Вопросы литературы. - 1993. - Вып. II. - С. 106-119.
Короткое, но "царственное слово"
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней - царственное слово.
Первыми монографическими исследованиями поэзии Анны Ахматовой после Октябрьской революции стали, как известно, две небольших по объему книги Б. М. Эйхенбаума ("Анна Ахматова. Опыт анализа", Пб., 1923) и В. В. Виноградова ("О поэзии Анны Ахматовой (стилистические наброски)", Л., 1925). Если исследование Виноградова, вопреки подзаголовку, было по своей природе преимущественно лингвистическим, Эйхенбаум рассматривал лирику Ахматовой и видел ее "новизну" и "неповторимость" прежде всего в сфере чистой стилистики. Но и он начинал свой конкретный анализ с категории грамматической, а именно с необычного синтаксиса этого поэта, считая его чуть ли не ключом к постижению новой природы ахматовской лирики1.
Ахматова, разумеется, хорошо помнила эту книжку Эйхенбаума, в чем-то отдавала ей должное, но в разговорах с друзьями последних лет все-таки отзывалась о ней холодно, а иногда даже явно несправедливо, упрекая автора в "боязни остаться в обозе" филологии и критики того времени, когда в области поэзии на первом плане, естественно, фигурировало новаторство Маяковского и Хлебникова. Но ведь о смелой новизне ее поэтики - после уже тогда полузабытой, едва ли не провидческой статьи Н. В. Недоброво в журнале "Русская мысль" за 1915 год - теперь, после революции, не говорил и не писал никто; первым именно об этом вновь заговорил Эйхенбаум, правда, почти не касаясь тематики ее новых, только что вышедших книг "Подорожник" и "Anno Domini MCMXXI". Как поэта, принадлежащего к прошлому, Ахматову воспринимали тогда даже такие авторитеты, как Ю. Н. Тынянов и К. И. Чуковский. Вскоре обрушились на нее, на долгие годы заставив ее замолчать, и оскорбительные выпады критиков РАППа, и негласное запрещение печатать ее стихи, исходившее из ЦК партии большевиков. Эйхенбаум искренне и увлеченно продолжал любить стихи Ахматовой. Ее "новизну" он чувствовал и ценил высоко, но объяснить ее попытался в своей книге чисто формально - ведь он был одним из ведущих ученых-"формалистов" группы "ОПОЯЗ", одним из его столпов. Как бы ни было верно все пристально им замеченное, в этой ранней работе он в свои наблюдения тогда еще недостаточно углубился. Да и писал он эту книгу, имея в руках только "Вечер", "Четки", "Белую стаю", "Подорожник" и "Anno Domini", - почти все самое главное, "узловое", "заветное", как говорила Ахматова, весь ее поэтический "второй период", длившийся до конца ее жизни, все это было впереди. Тем не менее и теперь, даже в наши трудные дни, маленькая книжка Эйхенбаума перечитывается с интересом и благодарностью.
Особое внимание Эйхенбаума привлекла у Ахматовой необычная значительность, да и просто количество такой, казалось бы, сугубо служебной, простейшей части речи, как союзы: "И", "А". К ним он причислял еще "Но", "Только", "Затем, что", отмечая, какую новую экспрессивную остроту эти союзы придают ахматовскому лирическому "разговору", какую энергию сообщают они сплошь и рядом интонациям поэта. Ряд убедительных примеров наглядно подтверждал эту мысль выдающегося ученого. Эйхенбаум считает, что роль этих союзов, особенно союза "А" - "чаще всего в начале первой или предпоследней строки заключительной строфы, т. е. там, где сгущается смысл стихотворения", - несет на себе "нюансировку эмоции", "часто... имеет характер неожиданной заключительной pointe, обостряющей и подчеркивающей все предыдущее...". Он видит в этом обилии и более или менее постоянном месте таких союзов "одну из характернейших деталей стиля"2 Ахматовой.
Теперь мы можем пойти дальше по намеченному им пути.
Почему-то Б. М. Эйхенбаум не обратил внимания на то, что уже в первых книгах стихов Ахматовой девятнадцать стихотворений, очевидно, не случайно, а сознательно и уверенно начинаются как бы отрывочно - с союза "И" или - несколько реже - с близкого по смыслу "А". Как будто с середины "разговора", без подготовки, без вступления. С конца 30-х годов таких случаев становится все больше; в итоге их более восьмидесяти, если считать и незаконченные наброски.
Впервые союзом "И" начинался один "стишок" (ахматовское слово применительно к подобным ее произведениям) маленького цикла "Читая "Гамлета":
И как будто по ошибке
Я сказала: "Ты..."
Озарила тень улыбки
Милые черты.
От подобных оговорок
Всякий вспыхнет взор...
Я люблю тебя, как сорок
Ласковых сестер.
("Вечер", 1909)
"перечислительным" повтором в следующих строках:
И мальчик, что играет на волынке,
И девочка, что свой плетет венок,
И две в лесу скрестившихся тропинки,
И в дальнем поле дальний огонек, -
Я вижу всё. Я всё запоминаю...
(1911)
Или
И жар по вечерам, и утром вялость,
И губ потрескавшихся вкус кровавый.
Так вот она - последняя усталость,
Так вот оно - преддверье царства славы.
(1913)
В 20-е годы так начиналось уже нечто совсем другое, гораздо более серьезное:
И неоплаканною тенью
Я буду здесь блуждать в ночи,
Когда зацветшею сиренью
Играют звездные лучи.
Тогда же, в 20-х годах, были написаны все три "библейских" стихотворения, по-своему знаменовавшие начало лиро-эпического строя в поэзии Ахматовой: "Рахиль" -
И встретил Иаков в долине Рахиль...,
"Лотова жена" -
"Мелхола" -
И отрок играет безумцу царю...
Тем же "И", но уже звучавшим как трагический вздох, открывалась и "Клевета" ("И всюду клевета сопутствовала мне..."), и "Новогодняя баллада" ("И месяц, скучая в облачной мгле, Бросил в горницу тусклый взор").
Но этим же союзом открывался в рукописи и весь сборник "Anno Domini" 1922 года: "Петроград, 1919" (первоначально: "Согражданам") начинается строкой:
И мы забыли навсегда...
К тому же 1919 году относится стихотворение, как будто вырвавшееся из самой гущи событий лета 1917-го:
И целый день, своих пугаясь стонов,
В тоске смертельной мечется толпа,
А за рекой на траурных знаменах
Зловещие смеются черепа
Вот для чего я пела и мечтала,
Мне сердце разорвали пополам,
Как после залпа сразу тихо стало,
Смерть выслала дозорных по дворам.
В 1939 году так же был начат в Фонтанном доме "Приговор", сначала закамуфлированный для цензуры под нечто "любовное", а на самом деле входивший в состав "Реквиема":
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
Здесь, как мы видим, в начале последней строфы вступает в свои права - и еще какие! - другой союз: "А не то...", оборванный многозначительным многоточием. Нетрудно расслышать стон, подавляемый этим "А не то...".
А через год, неожиданно выбрав для эпиграфа строку Заболоцкого, поэта ей далекого и, как она знала, ее стихи не любившего, - "В лесу голосуют деревья", - Ахматова пишет:
И вот, наперекор тому,
Что смерть глядит в глаза, -
Опять, по слову твоему,
Я голосую з а:
То, чтобы дверью стала дверь,
Замок опять замком,
Чтоб сердцем стал угрюмый зверь
В груди... А дело в том,
Что суждено нам всем узнать,
Что значит третий год не спать,
О тех, кто в ночь погиб.
Кстати, в контексте этого стихотворения обратим внимание на сгущение характерных для поэзии Ахматовой "прозаизмов", как будто вызванных этим начальным "И вот" и на этот раз как будто намеренно обнаженных: "голосую з а", "а дело в том", "что значит". Это тоже за пределами чистой стилистики, стилистического приема.
Проходит лет пять, и уже совсем по другому поводу, по сугубо личному, как говорится, и тем не менее, как всегда, таинственно-лирическому, Ахматова снова начинает своим любимым "И" стихотворение, входящее в цикл "Разрыв":
И как всегда бывает в дни разрыва,
К нам постучался призрак первых дней,
И ворвалась серебряная ива
Седым великолепием ветвей...
Это - 40-е годы. А вот из 50-х, вслед когда-то близкому человеку, погибшему в лагере:
И сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.
Все кончено... И песнь моя несется
В пустую ночь, где больше нет тебя.
Ретроспективно, в 1964 году, в цикле "Шиповник цветет" ("Из сожженной тетради") вновь возникает в ее памяти гражданская казнь 1946 года; стихотворение заключает цикл всего четырьмя строками:
И это станет для людей
Как времена Веспасиана,
А было это - только рана
И муки облачко над ней.
"Веспасиан" здесь навеян Римом - по пути из Таормины, где Ахматова на старости лет была награждена международной литературной премией.
Приведем здесь и еще одно из последних стихотворений, из цикла "Четверостишия":
Они уже упились до конца
Им чистой правды не видать лица
И слезного не ведать покаянья.
Это звучит уже так, как будто написано сегодня. Анна Андреевна в подобных случаях говаривала: "Не удивляйтесь - со мной это бывает".
То же движение, то же развитие во времени, то же углубление и расширение смыслового диапазона можно проследить и в стихах, начинающихся союзом "А". Ограничимся несколькими примерами и датами этих зачинов, - они сами по себе достаточно красноречивы:
... А там мой мраморный двойник...
(1911)
А! Это снова ты. Не отроком влюбленным...
(1916)
А ты теперь тяжелый и унылый...
(1917)
А, ты думал - я тоже такая...
(1921)
А Смоленская нынче именинница...
(в рукописи: "Памяти Блока")
(1921)
А я росла в узорной тишине...
(1940)
А вы, мои друзья последнего призыва!
(1942)
(это уже о великих жертвах Отечественной войны).
Следующие примеры нельзя не привести полностью:
А я уже стою на подступах к чему-то,
Что достается всем, но разною ценой...
На этом корабле есть для меня каюта
И ветер в парусах - и страшная минута
Прощания с моей родной страной.
(1942)
Это из короткого цикла "Смерть", написано в эвакуации, во время тяжкой болезни. Там же, в Ташкенте, возник и незаконченный набросок:
А умирать поедем в Самарканд
На родину бессмертных роз...
Вот еще нечто почти фольклорное:
ПЕСЕНКА
А ведь мы с тобой
Не любилися,
Только всем тогда
Поделилися.
Тебе - белый свет,
Тебе зорюшки
Колокольные.
А мне ватничек
И ушаночку.
Не жалей меня,
Каторжаночку.
(Даты нет)
Цикл поздних "Четверостиший" 60-х годов как будто завершает такое, тоже не имеющее точной даты:
А как музыка зазвучала,
Я очнулась - вокруг зима;
Стало ясно, что у причала
Государыня-смерть сама.
Трудно не заметить, что все эти зачины с "И" и "А" у Ахматовой друг другу близки: то прямым соответствием по смыслу, то как бы какой-то интонационной перекличкой, то, наконец, своим чередованием в контексте наиболее развернутых лирических высказываний поэта.
Наряду с этими союзами нередко возникают еще два: "Но" (дважды тоже в начале стихотворения - "Но я предупреждаю вас, Что я живу в последний раз..." и "Подвал памяти") и "Только", гораздо крепче связанное с контекстом и более характерное для ранних стихов Ахматовой.
"И" и "А" носят явно структурный, а иногда и ведущий характер в ее поэтическом мышлении. Не потому ли из положения в самом начале стихотворения, почти спонтанно его открывающего читателю, эти союзы легко переходят в срединные и, что особенно важно, в начало или в последние строки заключительной строфы.
Здесь многое заслуживает внимания уже в первых книгах Ахматовой, а с течением времени становится как будто тоже одной из ее "тайн ремесла".
Начинается это с уже цитированных выше стихов: "И мальчик, что играет на волынке...", "И жар по вечерам, и утром вялость...", где перечисляются одна за другой те или иные детали, из которых складывается лирический пейзаж, передается с удивительной непосредственностью душевное состояние "лирической героини", нагнетается или обостряется эмоция, возникает образ, развивается мысль автора. Это характерно, например, для более позднего восьмистишия:
Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
Чтобы отдать его чужому.
И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
(1921)
Троекратное начальное "И" второй части этого короткого стихотворения развивает и постепенно сгущает его не только лирический, но и философский посыл.
В восьмистишии 1913 года "Твой белый дом и тихий сад оставлю..." вторая половина, особенно предпоследняя строка, наверно, могла показаться кому-то из читателей, привыкших к поэтике символизма, чуть ли не эпатирующим приемом, осуществить который помогают союзы "И" и "А":
И ты подругу помнишь дорогую
А я товаром редкостным торгую -
Твою любовь и нежность продаю.
На протяжении всего дальнейшего пути Ахматовой структурная, динамическая функция этих союзов все более углубляется и возрастает.
В стихотворении "Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам", так дорого ей стоившем, вызвавшем негласное запрещение печатать ее в дальнейшем, союзы "А", "И" и "Но", начинающие строки двух последних строф, как бы несут на себе основной смысл и сдержанный пафос этой поэтической декларации:
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
Иногда функция этих союзов становится решающей в композиции стихотворения. Так, однажды, слушая звукозапись бурной романтической пьесы Шумана со странным названием "Юмореска" в исполнении Святослава Рихтера, Ахматова тут же написала на случайном листке из блокнота:
... И мне показалось, что это огни
И я не дозналась - какого они,
Глаза эти странные цвета
И все трепетало и пело вокруг,
И я не узнала - ты враг или друг,
Потом, для печати, она сама назвала это - "Отрывок", как бы подтверждая заголовком преднамеренность избранной ею формы, как уже не раз делала это и прежде. Четырехкратное "И" в начале строк служит здесь своего рода мотором лирического движения.
Стихия Музыки, всю жизнь так много значившая в поэзии Ахматовой начиная с юности ("Звенела музыка в саду Таким невыразимым горем..."), звучит поразительной кульминацией в конце стихотворения 1961 года "Слушая пение" ("Женский голос, как ветер, несется..."):
И такая могучая сила
Зачарованный голос влечет,
А таинственной лестницы взлет.
Так о музыке она, кажется, еще никогда не писала, даже в стихотворении, озаглавленном "Музыка".
Так называемый "противительный" смысл союза "А", несущий в себе противопоставление, редко встречается в лирике Ахматовой. Но уж если встречается, особенно в середине стихотворения, то становится главным, решающим. Едва ли не самый разительный тому пример:
Один идет прямым путем,
И ждет возврата в отчий дом,
Ждет прежнюю подругу.
А я иду - за мной беда,
Не прямо и не косо,
Как поезда с откоса.
Союзом "А" начинаются срединные строфы стихотворений, связанных в разное время ее жизни с самыми откровенными признаниями - о том, каких мук стоило ей порой подслушать, внутренним слухом уловить ту "божественную диктовку", без которой у нее вообще никогда не рождались стихи (никогда за "столом", как в известном цикле Марины Цветаевой!). В 1916 году она писала в обращении к своему другу, поэту Михаилу Лозинскому:
Они летят, они еще в дороге,
Слова освобожденья и любви,
И холоднее льда уста мои.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А дальше - свет невыносимо щедрый...
А в 1943-м, в трудные, "огнедышащие" ташкентские дни, скова звучит у нее та же тема, с тем же эпитетом и с тем же "А":
"Нечет"
Опять в предпесенной тоске.
В цикле "Северные элегии", может быть, наиболее "автобиографическом" произведении Ахматовой, союзы так же явственно выходят из своих скромных грамматических рамок. Тут они сплошь и рядом неожиданно связывают нечто трудно связуемое. Например, образ матери с ее "наследством доброты" - "Ненужный дар моей жестокой жизни" - посреди "России Достоевского". Или в другой элегии, о "подмененной жизни", - так никогда и не встреченные друзья, и пропущенные зрелища, и "тайный хор" ненаписанных стихов, который, "может быть, еще когда-нибудь Меня задушит...". В том же цикле (элегия "И никакого розового детства...") союзы разворачивают автобиографический сюжет наплывами воспоминаний:
И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь и испугала жизнь...
И выходили люди и кричали:
"Она пришла, она пришла сама!"
А я на них глядела с изумленьем
И думала: "Они с ума сошли!"
И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я, - но длилась пытка счастьем.
"Есть три эпохи у воспоминаний..." - с союзом "И" происходит уже что-то и вовсе необычное: он повторяется в начале строк одиннадцать раз, сначала как будто просто служебно, как грамматически связующее звено, но во второй половине этого большого стихотворения совсем в другом качестве - нагнетая, усугубляя и доводя наконец до предельного накала "горчайшую" мысль поэта:
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вот когда горчайшее приходит...
Отсюда начинается "кода":
Мы сознаем, что не могли б вместить
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Всё к лучшему...
(Подчеркнуто мною. - В. В.)
В одной из записных книжек Ахматова говорит о 1936 годе как о начале нового, "второго периода" своего творчества, наступившего после целого десятилетия вынужденной немоты: "И, принявшая опыт этих лет - страха, скуки, пустоты, смертного одиночества, в 1936-м я снова начинаю писать, но почерк у меня изменился, но голос уже звучит по-другому. А жизнь приводит под уздцы такого Пегаса, который чем-то напоминает апокалипсического Бледного коня или Черного коня из тогда еще не рожденных стихов3. Возникает "Реквием" (1935-1940). Возврата к первой манере уже не может быть. Что лучше, что хуже, судить не мне. 1940 - апогей. Стихи звучали непрерывно, наступая на пятки друг другу, торопясь и задыхаясь: разные и иногда, наверно, плохие"4.
Запись эта уже неоднократно цитировалась, в частности и мною. Но она необходима и здесь, при аналитическом рассмотрении столь многозначительного элемента поэтики Ахматовой. Здесь тоже сказывается эта новая "манера", этот изменившийся "почерк" поэта. И даже еще раньше того года, который в записи Ахматовой обозначен как определенная веха. Кажется, единственное стихотворение, датированное 1933 годом, - "Привольем пахнет дикий мед...". Оно слишком для нас важно, чтобы не привести его полностью, - читатель должен иметь его перед глазами:
Пыль - солнечным лучом,
Фиалкою - девичий рот,
А золото - ничем.
Водою пахнет резеда,
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь...
И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
И шотландская королева
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома...
скромнейшая "часть речи", все то же "И", словно подготовленное концом первой строфы и все-таки открывающее вторую, главную, каким-то неожиданным смелым поворотом.
Подобные неожиданности в лирике Ахматовой В. В. Виноградов называл "внезапно-ассоциативными "привесками", приводя примеры из ее ранних книг и подчеркивая их роль "в общей эмоциональной окраске речи"5. В дальнейшем ее творчестве нельзя не заметить, что наиболее распространенное в обычной речи соединительное значение союза "И" становится все более эфемерным, а то и таинственно-обманчивым. Это "И" все чаще ведет нас в глубины и средоточия мировосприятия поэта.
В стихотворении "Три осени", состоящем из семи строф, три срединные начинаются с "И". Последняя строчка - решающая, ради нее, может быть, все остальное:
И это не третья осень, а смерть.
"Реквием", широко признанный "народным", кончается строками "Эпилога":
И тихо идут по Неве корабли.
Как видим, "стилистический прием" вырастает в поэзии Ахматовой в нечто неизмеримо более значительное и широкое. Многое им затронуто, подхвачено и освещено. Тут и "тайна тайн" как будто бы настежь распахнутой в лирической поэзии души. И любовь. И добровольное отречение от житейских благ ("…И отступилась я здесь от всего, От земного всякого блага"). И свидетельства о великих потрясениях эпохи, "которым не было равных".
Нет, все это совсем не так просто у той, которая с таким горьким сарказмом сказала о себе в своей "Поэме без героя":
Я - тишайшая, я - простая,
"Подорожник", "Белая стая"...
Примечания
1. В 1926 году несколько страниц посвятил синтаксису Ахматовой и В. М. Жирмунский в "Дополнениях" к своей статье 1916 года "Преодолевшие символизм" ("Вопросы теории литературы", Л., 1928, с. 332-336).
2. Б. М. Эйхенбаум, Анна Ахматова. Опыт анализа, П., 1923, с. 40, 42, 44.
3. Вероятно, стихотворение Иосифа Бродского ("Был черный небосвод светлей тех ног...").
"В сто первом зеркале", изд. 2-е, дополненное, М., 1990, с. 95.
5. В. В. Виноградов, Избранные труды. Поэтика русской литературы, М., 1976, с. 441.