Лукницкий П. Н. - Ахматовой Анне

П. Н. Лукницкий - Анне Ахматовой

27 января 1962 г.

Комарово

Дорогая Анна Андреевна!

В авторском примечании к "Поэме без героя" сказано:

"... Другие, в особенности женщины, считали, что "Поэма без героя" - измена какому-то прежнему "идеалу" и, что еще хуже, разоблачение моих давних стихов ("Четки"), которые они "так любят...".

А еще, - Вы говорили мне, что многие нынешние читателя (особенно читательницы) считают поэму "непонятной".

Мне хочется высказать Вам мои мысли по этому поводу, а заодно и по некоторым другим поводам.

Когда на днях Вы прочитали мне эту поэму, я слушал ее, знакомился с нею впервые, ибо совершенно не помню чтения Вами начала поэмы в Красной гостиной Союза писателей в январе 1941 года, хотя и был там в числе Ваших слушателей.

Облекаемые горными струями Вашего голоса, погружаясь в поэму, я ныне примечаю, что сложны, может быть, даже кому-то трудны для понимания Ваши мысли, Ваши чувства, но выражены они предельно простыми словами, а потому ничего непонятного в поэме нет.

Причины "непонятности" поэмы у разных людей, конечно, различны, но все они, по-моему, легко объяснимы. Поэма требует активного, а не пассивного восприятия, читая или слушая ее, надо думать,а далеко не все на это способны.

Поэма одета в доспехи, защищающие наиболее уязвимые жизненные места от невежества. Нужна известная сумма знаний, чтобы все химические элементы, какие сочетаете Вы, вызывая нужные Вам реакции, сразу растворялись в сознании, а не воспринимались, как некое нерастворимое инородное тело.

Автором предполагается, что все, не объясненное в примечаниях, ведомо минимально подготовленным к путешествию в стихию поэзии людям. Но, может быть, это предположение в отношении иных нынешних читателей ошибочно? И далеко не всем, даже за долгие годы бесплотного обывательского существования, удается испить живую воду "вежества". Таким людям "Четки" еще кое-как понятны потому, что на "Четках" нет нагрузки отяжеленных десятилетиями раздумий, нет и синтеза многовековых и многонародных слоев всеевропейской духовной культуры. "Четки" созданы еще в двух измерениях. Третье только тогда прорастало, уходя в глубину лишь своими первыми, едва народившимися, как кристаллы, сантиметрами.

В этом (и только в этом) отношении их можно сравнить с "Романтическими цветами", автор которых томим щемящим и трепетным чувством влечения к неминуемому блаженству, но еще не погрузился в его пучину. И потому мир для него - только плоский портрет, еще не способный выйти из рамы, жарко и жадно припасть к нему, опьяненному и счастливому победителю. Долог путь от "Романтических цветов" до "Души и тела" и "Заблудившегося трамвая". Но еще дольше Ваш полет от "Вечера" и "Четок", то на крыльях "Белой стаи", то с поднятыми ураганным ветром семенами "Подорожника", к монументальной "Поэме без героя".

Третье измерение росло, направляемое остротой видения, формируемое жизненным опытом, питаемое постепенно возникавшей мудростью, все более глубинными и пестроцветными дивами чувств.

В простые слова уложился мир, раскинувшийся в трех широко и глубоко масштабных измерениях. Такой мир можно увидеть лишь высшим напряжением духовных сил, притом не днем (когда внимание рассеивается посторонними звуками, красками и любыми вторгающимися в умозрительную работу распылителями сознания), а только в ночи, - раскрывающей перед нами усыпанное звездами, бездонное мироздание. Пусть это небо - даже в четырех стенах:

... Когда, Соломинка, ты спишь в огромной спальне
И видишь, чуткая, как нежен и высок,
Огромной тяжестью, что может быть печальней,
На веки чуткие спустился потолок...

(Цитирую на память, простите за вероятные неточности).

Вот почему в поэме - не дневная Ахматова "Четок" и "Белой стаи" (хотя и в них уже есть случайные ночные видения проростков третьего измерения), а ночная Ахматова, переплавившая все бреды, все муки, все годы свои в исполинскую чудесно-прозрачную призму.

Три измерения - это ясный и чистый взгляд на мир, сквозь гигантский хрустально-призрачный куб. Мир сквозь него виден уже невесомым, очищенным до степени прозрачности от всяческой земной пыли. Взору, устремленному сквозь такой куб, оказалось доступно охватить весь мир,весь наш ХХ век, всю духовную и эмоциональную жизнь эпохи. И на первом плане этой вселенской картины - уже личное пристрастие, личная любовь автора:

Это имя, как гром и как град,

пронизанный ветром пятидесятилетнего ахматовского творческого лирического дыхания, в котором, как вдох и выдох, черные ночи чередуются с белыми.

В этом частом, трудном, мучительном чередовании - грудной, только кажущийся слабым, а в действительности очень сильный голос поэта.

Николай Петрович Горбунов, некогда личный секретарь В. И. Ленина, позже организатор и начальник многотрудных высотных памирских экспедиций, коммунист, впоследствии, в 1938 году, погибший в ссылке, был, несомненно, человеком трезвым, не склонным ни к мистике, ни к фантасмагориям. Но он обладал романтической любовью к исследованию всего неведомого, неисследованного. И когда в 1938 году, упорный альпинист, он совершал труднейшее (были человеческие жертвы) первовосхождение на высочайшую в СССР горную вершину, - он, поднимаясь шаг за шагом, на высоте более 7000 метров над уровнем моря, был пленен необычайными впечатлениями, о которым сам мне вскоре, едва оставшись живым, рассказывал...

Кислорода в воздухе не хватало. Внезапно слух восходителя наполнился странными и неведомыми звуками неземной мелодии, и перед глазами возникли прозрачные фиолетовые кубы, они были звучащими, из них все было вокруг сделано, и весь мир теперь был виден только сквозь них, - справа, слева, впереди - страшные пропасти, череда за чередою за ними снежные, призрачные хребты, разделенные глубочайшими ущельями, с висячими ледниками по их черно-скалистым склонам, - так, до бесконечно-далекого горизонта... Это был тот же мир, о котором он догадывался по слитым воедино крупинкам прежде добытых знаний и представлений, и, однако, это был и совсем иной - страшный, но ничуть не пугающий, фантастический, но от дня рождения знакомый, удивительный, воодушевляющий до восторженного пренебрежения к самой смерти, мир... Земной, но и космический... Все в нем было живой реальностью и непререкаемой истиной, хотя всего этого ни сам исследователь, ни кто-либо на свете другой никогда не видел...

Я живо представляю себе Вашу поэму таким аметистово-фиолетовым, кристально прозрачным, полным музыкально-чистого звучания кубом, сквозь который весь хорошо знакомый мир видится правдивым, истинным, строго реалистическим, но преображенным силой вольного духа...

Я рад неделе общения с Вами, после стольких лет разнобережной жизни. Мне как-то отвычно было уже погружаться в эпоху поэзии начала века (изученную мною благодаря Вам), а потом в эпоху двадцатых годов (пережитых мною в частом и тесном духовном общении с Вами, облагородившем меня, определившем для меня многие принципы на всю последовавшую мою жизнь).

Отвычно: лесные чащи Акумы и Серого Оленя и даже лагуны Акумбалы (в моей неопытной рукой сделанной поэме 1928 года) утонули в глубинах "общей" истории. Я оказался занят всем на свете другим. Казалось, где-то - бесконечно далеко - и Вы (та, прежняя), - за водораздельным хребтом разных мироощущений и миропониманий.

Причина тому понятно: с 1930 года, с Памира, с путешествий моих, с захватившей меня всецело, но по-новому крылатой для меня, жизни, началось формирование моего нового мировоззрения.

"современности".

Мне показалось, что Вы не поймете того, что по мере общения с тысячами различнейших людей, в различных социальных слоях населения (чего были лишены Вы) открывалось все шире мне, не переступите через трагизм и боль нанесенных Вам этим новым миром обид и не преодолеете давящую боль скорбь.

Но оказалось все иначе... Сила Ваша оказалась поистине удивительной. Вы нашли в себе мужество, волю и разум подчинить личное общему; Вы поняли в новом главное: в порой диком и страшном облике - животворный, способный к величайшему взлету - дух.

Огромное благородство, подвиг самоотверженности понадобились от Вас для этого и еще больший подвиг для того, чтобы, поняв это главное, перейти в иную эпоху, встретившую было Вас ураганным, противным ветром, - перейти, не потеряв себя, не изменив ни себе, ни единому принципу Человечности, ни родной России, той, которая во все времена и эпохи прошлого, настоящего и будущего - едина величием своего народа.

Не с покаянной (как многие лицемерно каявшиеся), а с гордо поднятой (потому что и не в чем Вам было каяться, - каяться надо было перед Вами) головой, свободная из свободных, смело и уверенно - как мусульманский праведник, по волоску пророка идущий над бездной в рай, - вошли Вы в эпоху новую... Вошли победительницей. Позади Вас остался висячий, качающийся под ногами, но прочный мост через мироздание - мост на пути из забвения в грядущее...

равнодушия, обывательского эгослужения и кое-чего еще.

Даже к Сфинксу наших времен, погрузившему когтистые лапы в опаленные его пристальным и загадочным взором пески бездыханных пустынь, - даже к этому Сфинксу, таинственно-жестокому, но запечатленному историей на тысячелетия, Вы сумели отнестись без предвзятости, сумели бесстрашно взглянуть ему прямо в глаза, с непоколебимой гордостью. И Сфинкс потупил глаза.

Это легко делать многим теперь, когда каменные его глаза закрыты навсегда, и все знают, что веки его никогда не поднимутся. А тогда1...

Я думаю, именно тогда Вы проникли в понимание всего - и ужасного и величественного.

Вот из нелицеприятного, гордого, мудрого проникновения в суть ужасного и величественного, характеризующего нашу поразительную и многообещающую эпоху, и родилась, как я полагаю, "Поэма без героя", и Вы, наверняка, хорошо знаете, что герой в этой поэме все-таки есть, этот герой - Россия.

Прозрачно-фиолетовый куб, сквозь который Вы увидели ХХ век своей родной страны, облегает Вашу поэму своей хрустальной, неприступной чистотой навеки.

Она - такое же свидетельство нашего века, как трилобит или фузулина - свидетельства геологичеких эпох, еще не знавших на нашей планете - человека.

Она удивительно проста и ясна. В ней, повторяю, сложны и трудны мысли, но словесное выражение их отличается предельной отчетливостью.

Вот почему поэма понятна, а в будущем будет и общедоступна (я не боюсь второго смысла этого слова), близка всем, как стали в свое время общедоступны и близки всем творения Пушкина.

1. По-видимому, здесь автор письма имеет в виду Сталина.

Раздел сайта: