• Наши партнеры
    -
  • Тименчик Роман: О "Библейской" тайнописи у Ахматовой

    Звезда. - 1995. - № 10. - С. 201-207.

    О "Библейской" тайнописи у Ахматовой

    Российскую филологию последней трети нашего века привлекло к модным ныне (или уже выходящим из моды?) интертекстуальным штудиям не впечатление от сочинений европейских коллег и даже не бахтинское учение о чужом слове, а очарованное чтение стихов и прозы Мандельштама и Ахматовой. Ахматовой принадлежит возникающая в качестве последнего аргумента у первых российских адептов интертекстуальности гнома о неизбывности межтекстового повтора:

    Не повторяй — душа твоя богата —
    Того, что было сказано когда-то,
    Но, может быть, поэзия сама —
    Одна великолепная цитата.

    Как заметил Омри Ронен в своей классической работе о подтекстах у Мандельштама, четверостишие это само возникает как парафраз наставления Баратынского "Не подражай: своеобразен гений...". Но входя в риторическое пространство Баратынского, ахматовская контрвариация подключается к цитатной цепочке, которая ведет к древнейшим претекстам той культуры, которой принадлежат оба поэта:

    С Израилем певцу один закон...

    Отсылки к "ветхим книгам" (как называет Ахматова Пятикнижие в стихотворении 1912 года "Умирая, томлюсь о бессмертьи...") наше сознание регистрирует даже как бы неохотно — это отсылки к общему фону европейской культуры, которого мы не замечаем, как воздух, коим дышим, или говоря словами другого ахматовского стихотворения, о котором мы в сознании своей нищеты думаем, что его нет, и только переживание ежедневной постепенной его убыли заставляет вспомнить о бывшем богатстве. Для поэтов же этот фон — говорящий, информативный. Собственно, у Ахматовой оживление, воскрешение этого стертого фона и есть одна из целей поэзии. Как говорится в прославляющем ее поэтику мадригале Владимира Шилейко:

    Окаменевшие слова
    Становятся опять живыми.

    Читатель может не видеть того, что — процитируем еще раз Ахматову — "просто", "ясно" и "всякому понятно", именно потому, что он, вообще говоря, читает поэзию акмеистов "правильно", "адекватно", согласно тем установкам, которые она предлагала первым историческим читателям — в предвкушении и поиске острой новизны, психологического или интеллектуального парадокса. Пресный своей азбучной очевидностью культурный фон оказывается в слепом поле читательского зрения. Но именно он и является конечной инстанцией в предложенном акмеистами русским читателям диалоге. "Мы модернисты", — любила подчеркивать Ахматова. Но не случайно самооформление этой модернистской группы связывалось ее участниками с гумилевским стихотворением о блудном сыне — с самого начала предназначенный возврат к простым именам культуры после напряженных семантических приключений был заложен в природе акмеистического текста и вписан в гороскопы творческих путей участников группы. Ветхозаветные цитаты в числе первых принадлежат к этим простейшим именам культурного языка.

    ***

    В любых обсуждениях судьбы ветхозаветных мотивов в русской поэзии XX века имя Ахматовой всплывает одним из первых — как автора "Рахили", "Лотовой жены" и "Мелхолы". Но эти замыслы 20-х годов имели свою предысторию — полускрытое присутствие библейских аллюзий в стихах, не изукрашенных каким-нибудь именем из Священного писания. И открываются эти аллюзии только со знанием об адресате стихотворения, а так — текст как бы нарочно устроен с тем, чтобы читательское внимание в эту сторону и не глядело. И главное, что нужно знать об адресатах, это то, что они рождены в еврействе.

    — "февраль 1914 года". 8 февраля 1914 Ахматова познакомилась с молодым композитором (и немного — поэтом) Артуром Сергеевичем Лурье. Спустя одиннадцать лет Ахматова рассказывала П. Н. Лукницкому: "Несколько свиданий было, потом расстались... О том, что это знакомство произошло еще в 1914 году (а не позднее), и о том, что тогда же оно не прошло "безнаказанно", — почти никто не знает"1.

    Стихотворение февраля 1914 года:

    Вечерний и наклонный
    Передо мною путь.
    Вчера еще, влюбленный,
    "Не позабудь".
    А нынче только ветры
    Да крики пастухов,
    Взволнованные кедры
    У чистых родников.

    "Четыре приметы страны" (как сказано в другом ахматовском стихотворении) названы достаточно внятно: горный путь, кедры, родники, пастухи. Это необходимые и почти исчерпывающие элементы библейского ландшафта. Какие-нибудь пальмы или верблюды были бы уже избыточны. И так уже сказано весьма откровенно — но только для тех, кто понимал, может быть, даже только для себя одной. В. Ходасевич как-то писал о мотивах, "дорогих и сокровенных, которые поэты готовы выразить стихами всему миру, но в разговоре или в письме — никому"2. Используя ахматовскую формулу из набросков к "Поэме без героя", можно сказать, что у нее мотив "не спрятан, но зашифрован", и шифр этот напоминает тот, который Ахматова позднее обнаружила в пушкинском описании места захоронения декабристов. Укрываемый от молвы "влюбленный" проявился в тексте стихотворения образами своей прародины, а утаенности недолгого романа соответствовала двусмысленность пейзажных сигнатур: при близоруком взгляде они читаются сначала как некий среднероссийский вид.

    Кедры у родников — приглушенная отсылка к известному сравнению из притчи Валаама: "Как прекрасны шатры твои, Иаков, жилища твои, Израиль! Расстилаются они, как долины, как сады при реке, как алойные деревья, насажденные Господом, как кедры при водах" (Числа, 24, 5-6). Но приравненные некогда к жилищам Израиля, кедры претерпели судьбу, зеркально отражающую судьбу другого члена сравнения. Обреченность ливанских кедров на исчезновение была широко известна в начале нашего века: "Горы Ливанские славились некогда своими кедрами высокими. Но как удивительно исполнилось пророчество пр. Исайи относительно кедров Ливанских! "И остаток дерев леса его, говорит он, так будет малочислен, что дитя в состоянии будет сделать опись" (Ис. X, 19). Кедры преимущественно растут в настоящее время в так называемой кедровой роще, в двух днях пути от Бейрута, и затем в различных частях Ливанских гор. Каждый читатель Библии нередко может встретить в ней частые и весьма поэтические указания на кедры, на этих поистине величественных представителей царства растительного. Они невольно поражают его воображение впечатлением громадной высоты, симметрии, толщины и благовония. "Насыщаются древа Господа, — говорит Псалмопевец, — кедры Ливанские, которые Он насадил" (Псал. VIII, 16).

    Кедр принадлежит к разряду хвойных вечно зеленеющих деревьев: "Праведник цветет, как пальма, свидетельствует он в другом месте, возвышается подобно кедру на Ливане" (Псал. XCI, 13). Длинные ветви кедра придают ему величественный вид и доставляют обильную тень и прохладу (Иезек. XXX, 3, 7). Кедр от своей благовонной смолы издает особенное благоухание и наполняет оным все горы Ливанские. Потому-то пр. Осия и говорит следующее о Господе: "Я буду розою для Израиля; он расцветет, как лилия, и пустит корни свои, как Ливан. Расширятся ветви его, и будет красота его, как маслины, и благоухание от него, как от Ливана" (XIV. 6, 7).

    Современные иудеи даже доселе употребляют слово кедр для означения выдающихся и замечательных мужей своего племени..."3

    Реалия, исчезающая в материальном мире, но сохраненная от бега времени словом — один из постоянных сюжетов поэзии Ахматовой (как Царскосельская ива, воспетая Пушкиным, а ныне торчащая пнем). "Кедры при водах" к тому же — это пейзаж особый, это урочище поэзии, потому что Иннокентий Анненский в своей речи о Пушкине сказал: "Наблюдения показывают, что процесс творчества соединялся у Пушкина... с лесными зарослями где-нибудь около воды"4, и наблюдение это было развернуто Ахматовой в ее стихотворение о Пушкине 1911 года "Смуглый отрок бродил по аллеям". В стихотворении "Вечерний и наклонный..." крики пастухов ведут к поэту, "первому поэту", как называла его Ахматова5 — к тому, о котором в ее позднейшей "Мелхоле" сказано "Бродяга! Разбойник! Пастух!", к псалмопевцу Давиду. И поводом к этой далеко ведущей отсылке была генеалогическая легенда, стоявшая за фамилией адресата.

    славное прозванье вполне произвольно7. Сам А. С. Лурье считал себя потомком Ицхака бен Шломо Ашкенази Лурия, жившего в Цфате в XVI веке, создателя так называемой лурианской каббалы8. Распространенная легенда возводит род Лурье к законоучителю Талмуда Гамлиэлю, а тот еще дальше — как формулировала одна компиляция:

    "Гамлиил же устанавливает свое происхождение фразой в Талмуде: "Я происхожу из династии царя Давида". Происхождение Лурье таким образом устанавливается самим Талмудом. Дальнейшие исторические документы подтверждают происхождение Лурье от потомков царя Давида, переселившихся в Испанию после разрушения Иерусалима римлянами"9. Думается, что воздействием этой же биографической легенды объясняется ошибка Артура Лурье, считавшего себя героем другого ахматовского стихотворения "Со дня Купальницы-Аграфены..."10. Стихотворение это написано никак не позднее осени 1913 года, за несколько месяцев до знакомства Ахматовой с Лурье. Но в нем есть строка "Молчит, а ликует, как царь Давид..."

    Жизнь Ахматовой прошита нитью рифмующихся биографических ситуаций. Три года спустя после первой встречи с Лурье она воспела первый, "беспомощный и жуткий" взгляд друга в обращенном к Лурье стихотворении "Да, я любила их, те сборища ночные..." и вошла в новую "тайную дружбу". Новый герой, укрытый от читательского внимания семь десятилетий, Григорий Герасимович Фейгин был крещеным евреем11. И прием полускрытых библейских аллюзий пронизал обращенные к нему стихи:

    И в тайную дружбу с высоким,
    Как юный орел темноглазым,

    Походкою легкой вошла.
    Там были последние розы,
    И месяц прозрачный качался
    На серых, густых облаках...

    — "предвесенний". Оно отсылало к другому календарю — календарю Песни Песней, в которой и пребывал прототип ахматовского розариума: "Я сошла в ореховый сад, посмотреть на зелень долины, поглядеть, распустилась ли виноградная лоза, расцвели ли гранатовые яблоки".

    Розы в ахматовском стихотворении появились благодаря церковнославянскому переводу: "... видети, аще пропнете виноград и возрастоша шипки". А "шипки" означали и остатки цвета на верхушке плода граната и розу. Это место из шестой главы Песни Песней вообще дало много рефлексов в ахматовской поэзии — и позднейший эпиграф к "Вечеру" из Андре Терье о цветущей виноградной лозе, и символика цикла "Шиповник цветет", и загадочный набросок "Семисвечник", примыкающий к этому циклу — "Шелестит, опадая, орешник"12.

    Представляется однако, что в этом стихотворении заложена еще одна ветхозаветная отсылка, которая подключает к традиционному символу "орел — юная сила" свернутый библейский сюжет.

    Летом 1917 года Григорий Фейгин вступила ударный батальон, "батальон смерти" и отправился на фронт (где, по-видимому, и погиб). В ахматовском стихотворении содержится трагическое предчувствие (она сама сказала об этом своем свойстве: "Я гибель накликала милым"), мелькающее в беглой ссылке на плач царя Давида по Саулу и Ионафану: "... быстрее орлов, сильнее львов они были" (II книга Царств, 1, 23). В церковнославянском переводе — "паче орлов легцы". И здесь очень характерный для Ахматовой сдвиг атрибута, кодирование по смежности, смена ролей — эта легкость перенесена на героиню: "походкою легкой вышла". Видимо, и обозначение здесь тайного героя "высоким" подсказано первыми словами Давидова плача: "Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали сильные!" В церковнославянском переводе: "... над умершими на высоких твоих язвенными".

    И в позднейших стихах Ахматовой это подспудное присутствие темы гибели в сравнении глаз героя с глазами орла становится явным:


    Моей души последняя гроза.
    Что лучшему из юношей, рыдая,
    Закрою я орлиные глаза.

    Направленность отсылки к книгам Царств подчеркнута фразеологизмом, по этим книгам памятным: "И юношей ваших лучших... возьмет" (I книга Царств, 8, 16), "И лучшие сыновья твои — мои" (III книга Царств, 20, 3). Эта формула отразилась и в другом ахматовском стихотворении — "Многим" (1922):


    Меня в грехе и в немощи моей;
    Вот отчего вы дали неоглядно
    Мне лучшего из ваших сыновей;
    Вот отчего вы даже не спросили

    И чадными хвалами задымили
    Мой навсегда опустошенный дом.

    "Немощь" здесь отсылается к псалму Давида — "Помилуй, меня, Господи, ибо я немощен" (Пс., 6, 3), к тому псалму, седьмой стих которого ("Утомлен я воздыханиями моими: каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою") обозначен как эпиграф к стихотворению "Майский снег" (1916) — тоже стихотворению о ранней смерти:

    И ранней смерти так ужасен вид,

    Во мне печаль, которой царь Давид
    По-царски одарил тысячелетья.

    Во втором стихотворении Ахматовой, обращенном к Г. Г. Фейгину тем же летом 1917 года, провидение мученической смерти друга-воина также отсылает к трагическим сценам книг Царств:

    О нет, я не тебя любила,

    Так объясни, какая сила
    В печальном имени твоем.

    Передо мною на колени
    Ты стал, как будто ждал венца,

    Спокойно-юного лица.

    И ты ушел. Не за победой,
    За смертью. Ночи глубоки!
    О ангел мой, не знай, не ведай

    Но если белым солнцем рая
    В лесу осветится тропа,
    Но если птица полевая
    Взлетит с колючего снопа,


    Мне хочешь рассказать о том.
    И снова вижу холм изрытый
    Над окровавленным Днестром...

    Конечно, тематика, лексика, ритмико-синтаксический рисунок последних двух строф отзываются на пушкинский набросок к шестой главе "Евгения Онегина":


    Окровавленная слепая
    В огне, дыму — в глазах отца
    Сразит залетного птенца...

    Но при этом в этих строфах сведена лексика и топика ряда ветхозаветных фрагментов и прежде всего рассказа о казни потомков Саула:

    "... И отдал их в руки Гаваонитян, и они повесили их на горе пред Господом. И погибли все семь вместе; они умерщвлены в первые дни жатвы, в начале жатвы ячменя. Тогда Рипиа, дочь Айя, взяла вретище и разостлала его себе на той горе и сидела от начала жатвы до того времени, пока не полились на них воды Божий с неба, и не допускала касаться их птицам небесным днем и зверям полевым ночью".

    Заметим, что зловещий образ "белого солнца", отчасти подсказанный церковнославянским переводом этого места (я... и повесиша их на солнце на горе"), — это трагический перевертыш образа любви из последней главы Песни Песней ("Она пламень весьма сильный"), который помянут в первой строфе — "Палима сладостным огнем". Библейская генеалогия этой строки прослеживается через цепочку перекличек и отсылок: через переложение Л. Моя Песни Песней: "Хороша я и смугла, дочери Шалима! Не корите, что была солнцем я палима" (в церковнославянском переводе:

    "... яко опали мя солнце"), через пушкинское "Твоим огнем душа палима..." (это сопоставление сделал на полях первой публикации выдающийся филолог С. И. Бернштейн), что в свою очередь проецируется на пушкинское подражание Песни Песней: "В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена...". "Белое солнце рая", по-видимому, напоминает о первом обитателе парадиза трагическим каламбуром — в ударных батальонах, где служил Григорий Фейгин, трафарет на погонах изображал, согласно формуле из приказа Верховного Главнокомандующего, "адамову голову со скрещенными костями" в память крови из ран Христа, омывшей похороненную на Голгофе "адамову голову" и спасшей человечество от смерти.

    Жизнь Ахматовой и далее приводила рифмы и повторы. В 1921 году она снова стала подругой Артура Лурье. И снова возникли библейские ассоциации. Семь лет, прошедшие со дня их недолгого романа (не об этом ли в стихах Ахматовой: "Семь дней любви, семь долгих лет разлуки"?), напомнили о родоначальнике израильского народа, патриархе Иакове, семь лет ждавшем в жены Рахиль. В конце 1921 года Ахматова начала писать стихотворение "И встретил Иаков в долине Рахиль...":

    Рахиль! Для того, кто во власти твоей,
    — словно семь ослепительных дней.

    Весной 1922 года Ахматова читала его Корнею Чуковскому и пояснила: "Открыла Библию (загадала), и мне вышел этот эпизод. Я о нем и загадала"13.

    Спешу оговориться: возникновение всякого поэтического замысла не может объясняться только интимно-биографическими побуждениями. Он всегда обязан пересечению нескольких императивов, вырастающих из разных сфер, в том числе и из саморазвития поэтики, и из литературной политики, и из неумолчного диалога с поэтическими предками и соседями. В случае с ахматовской "Рахилью" тоже можно привести серию разнообразных литературных толчков. Укажу на некоторые из них, начав с самого гадательного.

    11 февраля 1921 года в иерусалимской газете "Гаарец" появился перевод стихотворения "Сжала руки под темной вуалью..." на иврит. Перевод был сделан Лейбом Яффе, сионистским деятелем, писавшим стихи по-русски, инициатором переводов из современных еврейских поэтов, выполненных Ф. Сологубом, В. Ходасевичем, Вяч. Ивановым и другими. В Палестину он переселился в 1918 году. Это был едва ли не первый перевод стихов Ахматовой на другой язык. В российской печати сообщение о переводе Л. Яффе появилось, как будто, только в 1922 году14, но слух о переводе ее стихов на "библейский" (как обозначила Ахматова этот факт в анкете 1925 года)15, конечно, мог дойти до нее и в 1921 году, подтолкнув к прямому обращению к библейским сюжетам.

    Другой вызов шел со стороны отечественной критики: Надо сказать, что Ахматова навсегда запоминала упреки в свой адрес и рано или поздно отвечала на них, прямо или косвенно, в стихах или прозе. Так, она ответила :на мысль из тыняновского "Промежутка" о том, что Ахматова ведома своей темой, в "Поэме без героя": "Ну, а вдруг, как вырвется тема", а на метафору из эренбурговского эссе, о том, что ее стихи" как бы написаны на последней странице закрывающейся книги — стихом 1943 года: "В книгах я последнюю страницу всегда любила больше всех других...". Одним из частых попреков Ахматовой было отсутствие у нее разработанной темы материнства. Ей ставили в пример других поэтесс, например, Марию Шкапскую и Татьяну Ефименко. В частности, о последней Юлий Айхенвальд писал: "…воцаряется в женской душе тоска и одиночество и разочарование. В этих мотивах есть у Ефименко нечто общее с Анной Ахматовой, но с значительной все-таки разницей в оттенках и в том основном отношении, что первая из названных поэтесс в своей женщине показывает коренное, неизгладимое тяготение к материнству и священнослужению дома, к Рахили и античным ларам"16. Тут речь идет о стихотворении Татьяны Ефименко "Немилый день сквозь шторы натекает..." с эпиграфом "Дай мне детей; а если не так, я умираю. Бытие, гл. 30":


    И вещи означаются, как пятна
    Зеленой сырости на потолке подвала.
    Там мимо стула кинуто белье,
    Здесь платье смятое и туфли подошвой.

    Опять расстались быстро, как чужие,
    И Ваши пальцы вовсе не дрожали.
    Раскидано все платье и белье.
    Ах, не было любовного свиданья,

    Расставить надо вещи все в порядке,
    Чтобы смешной в своих глазах не быть.
    Брожу, как кошка в опустевшей даче.
    За что возьмусь — не знаю, как поставить.

    Ей не сдержать всплывающей тоски.

    С усилием беру Святую книгу
    И пальцы изнемогшие ложатся
    На Библию, как бедные лучи

    Далекий шопот слышу я Рахили.
    Тысячелетья сразу расступились.
    Пески пустыни лижут темный войлок,
    Из-под шатра, из спальни слышен шопот:
    "Дай мне дитя, иначе я умру".
    И голос скорбный гневный отвечает:
    "Безумная!.." И сердце плачет, плачет,
    Безумное от двух своих скорбей17.

    Ахматова ответила на вызов и показала другую Рахиль:


    Роняет прохладные росы,
    И стонет Лаванова младшая дочь,
    Терзая пушистые косы.
    Сестру проклинает и Бога хулит,

    И снится Иакову сладостный час,
    Прозрачный источник долины,
    Веселые взоры Рахилиных глаз
    И голос ее голубиный:

    И черной голубкой своей называл?

    К богохульствующей Рахили примыкает и другая ахматовская ветхозаветная ослушница — жена Лота из стихотворения, написанного в 1922-24 гг., возникшая в поэтическом мире Ахматовой и как отклик на приведенное в статье Н. В. Недоброво "Анна Ахматова" из Евангелия от Луки ("Ище аже взыщет душу свою спасти, погубит ю; и иже аще погубит ю, живит ю", за чем следует в источнике — "Поминайте жену Лотову"), и как выпад в сторону окруживших ее в начале 1920-х годов толков и намеков о том, что ее новые, послереволюционные стихи живут прошлым, самоповторением, что она застыла в своем мастерстве. Образ содомлянки, заплатившей окаменением за верность былому, был. следовательно, помимо прочего, и упреждающей метафорой в полемике с критикой, все домогавшейся новизны. В ответ добро- и недоброжелатели получили одну из самых старинных историй на земле.

    Подчеркнем еще раз, что в разговоре о генезисе, а следовательно, и семантике ахматовских замыслов ей следует преуменьшать долю ответных реплик Ахматовой на задевавшие ее суждения читателей. Хорошо ее знавшая Валерия Срезневская сказала П. Н. Лукницкому в 1925 году: "АА мучает всё: "Я дрожу над каждой травинкой, над каждым словом глупца..."18.

    Библейские цитаты — прямые, переиначенные и замаскированные до почти полной неразличимости — приходят в ее стихи в связи с интимным биографическим опытом. В обычное представление о том, что цитата приносит с собой в цитирующий текст всю полноту своих былых контекстуальных ассоциаций, следует, применительно к случаю Ахматовой, внести одно уточнение — одновременно цитата как бы настойчиво подчеркивает именно свою вырванность из этого контекста. Она может демонстрировать свое небрежение к духу и букве того эпизода, в который она входит в источнике, она напоминает о своей случайности и необязательности. Она возникает иногда как аргумент начетчицы, но может быть и нечаянностью, как в гадании по Библии. Ахматова напоминает об этой древнейшей (в том числе — и древнерусской) магической практике, о библиомантии, когда в эпиграфе к поэме "Путем всея земли" контаминирует цитаты из "Поучения Владимира Мономаха детям" и 3-й книги царств и этим апеллирует к традиции, отраженной в самом "Поучении": "... взем Псалтырю, в печали разгнух я, и то ми ся выня...".

    "Поэмы без героя" — "Проплясать пред Ковчегом Завета...". Мамврийский дуб, упомянутый рядом, — одна из метонимических примет псалмопевца, о которой, например, помнили русские паломники: "Богоотец Давид во время семилетнего царствования в Хевроне часто приходил на место мирной жизни своих праотцев и под тенью этого святого дерева спокойно отдыхал, утешая себя Боговдохновенными своими псалмами. Этот священный Мамврийский дуб принадлежит Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, которая и устроила приют для блага честных поклонников"19.

    Как и многие другие реалии, попавшие в стихи Ахматовой, дуб Мамре принадлежит к исчезающим. Как сообщает недавний газетный очерк:

    "Согласно легенде, это то самое дерево, возле которого Сарре и Аврааму возвещено свыше, что у них родится первенец. Сегодня это уже, конечно, не дуб, а только коряга и корни, но он все еще дает побеги. Остатки дуба окружены забором, колючей проволокой. Чтобы подойти к ним, нужно открыть ворота. Что будет с этим дубом, я не знаю. Но что происходит сейчас, мне известно. Сторож-араб придумал бизнес. Он отпиливает от дерева кусочки и продает американским туристам за двадцать долларов"20.

    Примечания

    1 П. Н. Лукницкий. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. Париж. 1991. С. 45. О том, что в юности А. Лурье писал стихи и показывал их Вяч. Иванову, см.: Лидия Иванова. Воспоминания. Париж. 1990. С. 78.

    3 Иллюстрированная полная популярная Библейская Энциклопедия. Труд и издание архимандрита Никифора. М., 1891. С. 387-388.

    4 И. Анненский. Книги отражений. М., 1979. С. 311.

    5 В. Виленкин. В сто первом зеркале. М., 1987. С. 117.

    6 М. Кралин. Артур и Анна. Л., 1991. С. 5.

    8 М. Кралин. Артур и Анна. С. 136.

    9 Родословная Лурье. Собр. и сост. В. Гинзбургом. Киев. 1912. С. 14-15.

    10 М. Кралин. Артур и Анна. С. 24.

    11 И. Кравцова. Об одном адресате Айвы Ахматовой // Новое литературное обозрение. 1992. №1. С. 257-262.

    13 К. Чуковский. Дневник. 1901-1929. М., 1991. С. 203.

    14 Литературные записки. 1922. № 2. С. 20.

    15 Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1974 год. Л., 1976. С. 62, 66.

    16 Речь. 1916. 25 февраля.

    —32.

    18 П. Н. Лукницкий. Цит. соч. С. 312.

    19 Архимандрит Пантелеймон. Описание святых мест Палестины с видами. Иерусалим. 1914. С. 160.

    20 Я. Топоровский. Тающий остров // Окна. Тель-Авив. 1994. 3 ноября. С. 11.

    Раздел сайта: