и гнев зверей... И елика суть скрыта и явна, познах: всех бо художница научи мя премудрость" (7, 17, 20, 21) .
"Лисенята", как представляется, не указывают на один какой-нибудь источник (в том числе и Песнь Песней, 2,15 - "Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете", или Плач Иеремии 5:16-18 - "Упал венец с головы нашей: горе нам, что мы согрешили! От сего-то изнывает сердце наше; от сего померкли глаза наши. От того, что опустела гора Сион, лисицы ходят по ней", или Мф. 8:20 - "И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы, и птицы небесные - гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову"50), хотя в смысловом строе этого стихотворения есть созвучие всем поименованным текстам, - а фиксируют некую "смыслоуловительную" точку стихотворения, "цитатную вообще". Такая "цитатность" того или иного стихотворного места означает его ориентированность на привлечение из мирового поэтического текста созвучных, сходных по символике мест. Есть у Ахматовой особые индикаторы "цитатности" - не только лексические51, но и разного рода перепады модальности - такое место выделяется как особенно неопределенное, немотивированное, загадочное52 "ложен" с точки зрения бытовой логики: вообще говоря, в окрестностях Киева XX века лисы не водятся. Это сразу вводит в стих диахроническое (т. е. неизбежно "цитатное") измерение: текст ориентирован на ушедшее время, время исчезнувших реалий, в конечной перспективе - к началу Киева, когда, по летописям, "бяше около града лес и бор велик, и бяху ловяща зверь". По традиционному толкованию одна из фресок Киевской Софии, "Бегущая лисица" в нише юго-западной башни", связана с темой княжеских ловов (ср., между прочим, стихотворение Гумилева 1908 года "Охота": "Князь ищет четкий след лисиц")53.
Сам же мотив набатного звона, ласкающего слух обитателей леса, нарочито тривиален ("общее место"). Пример (один из бесчисленных) - заурядное стихотворение Бальмонта "Колокол":
Возгласам мерным, далеко звучащим,
Птицы внимали по стихнувшим чащам54.
Проявленная пространственно-временная неувязанность и подчеркнутая "неоригинальность" мотива стимулирут процесс "смыслоуловления".
"Широко распахнуты ворота...", сказанная как бы в заключение многолетнего поэтического диалога Гумилева и Ахматовой, концовка "пятого действия драмы", обращена прежде всего в сторону стихов и прозы протагониста этой драмы. Среди "мужниных слов", которые вспоминаются при сочетании "колокола" и "лисенят", - стихотворение (1908 года?) "Колокол":
Медный колокол на башне
Тяжким гулом загудел,
Чтоб огонь горел бесстрашней,
Чтобы бешеные люди
Изуродованных тел.
Звук помчался в дымном поле,
Повторяя слово "смерть".
И от ужаса и боли
И испуганные птицы
Лётом взрезывали твердь. <...>
А потом он умер, сонный,
И мечтали пастушки:
Приближаясь к светлой цели,
Нежным рокотом свирели
Опечалил тростники.
В ахматовском стихотворении "веселящиеся лисенята" - это диалогическая реплика на "прячущихся лисиц" раннего гумилевского стихотворения. Этот переиначивающий жест заклинает о загробном успокоении. "Примиренный звон" призван опровергнуть предположения о посмертном бытии из гумилевского стихотворения "Больной" (в сб. "Колчан"):
Как бой часов отзванивал бы вечность55,
Мне кажется, что после смерти так
С мучительной надеждой воскресенья
Глаза вперяются в окрестный мрак,
Но в океане первозданной мглы
Нет голосов и нет травы зеленой,
А только кубы, ромбы да углы,
Да злые, нескончаемые звоны. <...>
"Записок кавалериста": "Лежа, я подтянул свою винтовку, отвел предохранитель, прицелился в самую середину того, кто был в каске, и нажал спуск. Выстрел оглушительно пронесся по лесу. Немец опрокинулся на спину, как от сильного толчка в грудь, не крикнув, не взмахнув руками <...> Я пошел, согнувшись, и ожидая каждую минуту получить пулю вроде той, которую сам только что послал неудачливому немцу. И прямо перед собой в перелеске я увидел лисицу. Пушистый краснобуроватый зверь грациозно и неторопливо скользил между стволов. Не часто в жизни мне приходилось испытывать такую чистую, простую и сильную радость. Где есть лисица, там наверное нет людей. Путь к нашему отступлению свободен" ("Биржевые ведомости", 1916, 8 января). Символ "веселящихся лисенят" стал смысловым пространством, в котором на столкновении противоборствующих поэтических свидетельств подводился земной итог пути поэта-воина. Этот итог был подведен в стихотворении об осени 1921 года "Все души милых на высоких звездах...", в заключении которого широкому звону, веселящему лисенят, соответствует солнечный дождь56:
Здесь столько лир повешено на ветки57,
Но и моей как будто место есть.
А этот дождик, солнечный и редкий,
Мне утешенье и благая весть.
* * *
"Цитатность", установка на обращение к Памяти, в которой есть все, как известно, вообще свойственна поэзии Ахматовой. Но показательно, что она становится почти беспредельной в вершинной точке стихотворения, обращенного к храму Софии. В этом можно видеть вольное или невольное следование идеям Владимира Соловьева ("Идея человечества у О. Конта"), так резюмированным о. П. Флоренским: "Короче, София - это Память Божия, в священных недрах58 которой есть все, что есть, и вне которой - Смерть и Безумие"59. Сходное ахматовское представление о памяти выразилось в "Поэме без героя", эпиграфом к которой послужил девиз шереметевского герба "Deus conservat omnia". Отражением этой Божией Памяти явилась личностная , связанная для Ахматовой в первую очередь с именами ее друзей60. Принцип цитирования и перекличек был той технической процедурой, через которую пролегал путь поэта к Премудрости61. То свойство поэтики и личности Ахматовой, о котором Гумилев сказал в 1910 году:
много, много жизней
62,
в начале 20-х годов обнаружило свою "софийную" природу. "София - эта истинная Тварь или тварь во Истине - является предварительно как намек на преображенный, одухотворенный мир, как незримое для других явление горнего в дольнем. Это откровение совершается в личной, искренней любви двух - в дружбе, когда любящему дается предварительно, без подвига нарушение само-тождества, снятие граней Я, выхождение из себя и обретение своего Я в Я другого - Друга. Дружба, как таинственное рождение Ты, есть та среда, в которой начинается откровение Истины"63.
Примечания
1. Об отражении этого стихотворения ("И древние воскреснут фрески // Свой свергнув известковый плен") в "Подвале памяти" Ахматовой см.: Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян. "Ахматова и Кузмин". Russian Literature, VI - 3, 1978, стр. 284. Мотив этот чрезвычайно важен для Ахматовой, и все нижеописанное - вплоть до "воскрешения" древней лисицы с фрески киевского собора - различные ипостаси этого мотива "оживления". Стихотворение же Сологуба восходит, видимо, к "В Айя-Софии" А. Майкова (1888): "и покрылись известью лики святые на золоте стенной мусии", "Спасителя облик <...> опять просинеет на злате вдруг загоревшейся снова мусии".
2. Вышла дважды брошюрой в 1915 году. Почти несомненно знакомство Ахматовой с другой статьей Трубецкого на те же темы "Свет Фаворский и преображение ума. По поводу книги священника П. А. Флоренского "Столп и утверждение Истины" в Русской мысли, 1914, № 5 (этот номер Ахматова читала летом перед войной в Слепневе, и напечатанные там "Итальянские стихи" Блока, по ее признанию, послужили толчком к написанию "У самого моря"). Свидетельствами о ее чтении книги Флоренского мы не располагаем. Известно, что ее читал Гумилев (в том числе и на фронте под Ригой в конце 1916 года). Об интересе Гумилева к проблемам "нового религиозного сознания" см. в его лондонском интервью 1917 года (обнаруженном и подготовленном к научной публикации Э. Русинко). Существовал экземпляр "Колчана", надписанный Гумилевым "для отзыва" С. Булгакову (в 20-е годы принадлежал А. Г. Челпанову). С. Н. Булгаков как будто о поэзии Гумилева печатно не отзывался. В Русской мысли этот сборник отрецензировал Б. Эйхенбаум, настороженно-скептически оценив переход Гумилева к "слишком торжественным и полновесным", "чрезмерным" словам. В частном письме от 15 января 1916 года Эйхенбаум отзывался резче: "А Гумилев - пуст, и сборник его тоже. Он запутался в словах - о Боге заговорил теперь, о Фаворе, о белом монастыре. Не к лицу как-то". Этому суждению в письме предшествует сообщение об Ахматовой: "Читала стихи будущего сборника, где она и о "ребеночке" говорит, и Христовой невестой называется - гораздо дальше "Четок", в самую глубь".
"Материалы А. А. Ахматовой в рукописном отделе Пушкинского дома". Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1974 год. Л., 1976, стр. 66.
4. М. Мейлах. "Неизданное стихотворение Анны Ахматовой". Анна Ахматова: стихи, переписка, воспоминания, иконография. Ардис, Анн Арбор, 1977, стр. 74. "И в Киевском храме..." было заменено стихотворением "Еще весна таинственная млела...", в котором есть мотив озера как нерукотворного храма Крестителя.
5. "... на шестой ступени Давид в царском венце и мантии с горностаевым воротником и таковою же подкладкою, держащий в обеих руках Ковчег Завета" ( Описание Киевософийского собора и киевской иерархии, К., 1825, стр. 20). Ср. в киевском стихотворении Ахматовой 1909 года: "Принцы только такое всегда говорят, // Но я эту запомнила речь. // Пусть струится она сто веков подряд // Горностаевой мантией с плеч". Мотив речи Псалмопевца, бесконечной во времени, ср. в стихотворении "Майский снег" (1916): "Во мне печаль, которой царь Давид // По-царски одарил тысячелетья".
6. Описание Киевософийского собора и киевской иерархии, стр. 20; Н. Закревский. Описание Киева. М., 1868, т. 2, стр. 823; М. М. Захарченко. Киев теперь и прежде. К., 1888, стр. 184.
7. Заключительные строки "Айя-Софии" откликнулись и в "Отравленной тунике" Гумилева, когда Евнух рассказывает о строительстве того же храма (Акт I, сц. 5): "... Нынче // Еще одна воздвигнута колонна, // И главный мастер слышал серафимов,// Ликующих и сладостно поющих". В этой драме есть и другое "заимствование" мандельштамовских архитектурных метафор: "Ты знаешь этот храм порфирородный! // По узким, шатким лестницам, мосткам, // Среди лесов, чудовищных, как ребра // Левиафана или Бегемота...". Ср.: "Я изучал твои чудовищные ребра" в "Notre-Dame".
9. См.: С. Бернадский. "Необычное стихотворение о Новгороде". Новгородская правда, 1978, 13 сентября. Сближение двух этих имен вовсе не беспрецедентно, как это полагает автор статьи. Цитата из Герцена - "Странная судьба Новгорода - в его истории два имени не забыты, оба женские: Марфа Посадница и Настасья наложница; обе обрушили на Новгород невыразимые бедствия" - была довольно ходовой (см., напр.: Юрий Шамурин. Великий Новгород. М., 1914, стр. 7).
10. Ср. в "Записках" деда Ахматовой Э. И. Стогова: "Отец мой передавал мне, что, по преданию, наши предки выселены из Новгорода Иоанном Грозным" (Русская старина, 1886, № 10, стр. 78).
11. Из стихотворения "Приду туда, и отлетит томленье...", относящегося, видимо, к Слепневу. Введение новгородской темы в этом контексте объясняется историей Бежецкого края - по местному преданию, "Бежичи основали новгородцы, бежавшие из своего города вследствие каких-то распрей" (А. И. Михайлов. Очерки по истории Бежецкого края. Новгородский период. Тверь, 1924, стр. 5).
12. В этом же псалме и стих, который был написан на Владимирском соборе в Петербурге и открывает ахматовское "Причитание" (24 мая 1922): "Господеви поклонитеся // Во святем дворе его". Тому прошло семь лет...
"Три осени" (1943). Ср. отрывок стихотворения 1920-х годов:
Как листья желтые сметал людские жизни,
И друга моего последний мчал корабль
От страшных берегов пылающей отчизны.
(По правдоподобному предположению М. М. Кралина, в первом стихе отточием обозначено слово "октябрь" с предшествующим эпитетом или числительным; ср. "сухие листья октября" в "Где ночь бросает якоря..." Мандельштама, 1920). Очевидна отсылка к соответствующей картине у Данте (Inf. III, 112-115) и Вергилия (Aen., VI, 309). См.: М. Б. Мейлах и В. Н. Топоров. "Ахматова и Данте". International Journal of Slavic linguistics and poetics, XV, 1972, рр. 40, 42. Ср. Исайя, I, 30: "Ибо вы будете, как дуб, которого лист опал".
"Вечер" Тютчева и последние строки "Чернеца" Козлова (где описан Киев и монастырь в Межигорьи). О том, что этот мотив в XIX веке входил в число "исходных", свидетельствуют и стихи 14-летнего Блока: "И звон колокольный далеко // Несется, гудит за рекой". О колокольном звоне у Ахматовой см.: В. Виноградов. "О символике Анны Ахматовой". Литературная мысль, I, Пг., 1922, стр. 105; Т. В. Цивьян. "Ахматова и музыка". Russian Literature, 1975, № 10-11, стр. 175-176). О мотиве колокольного звона в "Гондле" Гумилева и отражении его в ахматовском "Но я предупреждаю вас..." см.:"Ахматова и Кузмин", стр. 300.
15. Сходные реалии в "Сне" (14 августа 1956):
И в деревенском колокольном звоне
Над чернотой распаханной земли.
Но здесь они обогащены целым рядом подтекстов, из которых назовем монолог тени Лоренцо, вышедшей из могилы (эпиграфом к "Сну" взят стих Блока "Сладко ль видеть неземные сны?", имплицирующий предыдущий "Анна! Анна! Сладко ль спать в могиле?"), в поэме Китса "Isabella, or the Pot of Basil" (XXXIX):
Painting me through: those sounds grow strange to me,
And thou art distant in Humanity.
Последний стих взят эпиграфом ко всему циклу "Шиповник цветет", куда входит "Сон". Ахматова должна была обратить внимание на сходство загробных ламентаций Лоренцо и стихотворения Гумилева "Больной". Подробней см. в нашей работе "Ахматова и Китс".
16. "Иона" - принятое в Киеве название иноческой Свято-Троицкой обители по имени ее учредителя (1868).
"Стал мне реже сниться, слава Богу...". Ср. в киевском стихотворении 1910 г. "Пришли и сказали..." (связанном с тревогой за судьбу Гумилева): "Как только сегодня багровый закат // Над крестами лаврскими плачет" (возможно, имплицируется точка зрения из-за Днепра). Ср. связь мотивов колокольного звона и небесных знамений при диалоге "на воздушных путях" в стихотворении "Истлевают звуки в эфире..." (1945): "Сквозь почти колокольный звон // В легкий блеск перекрестных радуг // Разговор ночной превращен". Ср. метонимический эпитет: "зорюшки колокольные" в "Песенке" ("А ведь мы с тобой...").
18. Свящ. Павел Флоренский. Столп и утверждение Истины. М., 1914, стр. 372. О роли "серафима" в гумилевской символике неоднократно писалось: "бесконечно, искони любимый Гумилевым образ" (Андрей Левинсон. "Гумилев". Современные записки, 1922, № 9, стр. 312), ср. Владимир Б. Шкловский в рецензии на "Костер" (Книга и революция, 1922, № 7 (19), стр. 57), ср. "любимые им серафимы" в "Балладе о Гумилеве" И. Одоевцевой и т. д.
19. Б. Эйхенбаум в упоминавшейся рецензии называет эти две строки "знакомыми словами - не то Блока, не то Белого" (Русская мысль, 1916, № 2, 3-я паг., стр. 18). Это случай "цитатности вообще", о которой см. ниже. "Ковыли приволжских степей" в заключении этого стихотворения предсказывают смерть "воина" (ср. "Я гибель накликала милым..." - стихотворение осени 1921 г.). "Ковыль" связан с ратной смертью и в народной песне, и в плаче Ярославны, и в "Задонщине" (В. П. Адрианова-Перетц. Очерки поэтического стиля Древней Руси. М. -Л., 1947, стр. 54). Незадолго до Ахматовой этот символ был использован Блоком ("На поле Куликовом"). В этой связи укажем, что 8 сентября ("единственный светлый день") - день Куликовской битвы (ср. постоянный интерес Ахматовой к этой теме: "По той дороге, где Донской // Вел рать великую когда-то..." и др.).
20. Храмовый праздник Софии Новгородской совпадает с Успением Богородицы (15 августа).
21. См. аналогию композиции ахматовской строфы с частушкой в работах Б. Эйхенбаума, В. В. Виноградова, В. М. Жирмунского и др. Здесь уместно вспомнить наблюдения Н. С. Трубецкого над "внутренней формой" частушки - отсутствие смысловой связи между полустрофами, на первый взгляд, и обнаружение его "со второго взгляда", причинная связь между контрастными и взаимопротиворечащими тезисами (Н. Трубецкой. "О метрике частушки". Версты, Париж, 1927, № 2, стр. 222-223).
"Времеборец" (Вестник Европы, 1910, № 4, стр. 242) : "Изведшие из власти времени единичных предметов - драгоценное для Фета могущество". Ср. стихи Ахматовой: "Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли, // Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ...". Эта упомянутая Пушкиным ива воскрешена в стихотворении "Все души милых...". Подробнее об "оживлении" в стихах Ахматовой исчезнувших в действительности реалий см.: Р. Д. Тименчик. "Ахматова и Пушкин. Заметки к теме". Пушкинский сборник, Рига, вып. 2, 1974, стр. 35-48.
23. Отметим характерный "библеизм", ср. напр. Быт. 43:33 - "дивились люди друг пред другом".
24. Ср. "И хода крестного торжественное пенье // Над Волховом, синеющим светло" в "Новгороде", где цитатное сочетание "синий Волхов" "переразложено" так же, как и "Нерушимая стена". Здесь цитируется, видимо, не фольклорный текст, а стихотворение А. И. Одоевского "Старица-пророчица", приписывавшееся в начале нашего века Пушкину и пронизанное мотивами "святой Софии".
25. К "садам" ср. "А над смуглым золотом престола // Разгорался Божий сад лучей..." (1915). Ср. также сходное описание поведения героини в "садах Отца" в стихотворении "Дал ты мне молодость трудную..." (датированном 19 декабря 1912 - днем первого оглашения программы акмеизма в "Бродячей собаке"): "Ни розою, ни былинкою // Не буду в садах Отца. // Я дрожу над каждой соринкою, // Над каждым словом глупца".
26. Помимо прочих источников, сочетание "слезный дар" памятно по "Подростку" Достоевского (рассказ Макара Ивановича о купце Скотобойникове - ч. 3, гл. 3, IV).
"открытии" им в отрочестве идеи "художника - Творца": "... Бог-художник. О, катехизис Филарета позабыл вставить это свойство Божие в свой перечень..." (Л. А. Мей и его поэзия. Ред. и статья Вл. Пяста. Пб., 1922, стр. 5).
28. Ср. у Ахматовой: "... Облака // На свежем небе вылеплены грубо" (1916). Ранее у Гумилева в "Мике" (гл. 7) : "И там следил, как облака // Ваяет Божия рука". Ср. Притчи, 8:28 - "когда утверждал у облака". Ср. Пс. 134:7; 146:8.
29. М. Б. Мейлах и В. Н. Топоров. "Ахматова и Данте", р. 36. С перифрастическим заголовком ахматовского сонета ср. пастернаковское "Мейерхольдам": "Так играл пред землей молодою // Одаренный один режиссер, // Что носился, как дух над водою, // И ребро сокрушенное тер". Возможно, окажется, что толчком к созданию ахматовского сонета явились полотна какого-либо живописца, но это не может отменить главного адресата. Ср.: С. Булгаков о "софийном" цикле Вл. Соловьева: "... его поэтическая эротика представляет собою, так сказать, род писем без адреса, на предъявителя или предъявительницу при полной однако контрастности" (Русская мысль, 1916, № 2, 3-я паг., стр. 15).
30. Слова монаха Феофила, приводимые в заключении статьи Б. Анрепа "Беседа о живописном ремесле" (Аполлон, 1914, № 8, стр. 51).
31. См. подробней: Н. Зернов. Русское религиозное возрождение XX века. Париж, 1974 (глава 11 - "Премудрость Божия").
"материализации", "пластичности", "овеществлении" см.: К. Мочульский. "Поэтическое творчество Анны Ахматовой". Русская мысль, София, 1921, №3-4, стр. 192.
33. Д. Святополк-Мирский. "Проза поэтов". Евразия, Париж, 1929, № 34, 24 августа.
34. В. Виноградов. "О символике А. Ахматовой", стр. 110.
35. Н. А. Павлович. "Воспоминания об Ал. Блоке". Блоковский сборник, 1964, стр. 496.
36. Э. Голлербах. "Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве". Новая русская книга, Берлин, 1922, № 7, стр. 39.
"A Beam Upon the Axe". Slavica Hierosolymitana, vol. 1, 1977, рр. 163-165. Стихотворение "Страх" было написано в квартире О. А. Глебовой-Судейкиной (Фонтанка, 18), и вещи, которые во тьме перебирает Страх, - это те самые "Ольгины вещи", бунт которых, по признанию Ахматовой, вызвал к жизни "Поэму без героя" (Анна Ахматова. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977, стр. 314).
38. См. известное письмо Цветаевой к Ахматовой от 13 сентября 1921 ("Все эти дни о Вас ходили мрачные слухи"). По одной версии - она простудилась на похоронах Блока, по другой - отравилась.
39. Подтекстом стихотворения "Заплаканная осень, как вдова..." ("И будет так, пока тишайший снег // Не сжалится над скорбной и усталой") является, видимо, "Мороз, Красный нос" Некрасова, с которого, по признанию Ахматовой, для нее "начались стихи" (с голоса матери). Ср. особенно "Забвенье боли и забвенье нег // За это жизнь отдать не мало" и "Какой бы ценой не досталось // Забвенье крестьянке моей" (строфа XXXV). Стихи, написанные "как результат сильных потрясений" (как передает Ахматова слова Мандельштама в "Листках из дневника"), обращены в сторону впечатлений раннего детства. Но сказанное ниже об общей цитатности (и "тривиальности" как симптоме ее) относится и к этому стихотворению. Ср., например, стихотворение А. Тинякова "В златые саваны деревья облеклись...": "Как скорбная вдова, смирясь, лежит земля..." (А. Тиняков. Navis nigra. М., 1912, стр. 29). Ср. там же (стр. 30) "Мечты о зиме"- "... и саван погребальный // Покроет тело мира-мертвеца". Здесь, впрочем, возможно влияние того же Некрасова ("Как саваном, снегом одета...") . Примечательно, что именно Тиняков первым сказал о некрасовском начале у Ахматовой: "... у Ахматовой встречаются мотивы, не совсем обычные для женской поэзии, именно: сострадание и, так сказать, сословная совесть такой же окраски, какая была, напр., у Некрасова. Стих. "Ты знаешь, я томлюсь в неволе..." - сближает Ахматову именно с Некрасовым, с женственными началами его поэзии" (Журнал журналов, 1915, № 6, стр. 16).
40. Об уподоблении еретика или иконоборца лису см.: В. П. Адрианова-Перетц. Очерки..., стр. 54. Поскольку известна метафора "винограда" применительно к Киево-Печерскому монастырю в "Похвале" Феодосию Печерскому, становится более вероятным цитирование Песни Песней в ахматовском стихотворении (см. ниже). Возможности и интерпретации этой цитаты посвящено специальное исследование В. М. Живова. Вероятно, Ахматовой была известна и связь лисиц с культом Диониса (Вяч. Иванов. "Эллинская религия страдающего бога". Новый путь, 1904, № 5, стр. 28; Евг. Кагаров. Культ фетишей, растений и животных в древней Греции. СПб., 1913, стр. 226).
41. К. Мочульский. "Новые стихи Анны Ахматовой". Последние новости, Париж, 1923, № 838, 13 января. Уже в 1914 году Недоброво говорил о в связи со стихотворением "Дал ты мне молодость трудную..." (Русская мысль, 1915, № 7, 2-я паг., стр. 64-65).
42. Последний свой сборник Гумилев намеревался назвать "Земля - наследие кротких" (см. Пс. 36:11). Другой проект названия этого сборника - "Посередине странствия земного" (т. е. первый стих "Божественной комедии"). Ср. также о планах перевода Данте в последние годы жизни Гумилева - К. М<очульский>. "Н. Гумилев. "Французские народные песни". Звено, Париж, 1924, № 9, 2 апреля. Вероятно, имя "Гумилев" этимологизировалось через "humilitas", "humilite", "umilta".
43. Ср. строки Гумилева (стих. "Тот другой" из сб. "Чужое небо"), которые Ахматова относила к себе:
Я жду товарища, от Бога
Ср. в статье И. Анненского "О современном лиризме": "Может быть, она откроет нам даже новые лирические горизонты, эта женщина, уже более не кумир, осужденный на молчание, а наш товарищ в общей, свободной и бесконечно-разнообразной работе над русской лирикой" (Аполлон, 1909, № 3, стр. 8). Об этих словах как "предсказании появления Ахматовой" см.: М. Кралин. "Анна Ахматова и Иннокентий Анненский". Материалы XXVI научной студенческой конференции. Литературоведение. Лингвистика, Тарту, 1971, стр. 33.
44. Ср.: "Золотое сердце России // Мерно бьется в груди моей" в "Наступлении" Гумилева (1914). Этот образ и ранее встречался в публицистике, например: "... каждый русский, указав на сердце свое, должен быть вправе сказать: "Здесь бьется одна стодвадцатимиллионная часть России", а не то, чтобы: "Здесь бьется сердце сапожника Иванова", "Это грудь столоначальника Алексеева", "грудь журналиста Петрова" (В. Розанов. Когда начальство ушло. СПб., 1910, стр. 51).
45. Ср. также Плач Иеремии 4:7 - "Князья ее были в ней чище снега, белее молока". Ср. 5:12 - "Князья повешены руками их".
46. В апреле 1913 года Гумилев писал Ахматовой: "... я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты, да пожалуй (по-своему) Нарбут окажетесь самыми значительными".
48. Впрочем, читатели 10-х годов выделяли прежде всего эротические коннотации: "пушистый кот, который лижет ее ладонь по возвращении - этот штрих обостряет ее тоску по нежному касанию" (Г. Робакидзе-Кавкасиели. "Литературные заметки". Кавказ, Тифлис, 1915, № 47, 27 февраля).
49. Ср. в стихотворении Державина "На рождение в Севере порфирородного отрока" (второе, наряду с некрасовской поэмой, раннее литературное впечатление Ахматовой) : "Сыпал иней пушисты", ср. "Господь... сыплет иней, как пепел" (Пс. 147:5), ср.: "иней небесный - кто рождает его?" (Иов 38:29). Ср. также стих. Пастернака "Давай ронять слова...", в котором "всесильный бог деталей" "погружен в отделку кленового листа" и "в теску алебастра".
50. О мотиве "безнорого зверя" - поэта у Мережковского, Чулкова, Вяч. Иванова см.: Р. Е. Помирчий. Комментарии в: Вячеслав Иванов. Стихотворения и поэмы. Л., 1976, стр. 468-469.
51. Ю. И. Левин, Д. М. Сегал, Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян. "Русская символическая поэтика как потенциальная культурная парадигма". Russian Literature, № 7-8, 1974, стр. 73. О "мировом поэтическом тексте": Т. В. Цивьян. "Античные героини -зеркала Ахматовой". Там же, стр. 103.
"у Пушкина на это нет ответа, ответ у Шенье" (Вопросы литературы, 1978, № 1, стр. 197).
53. Н. Закревский. Описание Киева, стр. 816; в XIX в. именно этот остаток фрески был возобновлен - Н. Сементовский. Киев, его святыни, древности, достопамятности. К. - СПб., 7 изд., 1900, стр. 99.
54. Перезвоны, Рига, 1927, № 30, стр. 949. Эпиграф к этому стихотворению "Повеление положи и не мимо идет" (Требник) " - из 148 псалма, которым, как уже говорилось, открывается чин благословения кампана, сиесть колокола или звона.
55. Полемичен (невольно?) по отношению к гумилевскому "Больному" "Бой часов" Михаила Лозинского: "... Звучишь, как колокол спасенья, // Высокий голос рукотворный. // О еле слышный, о блаженный, // Рожденный сердцем отзвук рая, // Так величав твой звон нетленный, // И тишина в тебе какая! // Ты - вестник, ты ведешь к покою, // К перегремевшему безмолвью, - // К беззвучно - царственному строю // Над буйной родиной и кровью". Напомним о стихотворной надписи Гумилева Лозинскому на "Колчане", где он называет Лозинского "изобличитель мой в измене вечному" и обещает, что в его поэзии настанет "Рим звонов и лучей".
56. Ср. любопытное совпадение в европейском фольклоре: "fox's wedding: sudden rain while the sun is shining" (Ad de Vries. Dictionary of Symbols a. Imagery. North-Holland publishing company. Amsterdam - London, 1974, р. 203).
"При реках Вавилона"): "На вербах посреди его повесили мы наши арфы..." и к строкам "Онегина": "Там ветру в дар, на темну ель // Повесил звонкую свирель" (ср. об аналогии у Вергилия: Eugene Onegin. A novel in verse by Alexander Pushkin. Vol. 3. Commentary by Vladimir Nabokov, NY, 1964, р. 310). О других источниках: Р. Д. Тименчик. "Ахматова и Пушкин", стр. 40. Заметим, что храмовым праздником церкви царскосельской Николаевской гимназии и днем открытия гимназии и ежегодного публичного акта было 8 сентября (эту гимназию кончал Гумилев).
58. Ср. в поздних стихах Ахматовой: "И в недрах памяти я не нашла ответа...", см. также навеянное воспоминаниями о Гумилеве стихотворение конца 1921 г. "Бежецк": "Там строгая память, такая скупая теперь, // Свои терема мне открыла с глубоким поклоном // <...> И город был полон веселым рождественским звоном". Ср. в мандельштамовском стихотворении 1921 года: "Соборы вечные Софии и Петра, // Амбары воздуха и света, // Зернохранилища вселенского добра // И риги Нового Завета".
59. Столп и утверждение Истины, стр. 390.
60. "Русская семантическая поэтика...", стр. 50-51.
61. Ср.: В. Н. Топоров. "Др. -греч. : происхождение слова и его внутренний смысл". Симпозиум Античная балканистика. 3. М., 1978, стр. 47-48.
"Нет тебя тревожней и капризней, // Но тебе я предался давно...") воспринимается позднее как "ахматовское" (Евг. Раич. Русская книга за границей. Б., 1924, № 1, стр. 11).
63. Столп и утверждение Истины, стр. 391-392.