Г. В. Глёкин - Анне Ахматовой
<Без даты; предположительно - середина сентября 1959>
Если бы я был ученым литературоведом, вроде Ю. Н. Тынянова, я наверняка бы знал твердо, что пленяет, что захватывает меня в Ваших стихах, Анна Андреевна.
Если бы я был мечтателем и любил бы перебирать - наподобие пушкинского скупого рыцаря - драгоценности, накопившиеся в сундуках, если бы я, как К. Г. Паустовский, умел лакировать старые и верные полотна, я [нрзб. - Н. Г.] бы обязательно попытался рассказать Вам, какой радостной становится моя жизнь от Ваших стихов.
Я не умею ни говорить красивых слов, ни писать ученых статей. Поэтому мне остается одно - попытаться выразить в самых примитивных словах свои ощущения от чтенья Ваших стихов и статей о Пушкине.
Прежде всего, я ощущаю редкостную правдивость всего, Вами написанного. Я верю безусловно любому Вашему слову - верю, так сказать, во всех планах стихотворения, верю в буквальный и во все переносные смыслы стихотворения. Я даже могу не согласиться с чем-нибудь, Вами сказанным 3, но не могу не верить. Это - первое ощущение. Даже у Мандельштама я не всему верю, хотя мог бы сказать, что ему и Тютчеву тоже, в общем, верю без каких бы то ни было натяжек.
Я верю Вашим стихам прежде всего потому, что они - живая, одухотворенная человеческая речь. Ни одно из них нельзя упрекнуть в парадности и нарочитости. Во-вторых, каждый из них целиком рожден Вами: все слова - только Ваши слова, и, хоть это все самые простые и обыкновенные слова, все они сверкают такой великой красотой, такой невероятной обаятельностью, что не верить им можно, только пройдя основательную школу неверья самому себе. Всякий же искренний с собой человек не может не верить.
Второе ощущение - это праздничность. Искусство - всегда праздник, как бы трагично ни было его содержание. Искусство всегда серьезно, как бы весело ни было его содержание. Но именно само искусство, а не тенденции его, не его техника, не материал, из которого искусство создает. Но чаще всего эта праздничная серьезность остается только теоретическим тезисом, а на деле серьезность обуславливается тенденциозностью, а праздничность - виртуозной техникой, мастерством. Ваши стихи всегда глубоко-содержательны. Техника Ваша - совершенно. Материал - русский разговорный язык - послушен Вам безукоризненно. Но не первое, не второе и не третье превращают написанное Вам в чудо - именно чудо, другого слова я не подберу!
Что же делает Вашу поэзию чудом?
Этого я не знаю.
Мне думается, что этого и никому знать не дано. В чудеса можно только верить. Я убедился на собственном опыте, что всякая попытка понять чудо - бесплодна. "Хищный глазомер простого столяра" 4 может создать красоту. Богатство жизненных впечатлений - богатство поэтических образов. Благородный строй мыслей - благородную тенденцию.
Чудо может создать только избранник. Много званных. Мало избранных. Таких избранных в русской поэзии двое-трое. Пушкин. Ахматова. Может быть, Блок. Очень близки к ним Тютчев, Анненский и особенно - Мандельштам. Эти трое - у самой грани и не перешли ее по разных и от них самих зависящим причинам. Мандельштам слишком много придавал значение гетерономным 5 сужденьям и оценкам. Тютчев - не был уверен в том, что он поэт. Анненский слишком был увлечен техникой 6.
Третье ощущение, которое испытываешь, читая Ваши книги, - новизна. Ничего подобного еще в русской поэзии не было. Единственный источник всего написанного Вами - Вы. Ни литературная традиция близких и дорогих Вам писателей, поэтов, художников и музыкантов, ни гетерономные суждения акмеизма, ни, тем более, внеэстетические нормы - ничто не связывает свободного Вашего дара. Есть у Вас стихотворение, которое называется "Подражание Анненскому". Так вот, это "подражание" - в сущности [совершенно] (зачеркнуто автором письма - Н. Г.) не оправдывает своего названия - это, совершенно Ваше, стихотворение показывает, насколько чуждо Вам перепевание с чужого голоса. Все, что сделано Вашими руками, не включает в себя ни малейшей доли компиляции.
И - снова чудо! - стихи Ваши органически слиты с русской поэзией. Они ее существеннейшая часть, они рождены не отдельными ее устремлениями, а всем ее ходом, всем ее широчайшим разливом. Глубокое дыхание, уверенных полет русского стиха так же живо характеризует Ваши книги, как книги Пушкина.
Н. Г.) Вашей поэзии. Именно световое ощущение, игры оттенков, сплетения, сложения и распаденья по спектрам лучей - вот физическое ощущение от Ваших стихов. И, конечно, - музыка. Не о музыкальности стиха тут речь, не о гармоническом звучании его, - а именно об ощущении только что прослушанной мелодии, только что услышанного аккорда, которое каждый раз возникает, когда слушаешь или читаешь Ваши стихи.
И, возвращаясь снова к аналогии с живописью - или вообще к зрительным ощущениям, хочется еще раз сказать, что красочное ощущение от Вашей поэзии насыщено воздухом и светом, как в картинах импрессионистов. И вновь противоположность - сейчас я подумал, что есть в Ваших стихах что-то от прерафаэлитов, от Данте Габриэля Россетти 7.
Не знаю - правильно ли вообще сравнивать стихи и картины. Есть в этих сравнениях какое-то придуманное, искусственное облегчение задачи.
Вообще - правомерно ли какое бы то ни было сравнение в поэзии? Можно ли сравнивать одного поэта с другим?
8, важно то, что создано отдельной, отличной от всего мира личностью. А тут не могут помочь никакие сравнения. Стихотворение как гора, как лес - хорошо само по себе, независимо ни от чего, кроме себя самого.
Я попытался записать здесь какой-то кусок своих - почти непрерывных и далеко не всегда определенных мыслей о Вас.
Не могу сказать, чтобы это мне удалось полностью и точно так, как думается. Ибо поэзия Ваша - действительное чудо.
И это ощущение чудесного есть основное, что я [ощущаю] (зачеркнуто автором письма - Н. Г.
Примечания
Письмо написано во время очередного пребывания Ахматовой в Москве. "12 сентября <19>59. Анна Андреевна приехала уже давно…" (Л. К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. М.: Согласие, 1997, т. II. с. 360). Это подтверждается и телеграммой из Москвы, отправленной Глёкину 18 августа 1959 г. в 15. 30: "Благодарю поздравление позвоните на Ордынку Ахматова" (собрание Н. Г. Гончаровой). Возможно, это ответ на запоздалое поздравление с днем рождения (в 1959 г. Глёкин мог не знать точной даты). Конец письма, очевидно, утрачен, оно не имеет ни даты, ни подписи. Время его написания можно приблизительно определить по дневнику (там же): "15. IX.<1959>. Все эти дни думал об Анне Ахматовой и пытался записать свои мысли… Вот примерно, что написалось об Ахматовой: 1) Сравнивать одного художника с другим неправильно. Художник - создатель автономных ценностей и его произведения довлеют себе. К Ахматовой, Пушкину, Тютчеву, Анненскому и Мандельштаму (возможно, еще к Хлебникову) это особенно применимо. 2) Ощущения при чтении Ахматовой: прежде всего впечатление чуда: слова все самые будничные, разговорные, простые. А создается впечатление ослепительного света, праздничности, подъема. Затем - новизна. Никогда ничего подобного в русской поэзии не было. Затем - правдивость. Ничего для позы, ничего для красоты. Много званных - мало избранных. Пушкин, Ахматова. Может быть, Блок, Мандельштам рядом". Дневниковая запись представляет собой краткий конспект письма-статьи, что подтверждает нашу предположительную датировку, однако на конверте письма в собрании ОР РНБ стоят почтовый штемпель: "29. II. 60", конверт подписан рукой не Г. В., а его отца, Василия Ивановича Глёкина, в доме которого на Ярославском шоссе в течение многих лет жила семья Г. В. Глёкина; история посылки письма неясна. Высказанные в письме мысли легли в основу задуманной Глёкиным, но так и не написанной книги "Ахматовская легенда".
3. Об одном таком случае "несогласия" см.: Г. В. Глёкин. Из записок о встречах с Анной Ахматовой // День поэзии. Л., 1989, с. 250. вверх
4. О. Мандельштам. "Адмиралтейство": "Он учит красота не прихоть полубога, / А хищный глазомер простого столяра". вверх
"автономной" (независимой от каких-либо внешних условий, интересов и целей и "гетерономной" (основанной на началах, взятых из других сфер общественной жизни) этик, введенным Кантом ("Критика практического разума", 1788) и развитым неокантианцами (см., напр.: Б. Христиансен. Философия искусств. СПб., Шиповник, 1911, с. 25: "Всякий закон, данный извне произволом, принуждением, привычкой, воспитанием и проч., никогда не станет для него (человека - Н. Г.) непосредственно ощущаемой и категорически значимой ценностью". вверх
6. Ср. дневниковую запись от 5. XII. 1959: "А я все думаю о путях преемственности в русской поэзии. Совершенно очевидно одно - центр, несущий на себе всю о стальную русскую поэзию - Пушкин. Какие-то системы - зависимые от него, но достаточно самостоятельные - 1. Баратынский, Тютчев, Анненский, Ахматова, Мандельштам, Кедрин; 2. Лермонтов, Некрасов и гражданская поэзия, Блок; 3. Языков, Пастернак и Маяковский… Как звено, связывающее лермонтовско-тютчевский поэтический континуум - мой Всеволод Александрович (Рождественский. - Н. Г.)". вверх
7. Пик увлечения Глёкина прерафаэлитами и, в частности, английским художником и поэтов Данте Габриэлем Россетти (1828-1882) пришелся на более ранние годы, но 17. IX. 1959 г. он пишет: "Сейчас передо мной лежит репродукция с давно любимой моей "Монны Помонны" (одна из работа Россетти - Н. Г.… В 1909 году (или немного раньше) молодой Н. С. Гумилев прислал в Киев, девушке, которая буквально сводила его с ума, от которой он пытался сбежать в Африку (не совсем точно - в Африку Гумилев "сбежал" уже после свадьбы. - Н. Г.) - Ане Горенко - издание Россетти, потому что ему казалось, что она похожа на "Монну".
Есть что-то неуловимое в облике Анны Андреевны - даже теперь, когда ей 70 лет - что неудержимо сближает ее с героиней картин Россетти. Я не берусь анализировать это. Знаю только, что из всего моего увлечения прерафаэлизмом у меня осталось только несколько картин Россетти и Берн-Джонса. Все остальное - Миллес, Уотс - все стало мне глубоко безразлично.
Ахматова и Россетти.
Анна Андр<еевна>, м<ежду> п<рочим>, обратила мое внимание на то, что в модернизме очень часто повторяется облик женщин Россетти (для "Монны Помоны" и многих других картин Россетти позировала его натурщица и идеальная возлюбленная, жена его друга Джейн Моррис - Н. Г.Н. Г.)". вверх
8. Мысль об "автономности" творческого сознания, почерпнутая из философии искусства Б. Христиансена, относится к излюбленным мыслям Глёкина. "Ценности, которые заложены в глубине человеческого существа, должны быть значимыми для него безусловно, поскольку он ощущает их, он не может отказаться от их признания; они обладают для человека категорическою значимостью" (Б. Христиансен. Указ. соч., с. 25). вверх
* * *
Одним из почти безымянных собеседников Ахматовой последних семи лет ее жизни был Георгий Васильевич Глёкин (1915-1998), написавший воспоминания о ней, отдельные фрагменты из которых были опубликованы в ленинградском "Дне поэзии" за 1988 и 1989 годы; тексты его записок об Ахматовой хранятся теперь в государственных архивах. Их отличает одна, нечасто встречающаяся среди мемуаров, особенность: автор постоянно как бы самоустраняется, уходит в тень своего повествования, сознательно превращается в запомненные слова, в чужую интонацию, чтобы не оттягивать на себя внимания читателя; он последовательно выдерживает принцип - не красоваться на фоне чужого величия, но просветить, донести до всех свет, озаривший его жизнь (вспомним слова самой Ахматовой о мемуарах: "... себя надо давать как можно меньше"1).
Глёкин держится несколько обособленно от окружения поэта; это связано с тем, что он мало общался с этим окружением и почти не входил в хитросплетения "придворных" отношений. Он писал о "великом чувстве", которое можно выразить так: "Я видел Ахматову!" - чувстве, осветившем его жизнь, и считал, что огромность и целостность этого восторга охватывает и всех без исключения близких ей людей, а потому роднит его с ними в общей мысли об Ахматовой.
"Читеталем" - это было первое, что вспомнила о нем А. Г. Каминская, когда осенью 1988 года я впервые пришла к ней и И. Н. Пуниной по поводу сбора материала для ахматовской юбилейной выставки в Литературном музее (Москва), и, похоже, о нем пишут в своих мемуарах Н. Струве. Он рассказывает о встрече с Ахматовой в Париже в 1965 году: "…Анна Андреевна упомянула, что у нее имеется читатель номер 1, которому первому читаются ее произведения, но этого таинственного читателя она не назвала"2. Это косвенно подтверждается и бесхитростной записью в дневнике Глёкина: "Анна Андр<еевна> сказала, что у нее никогда еще не было такого читателя, как я, и что ей со мной так же интересно, как мне с ней". А вернувшись из поездки и встретившись с Глёкиным, она сказала: "А я в Париже вас вспоминала". В дневнике же Горгия Васильевича находим такую запись: "4 апреля 1964 <…> А. А. просила меня написать ей писем: "я так давно не получала ваших писем…"
Что же за человек семь лет писал письма, которые любила получать Ахматова, размышлял над ее стихами как над самым главным в своей жизни, навещал ее в Москве и Ленинграде, провожал на вокзале, исполнял ее поручения, выносил ее гроб из морга института Склифосовского?
он несколько лет преподавал в школах в московском пригороде, городе Бабушкине, в просторечии - в Лосинке, где жил с семьей с 1924 по 1967 год, а в 1950-е годы ушел в науку и занимался проблемами физиологии слуха в Акустическом институте им. Н. Н. Андреева АН СССР. В течение тридцати лет он был Ученым секретарем АКИНа и в этом качестве помог десяткам молодых и не очень молодых ученых защитить кандидатские и докторские диссертации (диссертация самого Глёкина была уничтожена по прямому приказанию Т. Д. Лысенко в 1940-е годы).
Всю жизнь он собирал библиотеку, увлекался философией, литературой, историей искусства, поэзией (в первую очередь русской); его дневниковые записи и оставшиеся после него заметки говорят о множестве неосуществленных исследований по теории и истории русской литературы. Жизнь постоянно сводила его не только с блестящими учеными - он начинал свою научную карьеру в лаборатории основоположника отечественной экспериментальной биологии Н. К. Кольцова, позже дружил с академиками Л. А. Орбели, Н. Н. Андреевыми и другими маститыми учеными, но и с замечательными поэтами: А. Ахматовой, Арс. Тарковским, В. А. Рождественским; в течение многих лет он переписывался с А. И. Векслер, А. С. Кушнером; в его архиве хранятся письма В. С. Шефнера, П. Г. Антокольского (он был для Глёкина не только одним из любимых поэтов, но и наставником студии Вахтангова, где Глёкин учился перед войной), В. А. Каверина, философа К. А. Свасьяна.
Он и сам всю жизнь писал стихи, и Ахматова, говоря о них, не прибегла к своим обычным "пластинкам" для разговоров со средними авторами; она сказала, что "они написаны о главное - о душе". Он щедро делился своими обширными знаниями и соображениями о русской культуре с друзьями, заходившими "на огонек"; и в его кабинете в старом доме на Ярославском шоссе не смолкали споры об искусстве и жизни (время, конец 1950-х - начало 1960-х годов, располагало!), звучали стихи Ахматовой, Мандельштама, Гумилева, Цветаевой, Волошина…
Г. В. Глёкин был из тех людей, которые, вбирая в себя свое время, сами становятся неотъемлемой его частью, тем добротным фоном эпохи, на котором ярче видны осенившие ее крупные фигуры отечественной истории и культуры. Он был для Ахматовой умным читателем
1. Анна Ахматова. Сочинения. В. 2-х тт. Составление, подготовка текстов, комментарии В. А. Черных, Э. Г. Герштейн, Л. А. Мандрыкиной, Н. Н. Глен. М., Художественная литература, 1986, т. 2, с. 253. вверх
2. Н. Струве Восемь часов с Ахматовой // Звезда, 1989, № 6, с. 125. вверх