Рождение стиха из духа прозы:
"Комаровские кроки" Анны Ахматовой
Наблюдения над поздней лирикой Ахматовой показывают, что одним из основных сквозных глубинных мотивов ее является рождение стиха из случайного стечения впечатлений и воспоминаний. Тайные юбилеи, синхронизация разнородных новостей, перекличка на воздушных путях через пространство и время со сверстниками-поэтами и великими тенями прошлого, диалог-поединок с современниками - все это превращает в стих кусочки окружающей природы, и роза могла бы быть чьим-то сонетом, и ветка бузины - письмом (стихотворением) Марины Цветаевой, и вывернутый корень старой сосны, дань модному в 1960-е годы "сучкотворчеству", культу созданных натурой objets trouvés, - ее собственным стиховым экфразисом.
Стихотворение Комаровские кроки, или Нас четверо являет собой один из самых наглядных, поддающихся экспликации, примеров такого обнаженного стихо-сложения, стихо-складывания.
В ноябре 1961 г., когда Ахматова лежала в кардиологическом отделении больницы им. В. И. Ленина в районе Гавани, на ее больничной тумбочке оказались московское Избранное Цветаевой и альманах . Посетительница запомнила:
Она взяла со столика синий томик и подала мне.
- Вот недавно вышла Цветаева, мне принесли.
Я открыла книгу, портрет Марины Ивановны.
- Когда я ее видела в последний раз, она уже была совсем не такой. Дочь у нее в Москве... А ее могилу и найти уже не могут...1
В поддразнивавшей цензуру публикации стихов и прозы Цветаевой в Тарусских страницах2, после которой Ахматова плакала (15 ноября она сказала по этому поводу кардиологу К. К. Рессер: "Вообще плачу, когда вижу что-нибудь трогательное - пионеры идут или что-нибудь в этом роде"3), было несколько смысловых узлов, которые должны были задержать ее внимание: стихотворение Сад ("Пошли мне сад На старость лет [...] - Тот сад? А может быть - тот свет? -"), напоминающее об обретенной ею в 1955 году комаровской даче вкупе с "летним одиночеством и близостью к природе, которая давно напоминает мне только о смерти"4, стихи из цикла Деревья с мотивами леса, составленного из теней поэтов - "Други! Братственный сонм! Bы, чьим взмахом сметен След обиды земной. Лес! - Элизиум мой!5 В громком таборе дружб [...]", величественной старости - "Осенняя седость. Ты Гётевский апофеоз!", и дендрологических символов мировой культуры - "Так светят пустыни. И - больше сказав, чем могла: Пески Палестины, Элизиума купола..." (впрочем, в области поэтической дендрологии у Ахматовой был свой высший авторитет6), упоминание Данте в Крике станций ("Не Дантов ли Возглас: "Надежду оставь!"7 , предсказание страшной поэтовой судьбы в Заочности "Словесного чванства Последняя карта сдана. Пространство, пространство, Ты нынче - глухая стена!"), и наконец, замененное цензурным псевдонимом Музе8 неназванное свое привычное к умолчаниям имя перед стихотворением о замиренном бунте младшей против старшей:
Ты солнце в выси мне застишь,
Все звезды в твоей горсти!
Ах, если бы - двери настежь -
Как ветер к тебе войти!
И залепетать, и вспыхнуть,
И круто потупить взгляд,
И всхлипывая, затихнуть,
Как в детстве, когда простят9.
Но особенно ее остановила концовка очерка Хлыстовки (Кирилловны): -"Я хотела бы, говорит она, где бы я ни умерла, чтобы тут положили камень и написали: здесь хотела быть похороненной Марина Цветаева. А дальше страшная глупость!"10. Перед процитированным ею финалом у Цветаевой появляется бузина в сочетании с памятным поколению 1910-х годов символом:
Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которым Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили с тарусской каменоломни камень:
Здесь хотела бы лежать
МАРИНА ЦВЕТАЕВА11
Название знаменитого романа о хлыстах в видении воображаемой могилы как бы ставило последнюю точку в ахматовской концепции Цветаевой (и рикошетом - в ее сомнениях о Пастернаке12), включая литературную генеалогию последней (ср. в разговоре с Н. Струве: "У вас, - сказала она, - сейчас страшно увлекаются Цветаевой, но я считаю, что это отчасти потому, что у нас совершенно не знают Белого, а у Цветаевой очень много от Белого"13).
Бузинной матушки: "Кто зовет меня Бузинной матушкой, кто Дриадой, а настоящее-то мое имя Воспоминание... Я все помню, обо всем могу рассказать", и Г. -Х. Андерсен в связи с Цветаевой мог бы вспомниться Ахматовой из-за письма восьмилетней Ариадны Эфрон, полученном в апреле 1921 года:
Читаю Ваши стихи Четки и Белую Стаю. Моя любимая вещь, тот длинный стих о царевиче. Это так же прекрасно, как Андерсеновская русалочка, так же запоминается и ранит - навек. И этот крик: Белая птица - больно! Помните, как маленькая русалочка танцевала на ножах? Есть что-то, хотя и другое. Приписка М. И. Цветаевой:
Аля каждый вечер молится: - "Пошли, Господи, царствия небесного Андерсену и Пушкину, - и царствия земного - Анне Ахматовой"14.
Мотив сокровенного дерева был частью диалога между Цветаевой и Ахматовой в 1941 году:
Цветаева жаловалась на судьбу, была полна горечи и вдруг, наклонившись, сказала, как ходила смотреть дом, где прошло ее детство, и увидела, что там по-прежнему растет любимая липа. Она умоляла Ахматову никому не открывать эту тайну, иначе "они узнают и срубят"15, и этот мотив связался двадцать лет спустя с темой написанного тогда же в больнице стихотворения: "Ты только присмотри, чтоб цел был дом поэта"16.
Найденная в 1959 г. в Комарове и украшавшая тамошний дворик Ахматовой рассохшаяся лесина, которая "лежала около дома - красная и неуклюжая, беспомощно растопырив причудливые отростки"17, перекликавшаяся с царскосельским18 genius loci из ахматовского Вечера - с мраморной статуей, поверженной под старым кленом19 (так что Ахматова могла бы повторить за Мандельштамом - "И ныне я не камень, а дерево пою"), напоминала своей звуковой формой ("лесная коряга") и своими демонологическими валентностями о пастернаковской "лесной шишиге" в его стиховом кенотафе Цветаевой:
Мне в ненастьи мерещится книга
О земле и ее красоте.
Я рисую лесную шишигу
Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.
В молении о бузине бездомной и безмогильной Цветаевой20, напечатанном в Избранном, -
... Мне - мой куст под окном бузинный
Дайте. Вместо Дворцов Искусств
Только этот бузинный куст... -
присутствовали инфернальные краски:
Что за краски разведены
В мелкой ягоде слаще яда!
Кумача, сургуча и ада -
Смесь [...] -,
возвращая к разговору 1941 года о двусмысленном финале Молодца. Цветаева тогда спросила:
"Как вы могли написать: Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар...? Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?" Я: "А как вы могли написать поэму Молодец" Она: "Но ведь это я не о себе!" Я хотела было сказать: "А разве вы не знаете, что в стихах - все о себе?" - но не сказала21.
О Молодце, где Маруся, одержимая Нечистым, глумящимся над православной литургией, выбрала, в отличие от прототипической народной сказки, не земного мужа, а взлет в адский "огнь-синь", Цветаева писала:
Когда я пишу своего Молодца - любовь упыря к девушке и девушки к упырю - я никакому Богу не служу: знаю, какому Богу служу. [...] Все мои русские вещи стихийны, то есть грешны. Нужно различать, какие силы im Spiel. Когда же мы, наконец, перестанем принимать силу за правду, и чару за святость22. В 1925 году о каком-то "сатанизме" этой поэмы возник спор между Пастернаком и Анастасией Цветаевой, о чем Марина Цветаева писала Пастернаку:
[И]з самосохранения переселяюсь в свободу - полную. (Конец Молодца.)
Да, о Молодце, если помнишь, - прав ты, а не Ася. "Б<орис> по своей неслыханной доброте увидел в конце простое освобождение и порадовался за тебя".
Борис, мне все равно, куда лететь. И, может быть, в том моя глубокая безнравственность (небожественность). Ведь я сама - Маруся [...]. Я сама вздохнула, когда кончила, осчастливленная за нее - за себя. Что они будут делать в огнь-синь? Лететь в него вечно. Никакого сатанизма. [...] Борис, я не знаю, что такое кощунство23.
Мнится, что интонационный отголосок Молодца24 - 4-й главы, Пированьица, - с ее лейтмотивом "С кем спала - не помню..." слышен в Путем всея земли:
В какой бы кровати
И с кем ни спала
От черных объятий
Вполне возможно, что и Поэма без героя с ее предсказаньями адской расплаты за кумовство с бесовщиной откликается на "петушиный клич" и Херувимскую Молодца, но здесь хотелось бы подчеркнуть другое - предпочтения цветаевской Маруси "пересмешнически" вторят играм ахматовских героинь и героев:
Я спросила: "Чего ты хочешь?"
Он сказал: "Быть с тобой в аду".
Я смеялась: "Ах, напророчишь
Нам обоим, пожалуй, беду".
Или:
Мы прощались как во сне,
Я сказала: "Жду".
Он, смеясь, ответил мне:
"Встретимся в аду"25.
Недальний предок этой формулы - лермонтовский Демон26:
Тамара
А наказанье, муки ада?
Демон
Так что ж? Ты будешь там со мной!27
К этому первоисточнику отсылают адресата цветаевские стихи к Ахматовой:
И спит, а хор ее манит
Как будто песнями не сыт
Уснувший демон!
Наконец, заметим, что перечень ахматовских находок в раннем апологетическом цветаевском наброске на тему "писания о себе" увенчивается ахматовской блудницей из стихотворения Все мы бражники здесь... ("А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду..."):
О творчестве Ахматовой. "Все о себе, все о любви". Да, о себе, о любви - и еще - изумительно - о серебряном голосе оленя, о неярких просторах Рязанской губ<ернии>, о смуглых главах Херсонесского храма, о красном кленовом листе, заложенном на Песне Песней, о воздухе, "подарке Божием", об адском танце танцовщицы, и так без конца28. Подобный кругооборот слов и мотивов между двойниками подразумевается и в наброске ахматовского полу-причитания по Цветаевой, о такого рода особом взаимопонимании и толкующего:
Ты любила меня и жалела,
Ты меня, как никто поняла,
Для чего же твой голос и тело
Смерть до срока у нас отняла.
Здесь, помимо намека на гумилевский Заблудившийся трамвай, цитирующий ахматовское А люди придут и зароют мое тело и голос мой..., возвращается долг Цветаевой, окликнувшей в стихотворении Еще один огромный взмах... ахматовские строки "В этой жизни я немного видела, только пела и ждала"29:
Что делала в тумане дней?
Так много вздоха было в ней,
Так мало - тела.
О "демонизме" Цветаевой напоминали Ахматовой и ставшие ей известными давние цветаевские признания - "Есть (мне и всем подобным мне: ОНИ - ЕСТЬ) только щель [...] в блаженное царство Frau Holle (NB! ТО ЖЕ!) (Holle-Hölle...)"30, опять-таки "пересмеивающие" ахматовский катабазис31.
Первоначально поздний ахматовский ответ Цветаевой Комаровские наброски ("Ветка бузины") сложился как восьмистишие о дуэте, с рифмой, подсказанной дразнилкой из Кирилловен ("Марина-малина, чего ж ты такая зеленая") -
Вот отчего [там] у восточной стены
В зарослях крепкой малины,
Свежая темная ветвь бузины,
Словно письмо от Марины.
И отступилась я там от всего,
От земного всякого блага.
Духом-хранителем "места сего"
Стала лесная коряга32.
"восьмистиший", "восьмерок" как особой стиховой формы обсуждалась еще в Цехе поэтов: "Она удобна тем, что дает возможность поэту запечатлеть самые мимолетные мысли и ощущения, которым никогда бы не выкристаллизоваться в настоящее стихотворение"33.
Мысли и ощущения больничного наброска Ахматовой клонились к некоторой торжественной архаике тона, к заразительной дейктической энергии34 инверсии в полупроцитированном заклятии Евдокии Лопухиной35, уводя в языковые слои древней Руси, которые слышались Ахматовой в цветаевских причитаниях, за сорок лет до того ей адресованных:
Кем полосынька твоя
Нынче выжнется?
Чернокосынька моя!
Чернокнижница! [...]
Не загладить тех могил
Слезой славою.
Один заживо ходил -
Как удавленный.
Другой к стеночке пошел
Искать прибыли.
(И гордец же был - сокол)
Разом выбыли.
Высоко твои братья!
Не докличешься!
Яснооконька моя,
Чернокнижница!
Что Анна Ахматова - "колдунья из логова змиева"36, это мы знаем давно; но когда читаешь эти, обращенные к ней стихи, она кажется простой, наивной и нелукавой рядом с Мариной Цветаевой, которой знакомы все заклятья, покорны все зелья37. Сама Ахматова угадывала в игре ахматовскими мотивами - ср.: "Я только сею. Собирать придут другие. Что же! И жниц ликующую рать благослови, о Боже!" - и в диссонирующих на петербургское ухо38 тональностях задорного некролога (ср. ее слова по поводу других цветаевских поминок - "Каркает над кровью, как ворона"39) какие-то враждебные пассы:
В стихах Кем полосонька твоя нынче выжнется... Цветаева ошибалась, считая, что А. А. была в близких отношениях с Блоком. Эти стихи А. А. считает не вполне доброжелательными, а другие стихи Цветаевой к ней - тем более40.
Стихи Цветаевой, говорила Ахматова, как "песни" Ксении Годуновой сотканы из стихии "смутного времени", "отголоски великой московской трагедии"41 - цветаевский прототип угадывался в плачах над портретом жениха, "которые, по словам Н. Трубицына, "сильно отзываются нашими народными причитаниями"42:
Что ж уста твои
Не промолвили,
Очи ясные
Не проглянули?
Аль уста твои
Затворилися,
Очи ясные
Закатилися?..
Завершалось больничное восьмистишие самоотсылкой к недописанному стихотворению об убитом поэте и о безымянной могиле ("Имя "мученика сего")43.
"выкристаллизовался" в трехстрофное стихотворение - с чуть заметным усилием, через сознательно введенное "общее место" ("жизнь - это только привычка")44 - о квартете поэтов45, расширив число дриад (а уж себя она давно в них числила46) чуть ли не с цветаевской подачи: "Как я некогда, совсем иначе, лирически и иносказательно: "И все твоими очами глядят иконы!" - об Ахматовой, так нынче, вполне достоверно и объективно, о Пастернаке: .. И все твоими очами глядят деревья!"47, но также и под влиянием вопроса нежданного посетителя в больнице - Г. Недгара (Ю. Виленского): "Кто лучше - Пастернак, Мандельштам или Цветаева?"48
Мандельштам должен был вспомниться после написания восьмистишия и из-за бузины, некогда украсившей его комплимент Ахматовой за сопряжение далековатого - "В ее стихах [...] типический параллелизм народной песни с его яркой асимметрией двух смежных тезисов, по схеме: "в огороде бузина, а в Киеве дядя""49, и по поводу самой "далековатости".
В больнице, после инфаркта, побывав в гостях у смерти, Ахматова все время возвращалась мыслями к недавно вышедшему второму выпуску нью-йоркского альманаха Воздушные пути, взявшего свой титул из повести Пастернака (прежде всего к статье Б. Филиппова о Поэме без героя50). Но в том же выпуске было напечатано с посвящением "А. А. А."51 мандельштамовское -
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда, -
где стакнутые "смола" и "круг" выделяют друг в друге инфернальные, дантовские52 53: "Ужели и гитане гибкой все муки Данта суждены" (Пастернак - посвящением Ахматовой 1929 года: Таким я вижу облик Ваш и взгляд... [Он мне внушен не тем столбом из соли...]. Цветаева - кивающим в сторону демонологии славословием 1916 года: О, Муза Плача [(...). прекраснейшая из муз! О ты, шальное исчадие ночи белой! Ты черную насылаешь метель на Русь...])".
"Смола кругового терпенья" слепляет для Ахматовой четырех поэтов, и квадратура этого круга54 предполагает на вершинах четырехугольника подземные огни, горящие прежде всего в стихах Пастернака 1921 года (один из толчков к будущему названию комаровских набросков - Нас четверо):
Нас мало. Нас может быть трое
Донецких, горючих и адских [...]
Мы были людьми. Мы эпохи [...]55
И - мимо! - Вы поздно поймете...,
затем в его стихах 1929 года, вводящих в круг Цветаеву:
... Любую быль сметут как сон.
Поэта в ней законопатив.
Клубясь во много рукавов,
Он двинется, подобно дыму,
Из дыр эпохи роковой
В иной тупик непроходимый.
Судеб, расплющенных в лепеху,
И внуки скажут, как про торф:
Горит такого-то эпоха.
Нечистый "огнь - синь" Молодца Ахматова гасит встречной стеной огня, того, который опаливал поэтов, спускавшихся в ад и вернувшихся оттуда (по наставлению Брюсова поэтам, "как Данте подземное пламя должно тебе щеки обжечь"), - повторяя реминисцентный ход своего стихотворения 1942 года:
Седой венец достался мне недаром,
И щеки, опаленные пожаром,
Уже людей пугают смуглотой.
Но близится конец моей гордыне,
Как той, другой - страдалице Марине, -
Придется мне напиться пустотой.
На перекличке поэтов память о сокровенности союза-тетраптиха живет в запретности аллюзии, что иконически отразилось в сокращении крамольного "возд." в стиховой (!) строчке:
... И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага.
Духом, хранителем "места сего"
Стала лесная коряга.
Все мы немного у жизни в гостях,
Жить - это только привычка.
<ушных> путях
Двух голосов перекличка56.
Вот отчего у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная свежая ветвь бузины...
Словно письмо от Марины.
1961. 19-20 ноября. Больница. Гавань57
Закрепленное Ахматовой трехгласие вряд ли звучало для нее в унисон - голоса спорили, как спорили при жизни, и двусмысленному цветаевскому комплименту "Ты, срывающая покров", делающему адресата какой-то "анти-Богородицей"58, противостоял звук Мандельштама: "О. М. говорил мне: "Вы, как под покров людей принимаете, когда говорите с ними"59.
Ветка черной бузины (sambucus nigra) - еще одна "окровавленной юности нашей" "черная нежная весть" ("грозовая" и даже тавтологическая "вещая грозная весть"60), отсылающая к семиотике осенних плодов в стихотворении 1916 года -
И окровавлены кусты
Неспешно зреющей рябины,61 -
гдe они появляются рядом с пушкинской тенью в Царском Селе, пророча через отсылку к Блоку и Анненскому62 о вековечной судьбе поэта.
1. Иванова-Романова Н. М. Встречи и проводы (Рукописный отдел ИРЛИ, Р. 1 оп. 2, № 71); ср.: "Хотя А. А. сказала о Цветаевой: "Я рада, что она вернулась такой королевой", - имея в виду выход ее книги, - было понятно, что она не любила ни Цветаеву, ни ее стихов" ( Загадки истории. Литературно-исторические эссе. Санкт-Петербург. 1995. С. 358).
2. Ср. предсказуемую реакцию: "[О]горчает статья Всеволода Иванова о Марине Цветаевой. [...] Грохот его "Бронепоезда 14-69" слышен по всему миру. [...] Зачем же, расталкивая других хороших поэтов, поднимать ее прямо на пятнадцатый этаж поэзии? [...] [С] рассказом Кирилловны можно было бы и вовсе подождать до более объемистого издания. Нет, не с позиции современной науки о литературе подано в Тарусских страницах творчество и Бунина и Цветаевой!" (Молдавский Д. О сборнике "Тарусские страницы" // Звезда. 1962. № 4. С. 213).
3. Копия дневниковых записей К. К. Рессер (Музей Анны Ахматовой в Санкт-Петербурге).
4. Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. Москва. 2001. Т. 5. С. 163.
5. В одном из черновиков Ахматовой есть запись отдельной фразы - конспект стиха или проект заголовка Из моего элизиума теней (Отдел Рукописей РНБ, ф. 1073).
6. Ср.: "[П]о ходу разговора о пантеизме, в ответ на мою реплику сказала - не продекламировала как стихи, а выставила, как довод, так что я стихи не сразу и услышал, начало гумилевского стихотворения из Костра: "Я знаю, что деревьям, а не нам, дано величье совершенной жизни". И через мгновение, уже как стихи, уже для своего удовольствия, прочла напевно: Есть Моисеи посреди дубов, Марии между пальм..." (Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. Москва. 1999. С. 206).
Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). Москва; Torino. 1996. С. 678), так же, как не внесла ее в список выучеников И. Анненского (Пастернак, Мандельштам, Гумилев, Маяковский, Хлебников): "Знала ли Анненского М. Цветаева, не знаю" (Записные книжки Анны Ахматовой. С. 282), хотя читала у И. Эренбурга: "Иннокентий Анненский, стихи которого Цветаева любила..." (Литературная Москва. Сборник второй. Москва, 1956. С. 715).
8. Замена обоснована мотивами других цветаевских стихотворений к Ахматовой: "Что тебя, чей голос - о глубь! о мгла! - Мне дыханье сузил, Я впервые именем назвала Царскосельской Музы" и взятым потом эпиграфом к Комаровским наброскам - "О, Муза Плача, прекраснейшая из муз!", некогда процитированном уже в ахматовских стихах, когда строчку из "эпических отрывков" "Покинув рощи родины священной, И дом, где муза, плача, изнывала" она переписала под цветаевский мадригал: "И дом, где Муза Плача изнывала", при том, что "рощи родины священной" - это именно Царское Село (см.: Тименчик Р. Д. Анна Ахматова. Тринадцать строчек. Из комментариев // De visu. 1994. № 5-6. С. 65).
9. В подборке были и другие раздражавшие Ахматову моменты, например: "Два на миру у меня врага, Два близнеца, неразрывно слитых: Голод голодных, - и сытость сытых". - "Недостойная поэта тема - богатые и бедные!" (Воспоминания об Анне Ахматовой. Москва, 1991. с. 589 (запись Н. И. Ильиной).
10. Басалаев И. Записи бесед с Ахматовой (1961-1963) / Публ. Е. М. Царенковой. Примеч. И. Колосова, Н. Крайневой. // Минувшее. Исторический альманах Санкт-Петербург, 1998. Т. 23. С. 575; никакого "дальше" в рассказе нет, и речь, возможно, идет о хлыстофильстве рассказа. Об очерке "Кирилловны", как и о почти всех других обсуждаемых ниже источниках "Комаровских кроки", ср.: Найман А. Воздух. Задыхание. Немота // Русская мысль. 1991. № 3906. 29 ноября.
11. Тарусские страницыЦветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Москва, 1994. Т. 5. С. 97.
12. "В романе все, кроме описаний природы, которые божественны, плоско, старомодно, неуклюже. [...]. Вместо христианства - сатанизм" (Ахматова А. Набросок "для себя" / Публ. В. А. Черных // Наше наследие. 1998. № 45. С. 59).
13. Ахматова А. Сочинения. München, 1968. Т. 2. С. 342; ср.: Виленкин В. В сто первом зеркале. Москва, 1987. С. 40; ср. в стихax Цветаевой к Ахматовой: "Помолись за меня, краса Грустная и бесовская. Как поставят тебя леса Богородицей хлыстовскою". Ср.: Эткинд А. Хлыст. (Секты, литература и революция). Москва, 1998. С. 582.
14. Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Москва, 1994. Т. 6. С. 204-205; ср.: "У меня ноги отекли опять, на этот раз обе. [...] Шла по улицам, как андерсеновская русалка" (Чуковская Л.
15. Мандельштам Н. Вторая книга. Москва, 1990. С. 380.
16. Стихотворение Александр у Фив.
17. Спасенная книга. Санкт-Петербург, 1993. С. 146.
18. В ахматовской лирике последнего десятилетия существенен обычно скрытый параллелизм (иногда - контраст) Царского Села и Комарова, земли родной и земли неродной, но памятной навсегда; на поверхность текста он выходит в финале Приморского сонета (1958): "И всё похоже на аллею У царскосельского пруда".
А там мой мраморный двойник (1911).
20. См. об идее памяти и творчества, связанной с этим символом у Цветаевой: Ревзина О. Г. Фарыно Е. "Бузина" Цветаевой // Wiener Slawistischer Almanach. 1986. Nr. 18. S. 13-45; в Избранное входило и стихотворение Дом "От улицы вдали Я за стихами кончу дни - Как за ветвями бузины".
21. Воспоминания об Анне Ахматовой. Москва, 1991. С. 588 (запись Н. И. Ильиной); Цветаева, процитировавшая ахматовскую Молитву, в этом разговоре открестилась от своей героини Маруси, смирив гордыню, как это ей мерещилось в гимне
22. Цветаева М. Собр. соч. Т. 5. С. 362.
23. Цветаева М. Собр. соч. Т. 5. С. 249; Г. Адамович, между прочим, писал о : "Конечно, шириной, размахом, диапазоном голоса Цветаева значительно превосходит Анну Ахматову" (Адамович Г. Литературные беседы // Звено. 1925. 20 июля).
24. Мы придерживаемся документированного текстуального анализа. Но в мире есть иные области, и в них бытуют интригующие переклички. Цветаева, когда писала , видела "Сон про Ахматову. (Волосы - лес - раздорожье)" (Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради / Подг. Текста, предисл. и примеч. Е. Б. Коркиной, И. Д. Шевеленко. Москва, 1997. С. 153), а знакомец Ахматовой А. С. Дубов вспоминал, что в 1960-е годы Ахматова просила его принести ей Молодца "зимней поездки". Ср.: "Што там крутится В серьгах - в блёскотах? - Пурга - прутиком Ко - ней хлёстает! - Полно - грудые! Круто - плечие! - Пона - думалось, При - мерещилось! Вставай прахом, вставай пылью, Вставай памятью со лба! Уж ты крест-разъезд-развилье - Раздорожьице-судьба!".
25. Ср.: "[А]д с горькой иронией вспоминается в часы предразлучного разговора, как место будущей встречи с разлюбившим" (Виноградов В. О символике А. Ахматовой // Литературная мысль. Альманах. Петроград, 1922. Т. I. С. 108).
26. См.: Чужое слово у Ахматовой // Русская речь. 1989. № 3. С. 33-36.
27. Ср.: "Гуковский говорит, что: [Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом Окаянной души не коснусь,] Но клянусь тебе ангельским садом, Чудотворной иконой клянусь И ночей наших пламенным чадом [Я к тебе никогда не вернусь] - это - клятвы Демона... Вообще литературная мифология 1910-х годов" (Гинзбург Л. Ахматова // Воспоминания об Анне Ахматовой. Москва, 1991. С. 138).
28. Неизданное: Записные книжки: В 2 т. Т. 1: 1913-1919 / Подг. текста, предисл. и примеч. Е. Б. Коркиной, М. Г. Крутиковой. Москва, 2000. С. 150.
29. Из стихотворения Помолись о нищей, о потерянной...
30. Письмо к Ю. П. Иваску от 3 апреля 1934 г. - Собр. соч. Т. 7. С. 386: Русский литературный архив: Сборник / Под ред. М. Карповича, Д. Чижевского. Нью-Йорк, 1956. С. 214; Frau Holle "Госпожа Метелица"), на прекрасные зеленые луга которой можно попасть, прыгнув в колодец - персонаж сказки братьев Гримм; ср. свидетельство знакомства с этой публикацией: "В конце жизни Цветаевой Эренбург был с ней в ссоре. В письмах она называла его "пошляком". Поэтому он ей не помог" (Будыко М. Загадки истории. Литературно-исторические эссе. Санкт-Петербург, 1995. С. 358) - имеется в виду письмо от 1933 года: "Эренбург - [...] ЦИНИК НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПОЭТОМ" (там же. С. 209; ср.: Цветаева М. Собр. соч. Т. 7. С. 381).
Тименчик Р. Д. Автометаописание у Ахматовой // Russian Literature. Nr. 10/11. 1975. Pp. 217, 225-226.
32. Записные кнжки Анны Ахматовой. С. 183.
33. Письма о русской поэзии. Москва, 1990. С. 180; о восьмистишиях у акмеистов см. также: Тименчик Р. Д.; Лавров А. В. Материалы A. A. Ахматовой в Рукописном отделе Пушкинского Дома // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома за 1974 год. Ленинград, 1976. С. 58-59; ср. в корректуре Альманаха муз "Восьмистишия. I. Ты мне не обещан ни жизнью ни Богом... II. Под крышей промерзшей пустого жилья..." (Музей Анны Ахматовой в Санкт-Петербурге, ф. 3. Е. Г. Лисенков. оп. 1., д. 81).
34. Ср. в воспоминаниях И. Ивановского: "Анна Андреевна поливает цветы. Идет по дорожке. Отводит рукой ветку бузины, указывает на нее глазами: - Письмо от Марины" (Воспоминания об Анне Ахматовой. Москва, 1991. С. 626).
35. Ср.: "Покой царицы Евдокии Федоровны Лопухиной. Странницы - тени казненных. [...] Она перед домашним иконостасом проклинает Петербург: "Быть пусту месту сему". 27 дек. 1959" ( С. 89).
36. Гумилевское стихотворение 1911 года о "юродивой новобрачной" (Записные книжки Анны Ахматовой. С. 532) - "Из логова змиева, Из города Киева. Я взял не жену, а колдунью. [...] Твержу ей: крещеному- С тобой по-мудреному Возиться теперь мне не в пору; Снеси-ка истому ты В днепровские омуты, На грешную Лысую Гору," - Ахматова рассматривала в ряду других ведьминских воплощений своего образа в стихах Гумилева как "м<ожет,> попытки отшутиться" ( С. 252).
37. Зноско-Боровский Е. А. Заметки о русской поэзии // Воля России. 1924. № 3. С. 96; ср.: "Стихи Цветаевой к Ахматовой полны неожиданной ласковости, приоткрывают их схождение в каких-то сокровенных русских глубинах: "Чернокосынька моя! Чернокнижница" (Струве Г.
38. Ср.: "Очень слабый сборник, и поэтому посвящение "Анне Ахматовой" звучит оскорбительно [...] С первой строки до последней, весь сборник - образец редкого поэтического убожества и безвкусицы..." ([Б. п.]. Рец. на кн.: Цветаева М. Версты. Москва, 1922 // Утренники. 1922. № 2. С. 153); ср. также: "Ее манеры порой слишком развязны, выражения вульгарны, суетливость ее нередко утомительна, но другой она быть не хочет, да и незачем. Все это у нее - подлинное: и яркий румянец, и горящий, непокладистый нрав, и московский распев, и озорной смех" (Мочульский К. Русские поэтессы. Марина Цветаева и Анна Ахматова // Звено. 1923. 5 марта; . Кризис воображения. Томск, 1999. С. 88); ср. впрочем в письме Цветаевой: "[Х]вала их мне еще неприемлемей их хулы: почти всегда мимо, не за то. Так, напр<имер>, сейчас в газетах хвалят не меня, а Любовь Столицу. [...] Добрососедская статья некоего Мочульского, напр<имер>, в парижском Звене - Женская поэзия, об Ахматовой и мне" (Цветаева М. "Незачем сопоставлять меня и Марину. Это неплодотворно" (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. 1954-1962. Москва, 1997. Т. 2. С. 398). Ср. высказывания Ахматовой: "У нее глыбы дурного вкуса, которыми она ворочает" (Громов П. Написанное и ненаписанное. Москва, 1994. С. 219); "Ей не хватало вкуса" ( Видимая сторона жизни // Звезда. 2000. № 7. С. 113).
39. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 412.
40. Будыко М.
41. Бабаев Э. Воспоминания. Санкт-Петербург, 2000. С. 30.
42. Винокур Г. О. Комментарии к "Борису Годунову" А. С. Пушкина. Москва, 1999. С. 343.
Жалоб Икара Шарля Бодлера был прямо перенесен в недописанное стихотворение о Пушкине: "И отнять у них невозможно То, что в руки они берут, Хищно, бережно, осторожно Как.... меж ладоней трут. ....... поэта убили, Николай правей, чем Ликург. Чрез столетие получили - Имя - Пушкинский Петербург. Безымянная здесь могила.......... Чтобы область вся получила Имя "мученика сего" (26 декабря 1959) (Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. Москва, 1999. Т. 2. Кн. 2. С. 336-337; комм. Н. В. Королевой); набросок зафиксирован за день до записи о Е. Лопухиной с ее проклятием "месту сему".
"Жизнь - это дурная привычка", перекочевавшем в Жизнь Клима Самгина см.: Горький М. Полн. собр. соч. Москва, 1973. Т. 17. С. 397; в генеалогии этой фразы и пушкинское письмо: "... хотя жизнь и сладкая привычка, однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной" (П. А. Осиповой, ок. 26 октября 1836 г.; подлинник по-французски), и финал гетевского : "SüBes Leben! schöne freundliche Gewohnheit des Daseins imd Wirkens! von dir soll ich scheiden!". См.: Мурьянов M. Ф. Пушкин и Германия. Moskva, 1999. С. 123-131.
45. Позднейшее название помимо отсылки к очевидному антецеденту - стихотворению Вордсворта Нас семеро, где деревенская девочка упрямо считает умершего брата и сестру за живущих ("Nay, we are seven!"), также может иметь в виду известную Ахматовой публикацию в журнале The Paris Review Записные книжки Анны Ахматовой. С. 224). где в подборке Досье из русской поэзии (A Portfolio of Russian Poetry) были представлены четверо из плюс А. Вознесенский.
46. Ср. в варианте стихотворения Все души милых на высоких звездах... - "Над озером серебряная ива Касается разгоряченных вод. В ее дупле, как белочка пуглива, Таинственная девушка живет", с видимой отсылкой к гумилевской царскосельской музе из стихотворения - "И женщина, как серна боязлива...".
47. Цветаева М. Собр. соч. Т. 5. С. 382; ср. об этой статье запись 21 сентября 1959 г.: "Я принесла ей Цветаеву: Эпос и лирика современной России. "Как и все у Марины. Есть прозрения и много чепухи" (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 362, 364).
48. Самойлов Д. Памятные записки. Москва, 1995. С. 383-384 ("А. А. ему ответила: "Мы должны быть счастливы, что жили в одно время с тремя великими поэтами. Не надо делать чучело из одного, чтобы побивать других"); в пересказе Н. Камышниковой со слов Ю. Виленского: "Поэты не мальчишки, которые дерутся подушками в пионерлагере" (сообщено Г. Г. Суперфином).
49. 1923. № 1. С. 80; ср.: Найман А. Воздух. Задыхание. Немота. Ходовое присловье, ввернутое Мандельштамом, не раз, между прочим, адресовавшееся представителям новой поэзии в начале века, в данном случае, надо полагать, обрастало курьезными биографическими мотивировками. В огороде мы застаем рассказчицу ранних ахматовских стихов: "На коленях в огороде Лебеду полю", - а в Киеве у Анны Андреевны Горенко действительно жил дядя, муж тетушки Анны Эразмовны - мировой судья В. М. Вакар. Псевдокиевское происхождение Ахматовой сделал общераспространенной литературной легендой Гумилев ("Из города Киева я взял не жену, а колдунью..."), но в ближайшую генеалогию мандельштамовского "укола" можно внести и то обстоятельство, что эту пословичную формулу склонен был применять к современной женской лирике пользовавшийся сочувствием Мандельштама поэт и критик Иван Аксенов - он писал о рукописи сборника одной поэтессы (Е. Волчанецкой), что в книге довольно настойчиво проводится схема "в огороде бузина" ( РГАЛИ, ф. 1640, оп. 1, ед. хр. 7., л. 2). Меж тем именно Иван Аксенов был шафером на той самой киевской свадьбе, которая вызвала гумилевское стихотворение.
50. Записные книжки Анны Ахматовой.
51. Ср. комментарии Н. Я. Мандельштам: "Само стихотворение Сохрани мою речь... не посвящалось никому. О. М. мне сказал, что только А. могла бы найти последнее нехватавшее ему слово - речь шла об эпитете "совестный" к дегтю труда. Я рассказала об этом А. А. - "он о вас думал" (это его буквальные слова) потому-то и потому-то... Тогда А. А. заявила, что, значит, он к ней обращается и поставила над стихотворением три "А"" (Мандельштам Н. Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. Воронеж. 1990. С. 204-205). Это стихотворение Мандельштама завершается строкой: "И для казни петровской в лесах топорище найду". Три года спустя в своем антисталинском стихотворении Мандельштам назвал казни уже без историко-культурного грима и сказал Эмме Герштейн о финале ("Что ни казнь у него, то малина. И широкая грудь осетина"): "Это плохой конец. В нем есть что-то цветаевское" (Герштейн Э. Мемуары. Санкт-Петербург, 1998. С. 51) - если Э. Г. Герштейн пересказывала этот разговор Ахматовой, то сквозь комаровскую малину пролегла еще одна воздушная тропинка от Цветаевой к Мандельштаму.
Власа: "Говорят, ему видение Все мерещилось в бреду: Видел света преставление, Видел грешников в аду". [...]Картина ада. Дант лубочный из русской харчевни: "Черный тигр шестокрылат... Влас увидел тьму кромешную..." (Вопросы литературы. 1968. №4. С. 201 / Публ. А. А. Морозова и В. М. Борисова); здесь в ассоциативное поле писавшего могло попасть и ахматовское стихотворение конца 1912 года: "Умирая, томлюсь, о бессмертье. Низко облако пыльной мглы... Пусть хоть голые красные черти, Пусть хоть чан зловонной смолы!...". В силу этих размышлений об иконографии ада единство формулы единства "смола кругового терпенья" может поддерживаться и непроизнесенным паронимическим именем смоляных лаков, употреблявшихся живописцами, - терпентина.
53. Ср.: "Черты лица искажены Какой-то старческой улыбкой. Кто скажет, что гитане гибкой Все муки Данте суждены?" Ср. в Листках из дневника: "[Н]аброском с натуры было четверостишие . Я была с Мандельштамом на Царскосельском вокзале. Он смотрел, как я говорю по телефону, через стекло кабины. Когда я вышла, он прочел мне эти четыре строки..."; ср. Разговор о Данте: "Искусство речи именно искажает наше лицо, взрывает его покой, нарушает его маску..."; ср.: Хазан В. "троих - по совершенству их особости: А. Ахматову, О. Мандельштама и Бориса Пастернака, поэтов, родившихся сразу с собственным словарем и максимальной оригинальностью" (Цветаева М. Собр. соч. Т. 5. С. 404).
54. Поэтому кажется, что строки "То лестью новогоднего сонета, Из каторжных полученного рук, То голосом бессмертного квартета, [Когда вступала я в волшебный круг]" (Записные книжки Анны Ахматовой. "кругового терпенья", коих четверо; здесь, вероятно, отголосок любимого Ахматовой стихотворения Фета На корабле (Бабаев Э. Воспоминания. Санкт-Петербург, 2000. С. 22), поддерживающего тему "воздушных путей": "Душа в тот круг уже вступила, Куда невидимая сила Ее неволей унесла. Ей будто чудится заране Тот день, когда без корабля Помчусь в воздушном океане И будет исчезать в тумане За мной родимая земля", но ср. мнение Я. Гордина о том, что "бессмертный квартет" - сыгранный С. М. Волковым и его друзьями опус Шостаковича (Волков С. Визит к старой даме // Независимая газета. 2000. 18 мая).
"[П]астернаковское превращение. "Мы были людьми, мы эпохи", ведет [...] к дантовому Aду: "Мы были люди, а теперь деревья" (Ронен О. Прописи // Звезда. 2002. № 7. С. 223).
56. Ср. первый набросок второй строфы: "......... шутя Жить -....... привычка [Слышится] Чудится мне на воздушных путях Двух голосов перекличка." Цветаевским эпиграфом первоначально должно было быть "Златоустой Анне всея Руси" (Отдел рукописей РНБ, ф. 1073. № 169).
57. С. 184.
58. См. об этом: Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой. Идеология - поэтика - идентичность автора в контексте эпохи. Москва, 2002. С. 129.
59. С. 636. Видимо, подозрение в амбивалентности славословия перенеслось и на почитательницу Цветаевой - см. эпизод визита юной поэтессы: "Ахматова спросила [...], кого я люблю. Я сказала - Цветаеву, и протянула небольшую статью о Цветаевой, апофеоз. [...] "Ну, а стихи?" - спросила она. Я протянула ей несколько перепечатанных на машинке листков, она сразу (естественно) остановила свой взор на стихотворении, посвященной ей, восторженном и нелепом. Там говорилось о том, что за нее и молиться не надо, ангелы и Бог и так знают. "Вы что, призываете не молиться за меня?" - воскликнула она гневно. "Да нет... наоборот". "За меня вся Россия молится! А вы призываете не молиться". Видя, что она не понимает и не хочет понять лестного смысла стихотворения, оскорбленная этим, я встала и, не прощаясь, ушла" (Шварц Е. Видимая сторона жизни // Звезда. 2000. № 7. С. 113).
60. Из обращенного к тени О. Мандельштама стихотворения 1957 года (Ахматова А. Собр. Соч. Т. 2. Кн. 1. С. 196, 578-579; комм. Н. В. Королевой).
61. Современников эти две строки "пленяли своеобразностью" (Кранцфельд Е. "Разнообразнее, богаче и крепче стал самый стих поэтессы, достигающий подчас возможных пределов живописного и ритмического совершенства" (Гроссман Л. Год замирающей культуры // Одесский листок. 1919. 1 января; Особое приложение Итоги 1918 г.).
62. О перекличке блоковского - "Когда в листве сырой и ржавой Рябины заалеет гроздь, - Когда палач рукой костлявой Вобьет в ладонь последний гвоздь […]" (Осенняя любовь) и анненского - "Да из черного куста Там и сям сочатся грозди И краснеют... точно гвозди После снятого Христа" () - см.: Литературное наследство. Москва, 1981. Т. 92. Кн. 2. С. 321.