Ольга Фигурнова
De memoria
Воспоминание всегда почти элегия:
ключ его... минорен,
ибо тема его и повод к нему - утрата.
И. Бродский
Когда близится конец, от воспоминаний не
остается образа, остаются только слова.
X. Л. Борхес
Плотин говорит, что существуют три времени, и все три настоящие. Одно непосредственно настоящее. Другое настоящее прошедшего, то, что мы зовем памятью. Третье - настоящее будущего. Вечность - это мгновение, в котором сходятся эти разные времена. В последние годы жизни Ахматовой настоящее прошедшего - память, - стало для нее основной категорией времени. Прошлое, подобно той графине, что являлась "не по своей воле", возвращалось к ней вновь, становясь не чем иным, как настоящим, длящимся в вечности. В сущности, Память стала для нее тем эмерсоновским магическим кабинетом с множеством зачарованных духов, готовых по первому зову вернуться к жизни.
Память Ахматовой. Золотая, хищная память... Бродский называл ее не иначе как "биологическим феноменом", который другим мог казаться патологией. "Помнила Ахматова абсолютно все <...> не только кто, когда и с кем, скажем, встретился. Но она помнила дни недели, время дня" 2. "Я помню всё, - говорила Ахматова в последние годы жизни, - в этом и есть моя казнь" 3. Подозревая, что прошлое - это своего рода мыслящая материя, получившая отдельную жизнь и стремительно поглощающая настоящее, в зрелые годы, и особенно в старости, Ахматова стягивала все свои силы для реконструкции былого, оживляя его почти мистически. Так, всё, что она делала для будущих биографов Н. Гумилева (не просто подбрасывая им разрозненные кусочки пестрой мозаики жизни, а выстраивая единую, твердую линию Судьбы), она делала прежде всего для Памяти. Ей было далеко не безразлично, какой она останется во множестве разобщенных воспоминаний, которые в конечном итоге сплавляются в единую человеческую память.
В конце жизни она многих просила писать о себе, некоторые воспоминания лукаво провоцировала. "Напишите обо мне, - обращалась она к В. Е. Ардову. - Мне нравится, как Вы пишете". Но, возможно, единственное, что ее по-настояшему волновало, - успеет ли она их прочесть и скорректировать. Так, еще в 20-е годы Ахматова подвергла жесточайшей цензуре записки Лукницкого, в свое время для нее были открыты дневники Пунина, во многом обращенные к ней.
В 50-60-е годы она "выстраивала" в памяти близких ей людей тот образ, который подобно египетскому "ка" (двойнику) после смерти человека не только получал отдельную жизнь, но и определял его посмертную судьбу. (Египтяне рисовали его в виде человеческой фигуры с поднятыми над головой и согнутыми в локтях руками. На нескольких набросках Модильяни, обозначенных им как "кариатиды", Ахматова изображена именно так.) Она заботилась о посмертной жизни и славе своего имени, забвение которого было бы равнозначно для нее физической смерти.
В те же 50-е годы воспоминания об Ахматовой были написаны старческой рукой ее близкой подруги, прошедшей сквозь безумие и каторгу В. Срезневской. Но тот комментарий, который Ахматова дала к ним, обозначив себя в третьем лице, возможно, выходит далеко за рамки остроумной мистификации. Как свидетельствует Н. Мандельштам, Ахматова опасалась будущих воспоминаний Э. Герштейн, а в "Воспоминания" самой Надежды Яковлевны (написанных без ее, Ахматовой, "участия"), по свидетельству А. Наймана, даже не заглянула. "Она (Мандельштам. - О. Ф.), к счастью, не предлагала, я - не просила" 4.
Она была беспощадна даже к нерукотворным, но жившим в "силовых полях" личности их "автора" воспоминаниям. Так, ненаписанные мемуары Цветаевой об их встречах 41 года, Ахматова определила чеканной формулой "благоуханная легенда", явно предпочитая ей молчаливое забвение. Она подбрасывала темы своим будущим биографам-"ахматоведам", по собственному определению, "кладя рядом с ними мысль". "А правда ли говорят, будто вы сказали, что получили в распоряжение листки из дневника Сафо?" - спросила она у Н. Струве.
уготовленные ей в будущем мемории.
"Мне заказан портрет. Через минуту я понимаю, что это не заказ, а западня, в которую я уже попал. Оказывается, что по Стр[аховскому] А[хматова] - невероятный урод, даже в ранней молодости (цитата), а по Лаффит - небывалая красотка, даже в глубокой старости (цитата).
Характер ее также непостижим, как и внешность: по Renato Poggioli - это однолюбка, кот[орая] всю жизнь оплакивает гибель мужа. Пенелопа, индусская вдова и т. д., а по Мочульскому - иссохшая схимница (цитата), по мнению других исследователей, она вся - измена, соблазн и т. д. (цитата - Харкинс) <...> Одни видят в ней - слабость и выражение женственности, другие - железную твердость и даже неумолимость... Я прочел более ста обращенных к ней стихотворений. Это только еще больше запутало меня, а "Поэма без героя" <...> совершенно сбила с толку" 5.
"Есть одна Ахматова, есть другая, а есть еще и третья" - так говорила она о себе в последние годы. И, мистифицируя читателя, как любимый ею и подозреваемый в метаморфозах Шекспир, нередко ускользала за чужое лицо, маску.
"Красота страшна...") написанными по принципу "не тронь меня" и сопроводила свои слова отстраняющим жестом. Возможно, тот же принцип лег в основу ее собственных воспоминаний, создающих атмосферу ледяной непроницаемости, когда мысль читателя устремляется за некую запретную черту.
Так написаны воспоминания о Модильяни, по поводу которых Бродский не без иронии высказался, что это - ""Ромео и Джульетта" в исполнении особ царствующего дома", так написаны и "Листки из дневника", посвященные О. Мандельштаму.
При всей кажущейся фактографичности своей мемуарной прозы Ахматова считала уместным вводить в нее "фигуры умолчания", временами набрасывая на беспощадную реальность ту пелену забвения, которая, по мысли Борхеса, "рушит и преображает былое". В какой-то мере она оставляла потомкам "мнимые воспоминания" - может быть, самое ценное, чем владела сама. Назвав однажды стихи Н. Гумилева "преображенной жизнью" и верная этой формуле, Ахматова, не нарушая Высшей Правды, "поправляла" биографии своих современников, отслаивая их от бытовой шелухи и человеческой слабости. Как и О. Мандельштам, она никогда не забывала о "бронзовом профиле истории", перед которым "короновала их судьбы".
Мемуарам С. Маковского, Г. Иванова, И. Одоевцевой и В. Неведомской она не простила одного - злоупотребления подробностями, в которых усматривала ложь, справедливо полагая, что "подробностями могут изобиловать дела, но не память". Ее настораживал гладкий поток прямой речи, спустя полвека по злой воле живых отверзший уста мертвых. Ей были глубоко омерзительны эти "хорошо озвученные" фантомы - злые карикатуры на милые ее сердцу тени.
"Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя: 20% мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием уголовно наказуемым, потому что она из мемуаров с легкостью перекочевывает в почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать" 6
"Мерцательная" память, образующая внутри себя теневые лакуны и пустоты. Книга, которую вы сейчас держите в руках, по счастью, изобилует ими. Составлена она из свидетельств людей, память которых - это пространство, залитое мраком, рассеченное узким световым лучом, мерцающим уже с лодки Харона.
30 мая 1999 г.
Примечания
1. Д. Щеглов. Ф Раневская. Монолог. М., 1988. С. 62. вверх
2. С. Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1988. С. 269. вверх
4. А. Наймам. Рассказы о Анне Ахматовой. - М., 1989. С. 83. вверх
5. Анна Ахматова. Записные книжки. 1958-1966. М. - Torino, 1996. С. 450. вверх