Островская С. К. - Ахматовой Анне

С. К. Островская - Анне Ахматовой

Вторник, 6 дек. 1960.   Очень давно собиралась написать Вам, дорогая Анна Андреевна, но, как всегда, реальное время почему-то превращалось в "софье-островское" время — и вот... все письма писались в воображении, и я вела с Вами дивные воображаемые беседы, и слушала новые стихи, и слышала Ваш голос, и радовалась общению с Вами. Великая вещь — воображение: целитель и убийца, носитель чудотворных радостей и всех инфарктных возможностей.

У меня большое горе — Зоя Як<овлевна> уже третью неделю в больнице с тяжелым переломом шейки бедра. Самый страшный перелом вообще, как Вы знаете. Операции еще не было, дальнейшая жизнь "с гвоздем" — дело трудное и туманное. Моральное состояние ее прекрасно — на большой и светлой высоте. Физическое, конечно, печально — лежит "на вытяжении" в полной неподвижности, приколота к шине, палата так худо освещена, что читать почти невозможно. У меня, естественно, все работы остановились, все работы возвращены заказчикам, забот и хлопот прибавилось (я ведь разбаловалась за эти годы — почти все мне покупалось, почти все для меня делалось!), сердечные дела бегут на кордиамине и валидоле, а, в довершение всего, вскочил большой фурункул по линии стернума у самого корня груди. Утешительно, что брат ко мне относится хорошо и ласково, полный доброты, внимания и готовности помочь. Как видите, ситуация и неясная, и определенная, но "все к лучшему в этом лучшем из миров", как цитировал Панглосса наш друг горестных дней — Радищев 1.

<ерггольц>. Она теперь помнит меня почему-то (вне всякой связи с ее состояниями) и, начиная со дня Вашего отъезда (буквально), наша телефонная связь с нею не прерывается на очень долго. До дня лицейской годовщины Оля была вполне благополучна и прелестна. В этот день она ездила в Пушкин, хорошо выступала, вплетя в ткань своей речи и "Смуглый отрок" и "Все души милых на высоких звездах". Но там, на этом торжестве она встретила своего б<ывшего> мужа (который в своем докладе ужасно много говорил об "образе костыля" и "образе щуки", идущих от Державина и Батюшкова — я так и не поняла — зачем, о чем и в каком контексте) и все с этого дня пошло кувырком. И пошли с этого дня страшненькие "кафковые" разговорчики, где все путалось, повторялось, умирало, возникало. Кульминацией был блоковский день в Союзе — меня туда звали и Татьяна Гн<едич> и Оля, но я болела гриппом — сморкалась и кашляла. Я не поехала. Потом Оля рассказала мне по телефону, как она выступала, что говорила, повторила вдохновенно свою речь, читала стихи, была пьяная, бурная, умная, злая, острая и "все к черту". Через несколько дней звонила Татьяна, я спросила, понравилось ли ей выступление Оли. "Она не выступала, она была в публике", — сказала Татьяна.

А еще через несколько дней звонила неистребимая Вава Вольтман и деловито, коротко, почти грозно спросила: "Почему Татьяна Гнедич выкрасилась в такой яркий рыжий цвет?". Вот Вам и комплект. Домашний Кафка. "Фокусы и магические чудеса не выходя из комнаты". <...> Вижу Женичку 2. Пока еще не устроилась. Часто ночует у меня. Вяжет какие-то пустяки. Дома у нее то же: махорка, смрад, звучная брань, водка и картеж... иногда до 5 утра. А лечь нельзя — гости, неуважение, как же это?! Женя плохо выглядит. Ничуть не посвежела. Видимо, и не отдохнула, не окрепла. Такой же "трепетун", как и была: все боится — помешать, не угодить, быть помехой, быть не к часу и не к месту. <...>

"Малыш и Карлсон, который живет на крыше". Так про меня тоже так можно сказать: "... и Островская, которая ждет Ахматову".

Был у меня Ваш сын, взял работу, которую мы начали, а я одна не могу закончить. Жаловался, что худо себя чувствует, что "сидит на больничном листе". Я почему-то думала, что он ко мне относится лучше"

—1966) — литературный секретарь Ахматовой в 50-е годы.

Раздел сайта: