Виленкин В.: Образ "ветра" в поэтике Анны Ахматовой

Вопросы литературы. – 1995. – Вып. III. – С. 138-152.

Образ "ветра" в поэтике Анны Ахматовой

Попробуем еще раз вступить на тот путь исследования поэтики Ахматовой, который она однажды сама указала в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской в ответ на давний упрек М. Шагинян в повторности одних и тех же слов во многих ее стихах. Вспомним, что она тогда сказала: "... чтоб добраться до сути, надо изучать гнезда постоянно повторяющихся образов в стихах поэта – в них и таится личность автора и дух его поэзии"(8 августа 1940 года)"1.

Заново перечитывая лирику и поэмы Ахматовой, ясно видишь, что образ "ветра" проходит через все ее книги как некий образ-спутник, подобно давно уже отмеченным внимательными читателями ее стихов образам "Музы" и "Тишины", "Дома" и "Сада", "Города", "Тени". Нетрудно продолжить эти примеры повторности и постоянства возвращений к тому, что в конечном итоге можно было бы назвать поэтикой ее мировосприятия.

Мне кажется, что если и не изначально, то все же наиболее глубоко образ "ветра" у Ахматовой связан в своей поэтической функции с лермонтовским "Тростником", а именно со строками:

И будто оживленный,
Тростник заговорил –
То голос человека
И голос ветра был.

А рассказывается в этой балладе Лермонтова о странной, загадочной судьбе, безвинно загубленной, может быть, заранее обреченной (ведь знала же героиня баллады, с кем

... раз пошли под вечер
Мы на берег крутой,
Смотреть на сини волны,
На запад золотой)!

Недаром Ахматова первоначально хотела озаглавить раздел своих еще не изданных к 1540 году стихов в сборнике "Из шести книг" cловом "Тростник". Незадолго по выхода книги она передумала и назвала этот раздел "Ива", просто по заглавию открывающего его стихотворения. Может быть, из подцензурной боязни возможной ассоциации с трагическим лермонтовским "Тростником". Книга выходила впервые после почти пятнадцати лет ахматовской "немоты" вынужденного ее молчания, и, как ни странно, по прямому указанию самого Сталина. Но все равно жизни этой книге было отпущено всего полтора месяца, после чего она была запрещена к продаже и выброшена из всех библиотек страны ("отец народов" принял "Клевету" 1922 года за современное произведение: автор забыл проставить под ним дату, – как рассказывает Ахматова в одной из своих записных книжек)2.

Но вернемся к образу "ветра" в поэзии Анны Ахматовой, в контексте заключающих его в себе или окружающих его стихов.

"Ветер" ахматовской юности, ее первых книг – "Вечер" и "Четки", – это "легкий ветер на воле", привычно связывающий пейзаж царскосельских окраин, а потом усадьбы Слепнево с любовным мотивом, с ожиданием вести о ком-то "дальнем":

Иду по тропинке в поле
Вдоль серых сложенных бревен,

По-весеннему свеж, неровен.
И томное сердце слышит
Тайную весть о дальнем.
Я знаю: он жив, он дышит,
Он смеет быть не печальным.
(1912)

Или нечто подобное в "летнем" варианте:

Жарко веет ветер душный,
Солнце руки обожгло,
Надо мною свод воздушный,
Словно синее стекло…
Пруд лениво серебрится,
Жизнь по-новому легка...
Кто сегодня мне приснится
В пестрой сетке гамака?
(1910)

"Душным и суровым" "ветер" становится в ее первых книгах только однажды, когда он перелетает из Царского Села в Петербург и кружит над грозным Фальконетовым Петром в едва ли не лучшем стихотворении юной Ахматовой:

Ветер душный и суровый
С черных труб сметает гарь...

Недоволен государь.
(1913)

Все знают, как неожиданно именно в ранней юности нас вдруг посещает и гнетет мысль о смерти. Так и у двадцатилетней Ахматовой еще до первых книг, в так называемом "Предвечерий" 1909 года, рождаются полудетские строки, олицетворяющие ветер:

Хорони, хорони меня, ветер!
Родные мои не пришли,
Надо мною блуждающий вечер
И дыханье тихой земли.

Эти мотивы вскоре подхватят многочисленные подражательницы-"подахматовки". Но у нее самой это останется всего лишь преходящим настроением, и она будет включать эти стихи в переиздания, вероятно, только как нечто характерное для эпохи "модернизма".

В "Белой стае" "ветер" уже совсем иной. Он предвестник или верный спутник творчества. Или он чем-то связан с той "великой земной любовью", которая в лирике Ахматовой всегда была далека от "эротики", впоследствии оскорбившей ее в знаменитом ждановском приговоре 1946 года.

Вспомним хотя бы только два стихотворения, где "ветер" предвещает или знаменует творческое вдохновение:

Они летят, они еще в дороге,
Слова освобожденья и любви,
А я уже в предпесенной тревоге,
И холоднее льда уста мои.
А дальше – свет невыносимо щедрый,
Как красное горячее вино…
Уже душистым, раскаленным ветром
Сознание мое опалено.
(1916, М. Лозинскому)

"продиктовало" ей, как она любила говорить о своих стихах:

Отсюда раньше вижу я зарю,
Здесь солнца луч последний торжествует.
И часто в окна комнаты моей
Влетают ветры северных морей,
И голубь ест из рук моих пшеницу –
А не дописанную мной страницу –
Божественно спокойна и легка
Допишет Музы смуглая рука.
(1914)

По-разному в той же "Белой стае" ахматовский "ветер" окрылен любовью (биографам Ахматовой – полный простор разгадывать в этих стихах сложную коллизию ее взаимоотношений с Н. В. Недоброво и его другом Б. В. Анрепом, которым посвящено или же не посвящено столько стихотворений и в этой и в следующих книгах):

H. B. H.
Все мне видится Павловск холмистый,
Круглый луг, неживая вода,
Самый томный и самый тенистый,
Ведь его не забыть никогда.
Поздней осенью свежий и колкий
Бродит ветер, безлюдию рад.
В белом инее черные елки
На подтаявшем снеге стоят.

Милому
Голубя ко мне не присылай,
Писем беспокойных не пиши,
Ветром мартовским в лицо не вей.
Я вошла вчера в зеленый рай,
Где покой для тела и души
Под шатром тенистых тополей.
(1915, Царское Село)

А вот и нечто без посвящения и без названия, но с неожиданными эпитетами:

Все обещало мне его:
Край неба, тусклый и червонный,
И милый сон под Рождество,
И Пасхи ветер многозвенный...
(1916)

Иногда бывает так, что образ "ветра" в "Белой стае" неотделим от Петербурга, единственного, несравненного Города ("И сколько очертаний городов // Из глаз моих могли бы вызвать слезы, // А я один на свете город знаю //И ощупью его во сне найду" – будет сказано о нем потом в "Северных элегиях"). И трудно понять, Город ли этот, вопреки своей суровости, незримо окутан любовью, или сама любовь так часто приводит его в стихи Ахматовой:

... Оттого мы любим небо,
Тонкий воздух, свежий ветер
И чернеющие ветки,
За оградою чугунной.

Многоводный, темный город,
И разлуки наши любим,
И часы недолгих встреч.
(1914)

Или еще, вслед за чужой, недоступной, да и ненужной любовной идиллией ("Ведь где-то есть простая жизнь и свет..."):

А мы живем торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налету ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь, –


Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный.

Маленькая книжка стихов "Подорожник" с обложкой М. Добужинского, 1921 года издания, почти тут же полностью повторенная в сборнике "Anno Domini MCMXXI", первоначально была многозначительно названа автором "Лихолетье". "Anno Domini" впервые доносит до нас образ "черного ветра", "окаянно" воющего, "ветра смерти". Тут даже "небо синее в крови".

В цикл "Голос памяти", впоследствии объединивший такие значительные во всех отношениях стихи, как "Новогодняя баллада" или "Многим", вплетено и далекое прошлое:

Тот август, как желтое пламя,
Пробившееся сквозь дым,

Как огненный серафим.

Кончается это стихотворение образом "ветра":

А ветер восточный славил
Ковыли приволжских степей.

Это реминисценция начала первой мировой войны (написано еще в 1915 году), когда так грозно сгустились тучи "над темной Россией" в ахматовской "Молитве". Другой ветер, "ветер западный", чужой, напрасно все чаще приносит "упреки и мольбы" любимого человека, покинувшего родину.

"Другой голос" – голос безвинно расстрелянного в 1921 году Гумилева – страдальчески сливается с голосом леденящего кровь ветра над революционным Петроградом:

Я с тобой, мой ангел, не лукавил,
Как же вышло, что тебя оставил

Всей земной непоправимой боли?
Под мостами полыньи дымятся,
Над кострами искры золотятся,
Грузный ветер окаянно воет,

Ищет сердце бедное твое.
И одна в дому оледенелом
Белая лежишь в сиянье белом,
Славя имя горькое мое.

В том же году каким-то стоном о невозможном прорвалось:

Пока не свалюсь под забором
И ветер меня не добьет,
Мечта о спасении скором

Затем и в беспамятстве смуты
Я сердце мое берегу,
Что смерти без этой минуты
Представить себе не могу.

"жизни под запретом". В 40-м году сборник "Из шести книг", как уже сказано, открывается новым стихотворением. Ива", которое Ахматова привычно начинает с союза "А", как бы продолжая насильственно прерванный свой разговор с читателем:

А я росла в узорной тишине,
В прохладной детской молодого века.
И не был мил мне голос человека,
А голос ветра был понятен мне.

В стихотворении памяти Н. В. Недоброво 1936 года "Одни глядятся в ласковые взоры..." сквозь горечь позднего раскаянья, сквозь ночные "переговоры с неукротимой совестью своей" неожиданно промелькнуло какое-то светлое воспоминание:

И полный счастья и веселья ветер,
С небесных круч слетевший на меня.

Но при перечитывании и припоминании стихов Ахматовой становится все более ощутимой возрастающая трагедийность образа "ветра" в эпоху неслыханного террора, охватившего всю страну и в предвоенные годы, и в годы Великой Отечественной войны. Накануне войны был создан "Реквием". Уже в "Посвящении" этого цикла:


Для кого-то нежится закат –
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.

Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный мой привет.

"Ветер свежий" – для кого-то, "сибирская вьюга" – для стомиллионного народа...

Война. Вдали от родного Города, "за семь тысяч километров", в "Константинополе для бедных" – Ташкенте "ветер" у Ахматовой снова "черный", лишь изредка приобретая колорит "непререкаемых высот" азийской древности ("Я не была здесь лет семьсот, // Но ничего не изменилось..."). Там же, близ Ташкента, на больничной койке, этот образ-спутник связан с самоощущением на краю смерти:

На этом корабле есть для меня каюта
И ветер в парусах – и страшная минута

(1942, Дюрмень)

Просветление образа приносит Победа и возвращение "домой", если домом можно назвать почти уже нежилой служебный флигель Шереметевского дворца на Фонтанке. Тем не менее:

Чистый ветер ели колышет,
Чистый снег заметает поля.

Отдыхает моя земля.
(1945)

Это четверостишие так и называется "Освобожденная". Оно почему-то не включено в цикл "Ветер войны", но непосредственно к нему примыкает.

Вся лирика Ахматовой последнего периода (1942-1965) так или иначе связана с возвращением на ее страницы образа "ветра". Достаточно простой хронологии, чтобы ощутить постоянство этой своего рода ауры ее творчества, даже если и пропустить мимо глаз и слуха нечто проходное или менее значительное в духовном мире поэта. Приведу несколько наиболее характерных примеров:


Быть воспетым голосом моим:
То, что, бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.

С пламенем, и ветром, и водой...
Оттого-то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за утренней звездой.

De profundis... 3. Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет.

... На прошлом я черный поставила крест,
Чего же ты хочешь, товарищ зюйд-вест,
Что ломятся в комнату липы и клены,
Гудит и бесчинствует табор зеленый

И все как тогда, и все как тогда.
(1944, Ленинград)

... И под ветер с незримых Ладог,
Сквозь почти колокольный звон,

Разговор ночной превращен.
(20 декабря 1945. Из цикла "Cinque")

По той дороге, где Донской
Вел рать великую когда-то,

Где месяц желтый и рогатый, –
Я шла, как в глубине морской...
Шиповник так благоухал,
Что даже превратился в слово,

Моей судьбы девятый вал.
(1956. Из цикла "Шиповник цветет.
Из сожженной тетради")

Памяти М. М. Зощенко

Прах легчайший не осенят,
Только ветры морские с залива
Чтоб оплакать его прилетят...
(1958, Комарове)

"Приморский сонет" начинается так:

Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.

"ветер" возвращается вновь, только еще в более трагической тональности:

Вместо праздничного поздравленья
Этот ветер, жесткий и сухой,
Принесет вам только запах тленья,
Привкус дыма и стихотворенья,

(1961)

В цикле "Из четверостиший" есть одно с предположительной датой 1964 (а может быть, 1965):

А я иду, где ничего не надо,
Где самый милый спутник – только тень,

А под ногой могильная ступень.

Пусть читатель простит мне этот сплошной поток цитат, охватывающий такие разные циклы стихов Ахматовой. как "Cinque" ("Пять"), "Венок мертвым", "Сожженная тетради", и даже слегка касающийся "Тайн ремесла". Он оказался необходимым, не требуя никаких комментариев, потому что сам собою складывается в некий заранее, разумеется, никем не предусмотренный сюжет.

То, что в поэме Ахматовой "У самого моря" Ветер играет такую же роль, что и в ее ранней лирике, неудивительно. Ведь в отличие от лироэпической "Поэмы без героя", "У самого моря" – произведение чисто лирическое. В нем все, за исключением разве только коротких реплик "сероглазого мальчика" и "сестры Лены", да и то в пересказе, звучит от первого лица лирической героини, "приморской девчонки", ждущей своего "царевича".

В поэмах Ахматовой образ "ветра" проходит тот же путь от ранней, еще вполне акмеистической манеры до многослойной структуры итоговой, "заветной" "Поэмы без героя". (Очень важно, однако, что поэма "У самого моря" была принята с одобрением не только вождем акмеизма Гумилевым, который ее любил и даже просил посвятить ему - как вспоминала Анна Андреевна в одной из своих записные книжек4 но и Блоком в его известном письме к ней 1916 года, несмотря на его отрицательное отношение к акмеизму.)

"Путем всея земли" 1940 года образ "ветра" отсутствует. В поэмах Ахматовой он связан только с началом и концом ее жизни, ее восприятия окружающего мира. Промежуточного звена здесь нет.

На страницах "У самого моря" это пока еще только то что в музыке называют прелюдией. Всего лишь колорит южного приморского пейзажа, окрестностей древнего Херсонеса, как бы сопутствующий юному любовному томлению. Но и здесь, в немногих строчках лирического рассказа, им как будто полон воздух и слышится один из окутывающих поэму обертонов.

В упомянутой записной книжке Анна Андреевна припоминает как возможный первоисточник своего сочинения: "А не было ли в "Русской мысли" 1914 года стихов Блока. Что-то вроде:

О... парус вдали
Идет... от вечерни

........... стеклярус
............ на шали.
С ней уходил я в море,
С ней забывал я берег.
"Итальянские стихи")

Но я услышала:

Бухты изрезали...
Все паруса убежали в море"5

"Это было уже в Слепневе (1914), – продолжает Анна Андреевна, – в моей комнате. И это значило, что я простилась с моей херсонесской юностью, с "дикой девочкой" начала века и почуяла железный шаг войны. Так пришла ко мне поэма "У самого моря". В Слепневе я сразу сочинила 150 стихов, остальные дописала осенью в Царском Селе".

"ветер":
…В песок зарывала желтое платье,
Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга
И уплывала далеко в море...
Дули с востока сухие ветры,

И приносил к нам соленый ветер
Из Херсонеса звон пасхальный.
Легкие яхты с полдня гонялись.
Белых бездельниц столпилось много

Видно, им ветер нынче удобный.

Акмеистическая точность образа здесь очевидна. Впервые поэма была напечатана в журнале "Аполлон" (1915, № 3). Потом включалась в первые два издания "Белой стаи", вплоть до отдельного издания – "Алконост" 1921 года.

В "Поэме без героя" все обстоит гораздо сложнее, и роль образа "ветра" здесь неизмеримо расширяется.

В "Посвящении" это еще только отголосок далекого прошлого, который тут же автором и отвергается, признается неправомочным:


Вдруг поднялись – и там зеленый дым,
И ветерком повеяло родным...
Не море ли?
Нет, это только хвоя

Все ближе, ближе...
Marche funebre...
Шопен...

Во второй главе Первой части "Триптиха" (так иногда называла Ахматова свою поэму), "Петербургской повести", – это уже совсем другой, перелетевший из прошлого в другую эпоху "ленинградский дикий ветер", в страшную музыку которого вступает история России перед первой мировой войной; он сопровождает конец обреченного самодержавия, но ретроспективно, из сегодня:


Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей...

В главе третьей "Петербургской повести", точнее, во вступительной к ней прозаической ремарке (Ахматова в своих записных книжках называла эти ремарки "шапками"), Ветру, уже как бы олицетворенному, поручается роль, как будто даже метафорически совсем ему не свойственная:

"Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет...". Но в тексте главы он не "бормочет", а буйствует:

Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,

И кладбищем пахла сирень.

В "шапке"-ремарке к "Главе четвертой и последней" голос Ветра передается "самой Тишине". Той самой, о которой дальше, в "Решке", будет сказано: "Только зеркало зеркалу снится, // Тишина тишину сторожит". Но там она только углубляла, доводила до предела тему безысходного одиночества автора. Здесь же взаимосвязь Ветра с Тишиной, их смена таинственно вносит что-то важное в историософскую подоплеку "Поэмы без героя". С этой сменой, кажется, связана и "великая молчальница-эпоха", и "не календарный – настоящий Двадцатый Век", и "какой-то будущий гул". Эта связь бушующего Ветра с говорящей Тишиной предвещает в "Петербургской повести" "Триптиха" не только гибель "бедного мальчика", трагического псевдогероя поэмы, но и грядущие всеобщие мировые катаклизмы.

"Шапка" второй части поэмы, "Решки", это подтверждает: "Место действия – Фонтанный Дом. Время – 5 января 1941 года. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи <...> В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать". К этой ремарке Ахматова вернулась в другой записной книжке:

"Шапка" "Решки" – это арка, составленная из двух частей. Там звучит отдаленно, но чисто Реквием. И все это в 1941 году"6.

"пропущенные строфы" "Решки", теперь общеизвестные. Вспомним и связанные с ними прозаические добавления. Перед строфой 10-б ("Ты спроси у моих современниц...") в одной из рукописей "Решки" дана ремарка, заключенная в скобки: ("Вой в печной трубе стихает, слышны отдаленные звуки и какие-то глухие стоны.

Это миллионы спящих женщин бредят во сне").

Эта ремарка потом была расширена на отдельном листе среди разрозненных материалов к поэме (проекты титульного листа, варианты некоторых строф и др.): "(Грохот в печной трубе на минуту затихает, и до слуха зрителя (слушателя, читателя) долетают негромкие глухие звуки. Это, – вперемежку с голосом органа, – бред миллионов спящих женщин, которые и во сне не могут забыть, во что превращена их жизнь).

Ты спроси у моих современниц..."

"Эпилог" поэмы в образе "ветра" уже не нуждается. Его здесь тоже "сбросил с крыльев свободный стих". Он перейдет в название особого цикла стихов: "Ветер войны". А образ Тишины одиночества перекрыт в "Эпилоге" другой Тишиной, которой суждено было еще долго царить и после Великой Отечественной, в тяжкую эпоху несбывшихся наших надежд. Ее голос теперь возвращается самому автору"


По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной

"Ветер" в лирике Ахматовой последних лет – это образ судьбы поэта в его последних обобщениях, возникающих все реже, но с нарастающей горечью. "Мнимое благополучие" мелькнуло однажды в ее "Прозе о поэме". "Вы так вели по бездорожью", – сказала она о своих стихах. "Ветер" – один из тех образов, которые и вели ее "по бездорожью" трудной ее судьбы:

Мир не ведал такой нищеты;
Существа он не знает бесправней,
Даже ветер со мною на ты

(1946?)

В последней больнице, в 1965 году, дописывая и дополняя свои воспоминания о М. Л. Лозинском, она почему-то как будто даже не к месту, припоминает стихи, ничего общего не имеющие с предыдущим текстом:

Я матерью стала ребенку,
Женою тому, кто пел,

Мне ветер незримый гудел7.

Примечания

1. "Вопросы литературы", 1994, вып. I, с. 57-58.

2. Ахматова не знала и не могла знать того, что предшествовало изъятию ее книги из книжных магазинов и библиотек. Она записала дошедшую до нее версию. В недавно изданном сборнике документов "Литературный фронт. История политической цензуры 1932-1946 гг." (составитель Д. Л. Бабиченко, М., 1994) мы находим все подлинные данные этого произвола, начиная с "докладной" управляющего делами ЦК ВКП(б) Д. В. Крупина А. А. Жданову от 25 сентября 1940 года. В ней "стихотворный сор" Ахматовой представлен подбором обильных и часто перевранных цитат. Резолюция Жданова на этом документе, адресованная "Т. т. Александрову и Поликарпову", кончается словами: "Как этот Ахматовский "блуд с молитвой во славу божию" мог появиться в свет? Кто его продвинул? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения". Ответ Жданову Г. Ф. Александрова и Д. А. Поликарпова, возглавлявших Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), содержит список и характеристику "виновных", а также предложение о "наложении партийного взыскания". Публикация завершается постановлением Секретариата ЦК ВКП(б) "Об издании сборника стихов Ахматовой" от 29 октября 1940 года. Вслед за соответствующими выговорами – краткая формулировка: "Книгу стихов Ахматовой изъять" (с. 50-59). Все эти документы хранились в бывшем Центральном партийном архиве под грифом "Совершенно секретно".

4. РГАЛИ. Ф. 13. On. 1. Ед. хр. 116. Л. 4 об. - 5; запись 1965 года.

5. Память не изменила Ахматовой: стихотворение-сонет "Венеция" (цикл "Итальянские стихи", начатый Блоком в 1909 году и завершенный В 1914-м):

С ней уходил я в море,
С ней покидал я берег,

С нею забыл я близких...
О, красный парус
В зеленой дали!
Черный стеклярус.

Идет от сумрачной обедни,
Нет в сердце крови...
Христос, уставший крест нести...
Адриатической любови –

Прости, прости! вверх

6. РГАЛИ. Ф. 13. Oп. 1. Ед. хр. 107. Л. 22 об.

7. "Записная книжка". – РГАЛИ. Ф. 13. Oп. 1. Ед. хр. 114. Л. 216. I"

Раздел сайта: