Тименчик Роман: После всего. Неакадемические заметки

После всего
Неакадемические заметки

В декабре 1962 года Ахматова сделала запись о "Поэме без героя":

"И наконец произошло нечто невероятное: оказалось возможным раззеркалить ее во всяком случае по одной линии. Так возникло "лирическое отступление" в Эпилоге и заполнились точечные строфы "Решки". Стала ли она понятнее, - не думаю! - Осмысленнее - вероятно.

Но по тому высокому счету (выше политики и всего...) помочь ей все равно невозможно. Где-то в моих прозаических заметках мелькают какие-то лучи - не более"1.

Сказанное о поэме, рассуждение это применимо ко всему позднему творчеству Ахматовой, всему своду "странной лирики, где каждый шаг - секрет", и с каждой новой публикацией прежде запретных текстов поэта обретает все большую остроту.

Поэзия Ахматовой "зазеркалена". Та непонятность, о которой говорит приведенная заметка, в 1910-е годы была парадоксальным образом скрыта за искусной имитацией бесхитростности.

Сквозь все отзывы тех лет об Ахматовой лейтмотивом проходит признание ее "простоты": "пишет удивительно просто"2, стихи "простые и незатейливые"3, "нарочитая простота"4, "почти детская простота"5, "почти детская простота разрешения задачи" и т. д. Это всеобщее убеждение отразилось и в стихах ей посвященных: у И. Северянина - "Из белых стен скорбит она простая"6, у А. Б. Гатова - "Маленький томик Ахматовой / Ласков и просто-красив"7 и т. п. На него ссылался и Блок в мадригале Ахматовой: "Красота проста - Вам скажут", но он же одним из первых нашел верный ответ и вложил его в уста адресату мадригала: "Не так проста я..."

Поздняя Ахматова открыла читателю, что эта "непростота" связана с предельной "окультуренностью" стихового текста, - даже если он лишен подсказок в виде эпиграфов и закавыченных цитат. Хотя читатель, привычный только к декларативному, "прозаическому" уровню поэзии. конечно, может обмануться. Он может, например, трактовать популярную строфу из стихотворения "Мне ни к чему одические рати" -

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене,
И стих уже звучит задорен, нежен
На радость вам и мне, -

как апологию некоего возвращения к природе, хотя пафос строфы состоит именно в возвращении к культуре (это стихи января 1940 года) и отсылает она к Леонардо да Винчи, к его наставлениям живописцам: "Рассматривай стены, запачканные разными пятнами, или камни из разной смеси. Если тебе нужно изобрести какую-нибудь местность, ты можешь там увидеть подобие различных пейзажей... С подобными стенами происходит то же самое, что и со звоном колокола: в его ударах ты найдешь любое имя или слово, какое ты себе вообразишь"8.

В строй ахматовского стиха вмонтированы различные стилистические "зеркала" - стиховое описание соотносится не только с изображаемой реальностью, но и с предысторией слов и словесных сочетаний. Работы В. Н. Топорова впервые высветили обширный "блоковский слой" у Ахматовой (вслед за уже классическими статьями В. М. Жирмунского о блоковской теме в поэзии Ахматовой), недавние публикации А. Е. Аникина - не менее разветвленный "анненский" слой9.

Исследования "чужого слова" у Ахматовой вызывают иногда упреки в том, что отмечаемые черты сходства между сочинениями Ахматовой и другими словесными текстами случайны, ибо не доказано авторское намерение цитировать, заимствовать, обыгрывать. Но дело в том, что авторская воля действительно, может быть, отсутствовала в этом акте присвоения уже некогда сказанного и речь должна идти не о воле (само обращение к этой категории показывает соответствующий облик поэта-деятеля), а о каких-то других горизонтах поэтического сознания, соотнесенных с процессами, где поэт выступает как существо скорее пассивное. Ахматова осознавала этот "медиумически" аспект назначения поэта. Вот разговор, записанный в дневнике Н. Н. Пунина 21 февраля 1946 г.: "Я (это после прочтения Карко)10. Поэты не профессионалы.

Акума11. Да, известно; это что-то вроде аппарата, вроде несостоявшегося аппарата; сидят и ловят; может быть, раз в столетие чего-то поймают. Ловят, в сущности. только интонацию, все остальное есть здесь. Живописцы, актеры, певцы - это все профессионалы, поэты - ловцы интонаций. Если он сегодня написал стихотворение, он совершенно не знает, напишет ли его завтра или, может быть, больше никогда.

Я. И это, вы думаете, можно сказать и о Пушкине?

Акума. Да, и о Пушкине, и о Данте, и о каждом художнике12.

"Интонация" (в отличие от простого повтора сочетания слов), вызывающая ощущение, что "каждое слово в строке стояло на своем месте, Как будто оно там уже тысячу лет стоит", рассчитана на узнавание - памятью, прапамятью, интуицией. Ахматова приводила слова В. К. Шилейко: "Область совпадений столько же огромна, как и область подражаний и заимствований". Но ведь что совпадает и с чем совпадает - это тоже существенно для обретения читателем полноты смысла в том типе поэзии, который воплощает - как это у Мандельштама? - "тоску по мировой культуре". Разумеется, такая поэзия требует и своего особого читателя. У Ахматовой 1910-х годов он был, - когда, например, Григорий Лозинский (филолог-романист, брат поэта) в строчках Феогнида из Мегары: "Кончено! Предано все и погублено все и пропало" - узнавал ахматовское "Все расхищено, предано, продано"13. Более того, Ахматова всегда существовала как бы в некоем речевом пространстве, где все достойное запоминания из произносимого, смешное или патетическое, острое или нелепое, уже когда-то попадало на перья поэтов. Анатолий Найман пишет о повседневном празднестве повторения, окружавшем старую Ахматову. Но, кажется, можно думать, что началось это давно - в 1910 году в Париже ее спросили: "Можно ли добраться до России сухим путем?"14 - и это уже было (невольной?) цитатой из бодлеровских "стихотворений в прозе".

"профессиональной" активности поэта в области обращений к чужому слову закономерно соседствует и логически продолжается в какой-то подспудной, вслух ныне уже не высказываемой, но неистребимой предпосылке о некой покорности и нерушимых обязательствах поэтического текста перед лицом мира исторических событий. Буквы стиха при этом расцениваются как свидетельские показания - искренние или ошибочные, или те и другие вместе, а то и заведомо ложные. Такой подход противоречит природе ахматовского лиризма и в ряде случаев обрекает на вопиюще неверное понимание ее текста. Такое непонимание сопровождало некоторые давние ахматовские стихотворения с самого их обнародования по нынешний день. Талантливый, рано ушедший из жизни филолог П. П. Дрягин писал в 1922 году: "Ахматова - прежде всего город, ее природа тесно слилась с городом, но не современным, шумным, пропитанным запахом труда и пота, а с патриархально-простым, провинциальным, дышащим глухостью и тишиной захолустья городом доброго старого времени:

Течет река неспешно по долине,
Многооконный на пригорке дом,
А мы живем как при Екатерине,

Критик "пролетарский" был, наоборот, возмущен: "разве не пахнуло от этих строк (кстати, помеченных 1917 годом!) дворянским гнездом времен Маниловых и Товстогубовых, Рудиных и Лаврецких?"16

Между тем Ахматова, как-то сказавшая Виктору Шкловскому, что вообще все стихи - шутка (может быть, желая сказать приятное открывателю "отстранения", и снисходительно относившаяся к пародии друзей на это стихотворение ("Целует мне в гостиной руку и бабушку на лестнице крутой"17), вполне сознательно передавала здесь реальность лета 1917 года, но только особым методом - методом поэтической иронии. Заметим, что и в письмах ее этого времени из деревенского Слепнева18 нешуточная уже послереволюционная и еще предреволюционная действительность тоже окрашена петербургским острословием.

22 июля 1917 года: "... Деревня - сущий рай. Мужики клянутся, что дом (наш) на их костях стоит, выкосили наш луг, а когда для разбора этого дела приехало начальство из города, они слезно просили "матушка барыня, простите, уж это последний раз!" Тоже социалисты.

Прибывающие дезертиры сообщают, что положение дел на войне отличное, и крестьяне им свято верят. О матросах кронштадтцах говорят: "Они за самодержавие!" и вообще тьма кромешная царит в умах".

"Приехать в Петербург тоже хочется и в Аполлоне побывать! Но крестьяне обещал уничтожить Слепневскую усадьбу 6 августа, потому что это местный праздник и к ним приедут "гости". Недурной способ занимать гостей. Я хочу дергать лен и пишу плохие стихи".

16 августа 1917 г.: "... Сегодня получила письмо от Вали Срезневской, которое начинается так: опять, кажется, назрела резня. От таких новостей все делается постылым. <...>

Буду ли я в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью граждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах".

Лидия Гинзбург писала, что не все житейские свойства Ахматовой отразились в ее стихах, - например, остроумие. История с этим стихотворением показывает, что наблюдение внимательного психолога допускает и исключения, или же вообще надо говорить об изначально ином подходе к ахматовским стихам. Полнота их содержания, сообщение, несомое ими, раскрывается только в соположении текста и околотекстовой реальности, в конфликт "буквального смысла" и не названных прямо, сопутствовавших стихотворению обстоятельств. Сколько раз, вплоть до наших дней, говорилось, что "течет река..." - это готовый конспект романа19. С этим нельзя не согласиться, но с одной поправкой - интерес этого потенциального романа должен был бы состоять в столкновении самого стихотворения лета 1917 года с хроникой текущих событий этого дачного сезона.

Конечно, стихи Ахматовой, как и всякая великая литература, это, помимо всего прочего, еще и свидетельство о своем времени. Но эти показания даются свидетельницей, которая "не так проста". Много лет подряд, когда Ахматову нужно было "защищать", "проводить", "подать", доброжелательные к ней и заслуживающие самой теплой благодарности критики спешили выхватить и крпным планом подать мажорные нотки в поздних стихах поэта. Но ведь и этот "синхронный" мажор - того же происхождения, что и "ретроспективный" оптимизм слепневского иронического этюда.

"жизнеутверждающая" на своей стиховой поверхности, раскрывает всю глубину вписанного в нее трагизма. когда сквозь нее начинает просвечивать подлинный фон ахматовской биографии, а с ним - и биографии страны.

Из чего складывался этот фон?

1926 год. Письмо Е. И. Замятина А. Ярмолинскому: "У Ахматовой однообразное меню - ее воспоминания"20.

1927 год. Письмо Ахматовой Л. Н. Замятиной из Кисловодска: "... наконец научилась спать"21.

1929 год. Письмо Г. И. Чулкова Н. Г. Чулковой: "Завтра едет в Москву несчастная, жалкая А. А. Ахматова. Если она к тебе зайдет, может быть, ты оставишь ее у себя переночевать: Кажется ей негде остановиться: у нее совершенно нет денег"22.

"... поймал Полонского и говорил с ним об Анне А. Дела ее неважные: сейчас "неактивных" начали снимать с академического обеспечения: сняли, например, Чулкова, и АА тоже"23.

1931 год. Письмо Д. С. Усова Э. Ф. Голлербаху: "Пожалуйста, напишите нам, что Вы знаете об Ахматовой. Мне даже странно слышать, что она где-то сняла комнату и, вообще, живет"24.

"Он, кажется, очень и очень часто посещает О. Мандельштама и однажды встретился там с А. А. Ахматовой, о которой отзывается более, чем сдержанно. В записной книжке он заставил (форменным образом!) ее записать ему ее стихотворение "Не бывать тебе в живых". Она нацарапала его карандашом, с явным нежеланием"25. (Кажется, Д. С. Усов еще не понимает, что означает распространение стихотворения, написанного по поводу ареста Гумилева).

1933 год. Письмо Е. И. Замятина из Парижа. З. А. Шаховской, в Брюссель: "Ахматовой удобнее всего послать посылку по следующему адресу: Ленинград, Жуковская 29, кв. 16. Аграфене Павловне Гроздовой. Помимо всего прочего, это удобней для Ахматовой потому, что она больна, идти самой ей на таможню за посылкой трудно, а тут - все за нее сделают и доставят ей. Так уже ей посылали кое-что раза два"26.

1934 год. Письмо Е. И. Замятина из Парижа. З. А. Шаховской: "Получили ли мою (еще зимнюю) открытку, где я извещал Вас, что Ахматова получила посланные Вами франки?"27

"Обедала Ахматова. Она приехала хлопотать за какую-то свою знакомую, которую выслали из Ленинграда"28.

