Новое литературное обозрение. - 1993. - № 3. С. 195-197.
"Семисвечник" Анны Ахматовой
В двухтомнике Анны Ахматовой (Библиотека "Огонек") среди многих других впервые опубликованных записей из блокнотов поэта есть фрагменты, озаглавленные публикатором "Наброски к циклу "Семисвечник"1. Первый из них по положению в записной книжке можно датировать серединой октября 1963 года. Приведем его по транскрипции безвременно ушедшей Клары Николаевны Суворовой (1928-1992), подготовившей текст ахматовских записных книжек к печати:
За плечом, где горит семисвечник
[Где обломки] Где тень иудейской стены,
Изнывает невидимый грешник
Под сознаньем предвечной вины.
Многоженец, поэт и начало
Всех начал и конец всех концов2.
Из контекста соседствующих записей в рабочей тетради явствует, что мотив семисвечника был пробой заглавия для цикла "Семь стихотворений", впоследствии получившего окончательный титул "Полночных стихов".
Семиствольный светильник (менора), символ сотворения мира в семь дней, согласно Ветхому Завету, был установлен в скинии по синайскому предписанию Бога Моисею, а затем - в иерусалимском храме. После разрушения храма римлянами увезен в имперскую столицу и пронесен там в триумфальном шествии Веспасиана. Падение Иерусалима, по словам Байрона, одна из "еврейских мелодий" которого написана "на разорение Иерусалима Титом", есть самое примечательное событие всей мировой истории, ибо, как говорил он, "кто мог бы созерцать полное разрушение этой громады, неутешные скитания ее обитателей и, сравнив это осуществившееся происшествие с давними пророчествами, предвещавшими его, остаться неверующим?"3.
"Еврейские мелодии" Байрона, видимо, ассоциировались у Ахматовой с ночной беседой 1945 года, ставшей событием, породившим циклы "Cinque", "Шиповник цветет" и "Полночные стихи", - так лермонтовское переложение одной из "еврейских мелодий" "Я видал иногда, как ночная звезда..." отразилось в ритмическом и семантическом строе стихотворения время "И время прочь, и пространство прочь..."4. Байрон был одной частей того долгого ночного разговора. Как вспоминает сэр Исайя Берлин, "после некоторого молчания она спросила меня, хочу ли я послушать ее стихи. Но до этого она хотела бы прочесть мне две песни из "Дон Жуана" Байрона, поскольку они имеют прямое с отношение к последующему. <…> Закрыв глаза, она читала наизусть с большим эмоциональным напряжением"5.
И "еврейский мотив" в "Поэме ( героя", вариант строк "Расстояние как от Луги // До страны атласных баут" - "До сионских горних высот"6, напоминая о пушкинском наброске, отсылает к тому же "Дон Жуану" - "the captive Jews by Вabel's waters, still remembering Sion" (II, 16). Это тема нового вавилонского пленения, в котором равно недоступны Венеция и Иерусалим. Откровение Моисею как символ назначения поэта было утверждено для Ахматовой еще авторитетом Иннокентия Анненского, его стихотворением "Поэзия":
Над высью пламенной Синая
Любить туман Ее лучей...
Напоминание о протопоэте было преподнесено ей в мадригале Федора Сологуба 1917 года:
И это нежное волненье,
Как в пламени синайский куст,
Когда звучит стихотворенье...
Ахматова подобрала комплимент и ввела его в свою поэтическую систему пять лет спустя, скрыв синайский куст, неопалимую купину, в царкосельском зимнем пейзаже:
Хорошо здесь: и шелест и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонится куст
Ледяных ослепительных роз.
И на пышных парадных снегах
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем.
(Впрочем, несгорающий терновник прямо назван в другом стихотворении 1920-х годов:
Лишь память о тебе, как тот библейский куст,
Семь страшных лет мне путь мой освещает7.)
"Далекие века" отсылают к ветхозаветным временам, "пышные снега" напоминают о неожиданной примете библейских мест, о горе Ливан ("дивно сказать, но снег лежит на ней густым и плотным слоем даже при здешней невозможной жаре"8), так же как в "ближневосточный" регистр переводило свое действие стихотворение 1914 года:
А нынче только ветры
Да крики пастухов,
Взволнованные кедры
У чистых родников.
Двое из этих пастухов станут потом персонажами ахматовской поэзии - Иаков и "первый поэт", царь-псалмопевец Давид.
Цикл, потом получивший название "Полночные стихи", летом 1963 года еще назывался "В давнем зеркале (Шесть стихотворений)"9. 10-13 сентября было написано еще одно стихотворение "Ночное посещение". Оно снова возвращается к эпизоду визита 1945 года (в первом варианте: "Не спрошу тебя я, почему зашел ты / В мой полночный дом"10). Теперь цикл стал называться "Семь стихотворений". Сентябрьское стихотворение носило эпиграф "Все ушли и никто не вернулся", отсылая читателя к рифмующей строке из этого, не напечатанного тогда стихотворения Ахматовой:
Мой последний, лишь ты оглянулся,
Чтоб увидеть все небо в крови.
Эта ламентация-жизнеописание настроена в тон тому псалму, который евреи поют у Стены плача, у "обломка" "иудейской стены" ("осквернили святый храм Твой, Иерусалим превратили в развалины", "пролили кровь их, как воду", "мы сделались посмешищем у соседей наших, поруганием и посрамлением у окружающих нас"):
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня...
Вскоре после появления седьмого стихотворения, повлекшего за собой интонационные отголоски оплакивания Иерусалима, возник проект "Семисвечника" (не забудем, что именно в этом цикле Ахматова прямо сказала об этимологии своего имени, о древнееврейском "Анна" - "благодать").
В том же году, когда складывался этот цикл, параллельно сложилось стихотворение "Через двадцать три года", попытка прощания с "Поэмой без героя":
Я гашу те заветные свечи <...>
Доплясавший свое пред ковчегом.
"Те заветные свечи" в зачине "Поэмы", возжигание которых приводит в дом Автора "ровесника Мамврийского дуба", того, кто
ни в чем не повинен: ни в этом,
Ни в другом и ни в третьем... Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета
Или сгинуть! -
явленная Ною после потопа. И это знамение помянуто в 1945 году в цикле "Cinque":
В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен.
Затем завет был дан Моисею на Синае вместе с описанием светильника о семи стволах.
История семисвечника объемлет судьбу древнего Израиля, его начала и концы. В центре этой судьбы для Ахматовой стоял образ "бродяги, разбойника, пастуха" (стихотворение "Мелхола"), "многоженца, поэта", пляской приветствовавшего Завет и по-царски одарившего грядущие тысячелетья творческой печалью и сознаньем предвечной вины. Этот дорогой подарок царь-Давида по частичкам разделили потомки по крови и потомки по слову. Разрушение храма не стало концом его рода, хотя император Веспасиан, объявивший Иудею своей личной собственностью, велел казнить всех евреев из дома Давидова. Поэтому последней смысловой точкой всех трех циклов, вызванных к жизни встречей 1945 года в распятой столице, стало добавление к циклу "Шиповник цветет", написанное проездом в Риме декабрьской ночью 1964 года:
Как времена Веспасиана.
А было это - только рана
И муки облачко над ней.
Примечания
2. ЦГАЛИ, Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 72.
3. См.: Ashton Т. L Byron's Hebrew Melodies. L., 1972. P. 169.
4. Тименчик Р. Д. К вопросу о монтажных процессах в поэтическом тексте. - Труды по знаковым системам. Вып. 23. Тарту, 1989. С. 145-150.
5. Берлин И. Встречи с русскими писателями. - Slavica Hierosolymitana. Vol. V-Vl. Jerusalem, 1981. P. 626.
7. Там же. Т. 2. С. 39.
8. Корнелий Тацит. Сочинения в 2 т. Л. 1969. Т. 2. С. 192.
10. Там же.