А позднее в этом же году ей пришлось опять приехать в Москву, на сей раз хлопотать за арестованного (во второй раз) сына и за арестованного (в первый раз) мужа, Н. Н. Пунина. Излагать эти скорбные труды и мрачные дни можно еще долго. Приведем только запись из дневника Н. Н. Пунина от 23 февраля 1945 года:

"Вчера у Ани были Иогансон и Осмеркин29, принесли бутылку шампанского, вина и крабов. Аня выпила две пиалушки и была такой,какой она всегда бывает, когда немного выпьет; читала стихи, а я уходил по хозяйству.

Когда все ушли (в первом часу), я вернулся, чтобы помочь ей убрать посуду, она закрыла лицо руками и стала плакать. Оказывается, Осмеркин сказал мимоходом (у него ведь все мимоходом), что Лева в штрафном батальоне. Она села в кресла и стала горько жаловаться на свою судьбу. Давно не видел ее в таком горе. "Чего они от меня хотят, от меня и от Левы... они не успокоятся, пока не убьют его и меня. Штрафной батальон - это расстрел, второй раз он приговорен к расстрелу... Что он видел, мой мальчик? Он никогда никаким контрреволюционером не был... Способный, молодой, полный сил - ему завидуют и сейчас используют то, что он сын Гумилева... Как из меня сделали вдову Гумилева..."

И вот эта-то эпоха требовала мажорного жизнеутверждающего лада. В известном смысле ей сгодился бы и усредненный "акмеизм", понимаемый как немудрящее жизнеприятие, всякие там пейзажи, лирические зарисовки, псевдопсихологические заставки, фенологические репортажи в стихах. И, увы, есть некоторое разумное историко-культурное объяснение скандальному эпизоду с одним стихотворцем 50-х годов, принявшим вписанное им в свой блокнот ахматовское стихотворение 1915 года за собственное сочинение.

Усов (впоследствии - жертва "дела словарников", а в прошлом - блистательный рецензент ахматовских первых книг) в письме 1931 года к одному из ленинградских поэтов, чей конформизм стремительно нарастал в начале тридцатых:

"Вы правы - жить надо во что бы то ни стало (и я первый готов повторить вслед за Вами). Но дело в том, что если глядеть теми глазами, которыми Вы смотрите на мир сейчас, сам я - именно мертвый человек. Вы знаете, что у меня есть чувство долга и ответственности, - но выше сил моих видеть жизнь там, где для меня и мне подобных есть смерть и разрушение.

Вы смотрите на Анну Андреевну и говорите, что в Вас "духу не хватило сказать себе: "Каждый сам выбирает свою судьбу", но есть дороги, которые не мы выбираем и сойти с которых возможно, только уйдя из жизни".

Эпизод со стихами из цикла "Слава миру", составленными как мольба о пощаде сыну, как просьба о помиловании уничтожаемого сорокалетнего человека, для равнодушного или злорадного взгляда грозил перечеркнуть всю ахматовскую жизнь предыдущего тридцатилетья. Каково было бы ей читать, что в стихотворении "Песня миру" (надолго угнездившемся в изданиях ее книг) она испытала влияние скорее Лебедева-Кумача, чем Пушкина30, или - в опубликованных впоследствии письмах Пастернака, что в этих стихах она сделала шаг к пониманию социализма (или Пастернак, которого Ахматова назвала как-то "божественный лицемер", писал это для перлюстратора?)

Упреки в сервилизме (или похвалы за него), как, прочем и другие виды клеветы, нет-нет да настигали Ахматова еще раньше, и отсюда ее резкая реакция на то, как описывает Георгий Иванов восприятие публикой ее стихов на авторских вечерах 1921 года. С другой стороны, существовало несомненное желание определенного слоя интеллигенции дождаться, наконец, от автора "Anno Domini" каких-то знаков примирения с действительностью ("низко кланяюсь", - называл этот стихотворный род второй муж Ахматовой Владимир Шилейко). Покойный Павел Николаевич Лукницкий рассказывал мне, что в середине 20-х годов Ахматова в шутке предложила ему такой вот приблизительно вариант стихотворения, сочетающего новую тематику с патентованными ахматовскими миниатюризмом и лаконичностью (которые еще Мандельштама, Виноградова и Эйхенбаума заставляли вспомнить о частушке):


А за ней весь Совнарком.

В стихах начала 1950-х годов, за которые принято было в пику наемным хулителям похваливать Ахматову, тоже есть этот "балкон". Неужели же ухо настолько оглохло он фанфар, что не слышит злой пародии в бодром противопоставлении многочисленных яхт в Финском заливе нашей счастливой эпохи одинокому лермонтовскому парусу в Маркизовой луже прошлого? Разве эта пародия не есть свидетельство эпохи более верное, чем гладкие ямбы, в которые она облечена. Разве это не "письмо в бутылке", но письмо, отправленное из застенка?

Приводя рассказ о том, как Б. В. Томашевский исправлял метрические и языковые ошибки в стихах из "Слава миру", Лидия Гинзбург справедливо замечает, что в таких случаях поэт говорит не своим языком32. Но тут дело не только политики. Расслаивать свой голос и менять его почти до неузнаваемости, оставляя под сомнением весь стихотворный мезис - это свойство дарования Ахматовой. Тут поэтика первичней политики.

"Выше политики и всего..." В том-то и дело, что переводить поэтическое кредо Ахматовой на язык политики, будто с целью доброхотской апологетики или легкоуступного поношения, с адвокатской ли, с прокурорской сверхзадачей, - в любом случае дело безрезультатное и бессмысленное. На вопрос, поставленный ригористами тридцатых годов, "с кем вы...?" - поэт отвечает, вернее, отвечает снимая сам вопрос:


Возле кабака,
С пленными на лавке

Под густым тумном

С батькой-атаманом
В петельке тугой.

Я была со всеми,
С этими и с теми,

Я сама с собой.
1946. Август.

Известная дантовская формула "В церкви со святыми, а в таверне с кутилами" ("Ад", 22, 14) окрашивается конкретными деталями конкретного исторического времени - августа 1946 года, когда суд в Москве приговорил к повешению белогвардейского атамана Г. М. Семенова. "С этими и с теми" - это судьба ахматовской поэзии в эпоху, разделившую нацию на два стана, и в каждом из которых жили ее стихи. Ими могли увлекаться секретарь Военно-революционного Комитета Л. М. Карахан33 или замнаркомзема В. В. Оболенский (Осинсий), но и на стене крестьянского дома в Болгарии можно было встретить под олеографическим портретом Пушкина переписанное химическим карандашом стихотворение "Смуглый отрок бродил по аллеям...", а под ним подпись: "Поручик Дроздовского полка. 1922. 8 декабря"34. Иногда по смещавшимся в годы беспамятства представлениям о расстановке общественных сил, Ахматовой приписываются поступки как бы "политические", но на самом деле бывшие антиполитическими по своей сути. Так, письмо Ахматовой лета 1922 года, протестующее против публикации ее стихов в берлинской газете "Накануне"35, помимо того, что связано со щепетильными юридическими вопросами, направлено против газеты не эмигрантской, а, наоборот, "сменовеховской", заигравшейся в своем политиканстве. Но это, конечно, не опровергает весьма далекого от солидарности, отношения Ахматовой к эмигрантской публицистике. М. А. Зенкевич в своем неопубликованном автобиографическом романе 1920-х годов "Мужицкий сфинкс" приводил слова Ахматовой в 1921 году: "Они там все сошли с ума и ничего не хотят понимать"), ее раздражения ложью эмигрантской не меньше, чем ложью отечественно, и того, что в свою очередь политическая эмиграция на свой счет принимала строки Ахматовой: "Не с теми я, кто бросил землю..." и, когда проносился очередной ложный слух о высылке Ахматовой за границу36, не могла скрыть злорадства: "Как известно, теперь сама госпожа Ахматова стала невольной эмигранткой, будучи выселена из России со многими другими писателями..."37. Несмотря на то, что слух о приезде Ахматовой время от времени возобновлялся в Париже38 (отчасти вызванный планами самой Ахматовой выехать на лечение39) в редакциях эмигрантских газет уже лежали письма на ее имя40, позиция Ахматовой по отношению к уехавшим представлялась зарубежным "людям чернил" неизменной. Когда из России пришло анонимное стихотворение "Я тебя не покину, несуразная, вздорная, в дни твоей темноты, не променяю траву твою сорную ни на какие цветы" и т. д., авторство не замедлили приписать: "Бог пускай простит поэтессу (стихи, кажется, Ахматовой?), попрекающую сытостью этих бежавших41.

Сейчас, в эпоху широкого чтения и обсуждения "Реквиема", хотелось бы подчеркнуть, что центр ахматовской поэтической вести миру располагается все же не здесь.

"философской". Хотелось бы отметить только, что не рассмотрен еще вопрос о вписанности ахматовской поэтической системы ценностей в контекст русской философской мысли ХХ века. Помнится, после появления книги голландского русиста Сейса Ферхейля о концепции времени у Ахматовой, ныне покойный знаток и исследователь творчества Кузмина, говорил что-то вроде того, что Ахматова, конечно, замечательная поэтесса, но не надо искать у нее никаких значимых концепций. Меду тем понимание времени у Ахматовой очень близко к тому, которое сформировалось у религиозных мыслителей ее поколения, например у С. А. Аскольдова. Приведем краткое изложение его идеи Н. О. Лосским: "С. А. Алексеев, применяющий понятие сверхвременности, по-видимому, только к Богу, развивает своеобразное учение о видах времени: кроме нашего времени, в котором новыми содержаниями бытия вытесняются старые, он говорит о возможности такого порядка, в котором прошлое не увядает и сохраняет свою жизненность наряду с все нарастающими новыми содержаниями"42. Думается, что в данном случае мы имеем дел не просто с совпадением мироощущения у двух человек, принадлежавших одной культурной эпохе43. С. А. Алексеев-Аскольдов внимательно читал Ахматову, писал о ее стихах44 и был с нею знаком. Он писал в 1939 году своему бывшему сотоварищу по заключению: "Мне было чрезвычайно приятно прочитать Вашу цитату из Ахматовой. Вы, кажется, ее прежде и мало знали, и не ценили. Я ее очень высоко ставлю и люблю, я с ней был слегка знаком в период 25-28 годов. Вот уже два года я все добиваюсь ее адреса, чтобы именно теперь, когда она сошла со сцены, засвидетельствовать ей мое уважением и прочая и прочая. В самом конце января мне, наконец, удалось ее повидать. Но она была нездорова и приняла меня в постели. Я посидел у нее 1/4 часа; поговорить очень мало удалось (да и она вообще очень, очень молчалива). Но я получил впечатление, что в ней еще большой запас жизни и, вероятно, творчества"45.

Тот пласт в стихах послеоктябрьской Ахматовой, который апеллировал к философским исканиям 1910-х годов (замечу, что она высоко оценила "Самопознание" Н. А. Бердяева46. А в одной из возмущенных заметок по поводу "Петербургских зим" Георгия Иванова писала: "Он не упоминает ни одной вышедшей тогда книги, не подозревает о религиозно-философском обществе, о жизни д уха вообще. См. Бердяева"), мог быть и неявным даже для читателя, подготовленного к восприятию именно этого аспекта поэзии, - отчасти потому, что была разрушена целостная читательская среда, тот континуум, который необходим для полноценного существования лирики, "где каждый шаг - секрет". Например, Евгения Герцык (с воспоминаниями которой Ахматова впоследствии познакомилась и вывела оттуда, что "Вячеслав Иванов не признавал нас всех"47), человек из окружения Вяч. Иванова, М. О. Гершензона, Н. А, Бердяева, Л. И. Шестова, писала Н. Г. Чулковой в марте 1941 года: "... большое, большое спасибо за присланные еще незнакомые мне стихи Ахматовой. Как хорошо "Художнику"! Хотелось бы знать какой это художник? Но опять во всех стихах чувствую, как она до сих пор замкнута на своем "женском"..."48. Означает ли подчеркнутое адресантом слово, что сонет Ахматовой 1924 года понят не как послание к живописцу, а как гимн Премудрости Божией, Богу как Художнику в перекличке с софиологической традицией?49

"После всего" - так назвала Ахматова первый раздел своего сборника, составившегося после смерти Блока и Гумилева. Ей несколько раз за свое земное существование предстояло начинать "жизнь после конца". И несколько раз за истекающее столетие ее "образу" приходилось менять контексты, быть "с этими и с теми". Процесс этот в подлунном мире неизбежен и неуправляем. И интересен. Что еще мы узнаем об Ахматовой?

Примечания

1. Октябрь, 1988, № 2.

3. Войтоловский Л. Парнасские трофеи. - Киевская мысль, 1914.

4. Долинин А. Акмеизм. - Заветы, 1913, № 5, с. 162 (паг. 2-я).

5. Городецкий С. Женские стихи. - речь, 1914, 14 (27) апр.

"Маленький томик Ахматовой..." - Сириус, 1916, № 1, с. 7.

8. Леонардо да Винчи. Избранное. М., 1952, с. 89. В бумагах Ахматовой (ОР и РК ГПБ) сохранилось письмо переводчика из Тель-Авива С. Вейнберга, в котором содержится это сближение. Письма Ахматовй С. Вейнбергу см.: Ахматова А. Сочинения. Т. 3, Париж, 1983, с. 353-354.

9. Аникин А. Е. Ахматова и Анненский. Заметки к теме. I-III. Новосибирск, 1988-1989 (Препринт).

10. По-видимому, речь идет о романе Ф. Карко "От Монмартра до Латинского квартала".

11. Домашнее прозвище Ахматовой.

13. Звено, Париж, 1923, 28 октября.

14. Ольшевский М. Анна Ахматова. Отношение к моей родине. - Советская молодежь, Рига, 1965, 3 июля.

15. Дрягин П. Поэзия Анны Ахматовой. - Дело, Чита, 1922, 12 апреля.

16. Лелевич Г. Анна Ахматова (Беглые заметки) - На посту, 1923, №№ 2-3, с. 179.

18. С этими письмами Ахматовой к М. Л. Лозинскому нас любезно ознакомила И. В. Платонова-Лозинская, которой приносим живейшую благодарность.

19. См., например: Ваншенкин К. Наброски к роману. М., 1973, с. 93.

20. Stanford Slavic Studies. Vol. I., 1987.

21. Письмо хранится в собрании М. С. Лесмана (Ленинград).

23. ОР и РК ГПБ. ф. 292. № 13, л. 3.

24. ОР и РК ГПБ, ф. 207, № 94, л. 15-об.

25. ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 78, л. 166-об.

26. Шаховская З. Отражения. Париж, 1975, с. 179.

28. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988, с. 559.

29. Иогансон Борис Владимирович (1893-19730), Осмеркин Александр Александрович (1892-19530 - художники.

30. Siatkowski Zb. Anna Achmatova: liegenga i wiersze. Zycie literackie, Krakow, 1962, 20 maja.

31. Вопросы литературы, 1966, № 1, с. 184-185.

33. См.: А. Остальский. Возращение имени. - Известия, 1989, 2 февраля.

34. А. В. В глуши Болгарии. Путевые впечатления. - Слово, Рига, 1928, 1 июля.

35. Литературные записки, 1922, № 3.

36. Арабажин К. К высылке Анны Ахматовой - День, Рига, 1922, 1 сентября.

38. См. письмо М. Цветаевой к Ахматовой 1926 года. - Цветаева М. Неизвестные письма. Париж. 1972.

39. См. письмо Е. И. Замятина А. Ярмолинскому от 11 марта 1925 года - Stanford Slavic Studies, Vol. 1, 1987, p. 119.

40. См., например: Последние новости, Париж, 1924, 29 июня (с. 6).

41. Яблоновский С. Сведение счетов. - Слово, Рига, 1926, 3 мая.

43. О подаренных Ахматовой автором сочинениях С. А. Алексеева-Аскольдова см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год., Л., 1976, с. 62.

44. Аскольдов С. Форма и содержание в искусстве слова - Литературная мысль. Кн. 3., Л., 1925, с. 325-326, 332-333.

45. ЦГАЛИ, ф. 218 (А. А. Золотарев), оп. 3, ед. хр. 41, лл 26-26 об.

46. См.: Тименчик Р. Д. Блок и его эпоха в "Поэме без героя". - Блоковский сборник. Тарту, 1989.

"Она мне не близка абсолютно ни в прошлом, ни в этих последних стихах - недостает мне в ней влаги, все растворяющей веры (как в Вячеславе), единения с природой... Но как благородна она в сухости и честности этих умышленно скудных слов!" (л. 16).

49. См. подробнее: Тименчик Р. Храм Премудрости Бога: стихотворение Анны Ахматовой "Широко распахнуты ворота" - Slavica Hierosolymitana. Vol. V-VI, 1981.

Раздел сайта: