Татьяна Николаевна Волкова
Ведет беседу М. В. Радзишевская
В. Это было за несколько дней до 8 марта... Отзанимавшись в библиотеке Толстовского музея (я тогда ходила туда, мы "Яснополянские записки" Маковицкого 1 готовили к печати), я поднялась в отдел фондов поговорить и попрощаться со своей приятельницей, которая там работала. Раздался телефонный звонок. Людмила Викторовна вышла в соседнюю комнату, вернулась оттуда расстроенная и говорит: "Вы знаете, скончалась Анна Ахматова". Ну, как-то все поохали, поахали, но бывает так, что неожиданное и очень близкое тебе известие доходит до твоего сознания гораздо позже.
<...> была страшная любительница книг, и когда я увидела у мамы на ночном столике книжку стихов Анны Ахматовой - "Четки". Мне кажется, что мне тогда было не больше восьми лет, что-нибудь в этом роде. Мне очень захотелось почитать эту книжку. Мы были очень послушные девочки, наверное, потому, что никогда в жизни на нас не орали: "Вот ты у меня увидишь! Вот ты у меня то-се, другое-третье" - так, как принято воспитывать детей теперь. На нас никто никогда не кричал, и поэтому мы, безусловно, всегда слушались. Я посмотрела эти "Четки", конечно, там ничего не поняла. Это была 1913 года издания книга Анны Ахматовой. С этого-то вот именно первого ознакомления с этой книгой, я считаю, у меня началось знакомство с Анной Ахматовой, которая, если можно так выразиться, сопутствовала нашему поколению во всей нашей жизни. Тогда книг печаталось гораздо меньше, чем теперь, но ее стихи выходили время от времени. Я всегда их очень любила, запоминала, и как-то они по своей простоте были очень доходчивы до моей души.
Но все-таки, я не могу даже понять почему, всю крупность этого события - смерть Анны Ахматовой - я осознала не сразу. Ну, распростилась с ними, поохала, поахала и отправилась домой. И только вечером, когда пришел домой мой старший сын Андрей, я кинулась к нему совершенно расстроенная: "Ты знаешь... вот пришло известие в Толстовский музей, что скончалась Анна Ахматова, а я не знаю, как и где и что мне теперь делать". Ну, мой сын <...> сказал: "Ах, мама! Ты всегда шумишь из-за каких-то пустяков. Конечно, Ахматова была членом Союза писателей - позвонить туда и спросить, когда и где ее будут хоронить". Я совершенно от этого выговора сникла, подумала: "Действительно". И еле слышным голосом прошептала: "А где я узнаю телефон Союза писателей?" Ну, на этот вопрос он счел возможным мне не отвечать, выплыл в переднюю, там поколдовал с телефоном, молча вернулся назад, положил мне бумажку - узнал по справочной, - и отправился к своим научным занятиям.
На следующее утро я вскочила очень рано, но знала нравы, так сказать, Союза писателей и знала, что там вообще даже служащие себя беспокоят не очень рано. Поэтому я дотерпела до половины одиннадцатого, когда я по этому телефону позвонила, мне ответил, кажется, секретариат Союза писателей. И когда я спросила, когда и где будут хоронить Анну Андреевну Ахматову, мне поспешно ответили: "Обратитесь в отдел переводов" - почему-то, не знаю, переводов - и дали мне телефон. Я послушно позвонила в отдел переводов, не сразу дозвонилась, так, с некоторыми интервалами. Мне сказали: "Мы понятия не имеем, позвоните в отдел поэзии". Я подождала еще немного, послушно позвонила в отдел поэзии, мне сказали: "Позвоните..." - еще в какой-то отдел. Короче говоря, такая переадресовка продолжалась около двух часов, я устала... Все уклонялись, никто ничего не говорил, и я в очень грустном настроении поняла, что там мне ничего не светит, никто даже не заинтересовался хотя бы моим сообщением, что она умерла, никто на это не реагировал, все стремились только скорее от меня отделаться. Я погрузилась в печальные раздумья, но вдруг нечаянно вспомнила, что в записной книжке у меня записан телефон тех друзей Анны Ахматовой, в квартире которых останавливалась она всегда, приезжая в Москву.
Р. Ардовы, да?
В. Вот я не знаю. Профессор математики...
Р.
В. Академик, он погиб, по-моему, осталась его семья 2 - я не помню хорошенько... <...> Я не очень твердо скажу, какой это был телефон, у меня где-то трепаная книжка, я их берегу, у меня их шесть, книжек... Ну, и уже, так сказать, поникшая духом от неудач и понявшая, что как-то не особенно Союз писателей заинтересовался - могли бы воскликнуть: "Позвоните еще!"... Мне казалось, что это громадная потеря для русской литературы - поэзии и литературы. Ну, может быть, это плоды моей неосведомленности, но я считаю, что в России не было все-таки такого масштаба поэтессы, как Анна Андреевна Ахматова. Мне казалось, что все все-таки как-то ниже рангом, а что это первая такая, навсегда вошедшая в историю русской литературы (мне хочется так думать)... первое имя.
И вдруг я вспомнила, что когда я была бездомовной, так сказать - было такое одно время печальное в нашей семье, когда мы все были бездомовные, но не стоит отклоняться в сторону, - меня приютила добрейший ангел - говорю совершенно без всякой иронии, - Татьяна Григорьевна Цявловская 3. Это человек, который обогревал теплом своей души всех, кого только она знала, и кто нуждался в ее участии. И хотя я не имела права тогда жить в Москве, она меня приютила без единого вопроса, меня даже немножко потом совесть мучила, что я не сказала, что не имею права жить в Москве. Ну, тогда была весна, все были страшно этой весной счастливы - это был 1955 год. Она, Татьяна Григорьевна Цявловская, еще была довольно крепкая. И она мне раз утром сказала в спешке (это такой был дом, где ночью колобродили, то есть занимались работой до утра, перед утром ложились спать - и она, и ее муж 4"Татьяна Николаевна, сегодня ко мне должна прийти - она приехала из Ленинграда в Москву - Анна Андреевна Ахматова, а мне позвонили в архив, что я должна срочно ехать, смотреть там какие-то пушкинские рукописи (это уж я не помню), и я боюсь, как бы они их не убрали. Они не любят, когда их задерживают. Будьте добры... Вы никуда не торопитесь?" - "Нет", - сказала я. "Так если Анна Андреевна сама позвонит, Вы ей скажите, а если я не вернусь к двум часам, - вот Вам ее телефон".
И я вспомнила, пошарила в своей записной книжке и, уже немножко испуганным голосом, так сказать, думая, что, может быть, и там мне поворот от ворот будет, спросила, запинаясь: "Скажите пожалуйста, вы не можете мне сказать, когда похороны Анны Андреевны Ахматовой?" Какой-то очень приятный приветливый интеллигентный женский голос мне сказал даже немножко извиняющимся тоном: "Вы знаете, сегодня еще ничего не известно. Вы не могли бы позвонить завтра, около 12 часов дня? Тогда это будет известно". Ну, я, конечно, страшно обрадовалась, сказала, что я могу, и рассыпалась в благодарностях и успокоилась.
И на следующее утро, ну, до двенадцати позвонивши, она сказала, что... прощание с ней официальное всех желающих - ну, как водится, проститься перед похоронами - будет на следующее утро (я не помню, к сожалению, не помню, какая это была дата) в морге Склифосовского. С 12 часов можно туда приходить 5.
Я, значит, собралась туда, марш-маршем помчалась к Склифосовскому. Сперва я туда торкнулась в самое здание, конечно, мне сказали, что это не тут, послали меня в маленький переулочек, который проходит сзади этого здания. Я открыла какую-то невзрачную калитку и ступила, так сказать, в задний двор с задней двери этого Института Склифосовского.
Был холодный ветреный мартовский день. Небо то было ясное, ветреное и холодное, то затягивалось тучами. На днях была оттепель. По-видимому, добродетельный дворник хотел очистить этот двор, расколол все льдинки, которые накопились многими месяцами зимы, хотел их убрать - и не успел, поэтому этот двор представлял собой какое-то труднопроходимое пространство со вздыбленными, вмерзшими такими солидными льдинами. Ну, тем не менее я пробралась на крыльцо и поднялась по лестнице на второй этаж. Там уже было несколько народу. Против своего обыкновения всюду опаздывать я пришла намного раньше. Мне так хотелось все-таки не опоздать и быть там вовремя. При мне ее подняли в специальном лифте из морга - в этой маленькой темной передней был такой лифт специальный, не так, как вот для... стоячих людей, а, по-видимому, приспособленный прямо из морга в эту комнату прощания... Я там притаилась в каком-то темном углу. Народу было еще немного, и очень быстро подняли, значит, наверх лифт с носилками, где на носилках, еще без гроба, лежало тело Анны Андреевны Ахматовой.
прощаний... Собственно, это не зал, это просто очень большая комната, наверное, метров пятьдесят; по стенкам стояли стулья, не знаю, как теперь, наверное, так же, и были два окна, или три, так что комната была хорошо освещена. Было двое выходных дверей в эту переднюю, по-видимому, было рассчитано на то, чтобы в одну дверь люди входили, в другую выходили; по крайней мере, так было в данном случае. Это очень разумно - чтобы не было толкотни... Ну так вот, я говорю, что я всегда себя веду по возможности деликатно и никогда никуда не лезу, но тут я-таки проявила себя в обратном смысле, и, как только каталка эта двинулась вперед, я встала сразу за близкими, провожавшими ее, которые стояли непосредственно за этой каталкой, и с ними вместе вошла в зал.
К этому времени народ уже стал подходить. Это было, по-моему, к двенадцати где-то, или в половине двенадцатого, я не помню, это не суть важно, и очень быстро установился благоговейный, я не боюсь этого слова, порядок и тишина. Все люди прямо с улицы входили в эту переднюю на второй этаж, как входила я, таким дружным потоком входили в эту залу, очень медленно и очень не спеша проходили по этой зале и выходили во вторую застекленную дверь, где прямо попадали почти что на самую лестницу. Я прошла так раз, прошла два, но потом почувствовала, что надо что-то мне изобрести такое, чтобы мне уже не уходить из этой комнаты. Опять я повторяю, что я не очень... никогда, так сказать, не бываю пробивной, никогда не бываю нахальной, но тут я некоторую такую энергию к этому приложила и заметила, что за выходной дверью - стеклянная была дверь - стоит стул в углу, и никто на него не садится, потому что дверь была откинута. Значит, если я там стану, на этот стул - а сидеть на этом стуле бессмысленно, потому что толпа закрывала от меня... - мне хотелось как-то на нее наглядеться, я ее никогда раньше не видела... И я встала на этот стул и стояла, наблюдая все это шествие около ее тела, наверное, больше получаса, может быть, даже минут сорок пять.
<...> Анна Андреевна, я, к сожалению, не помню точной даты, умерла за несколько дней до 8 марта, и стали раздаваться голоса в Союзе писателей - я так тоже слышала из третьих рук, я не вхожа, там у меня нет знакомых; только одна есть знакомая, Евгения Александровна Таратута 6, мой большой друг, член Союза писателей, а больше нет, и стали раздаваться голоса, что хорошо бы ее для прощания выставить в Союзе писателей, чтобы Москва могла бы широко туда пройти, и желающие могли бы отдать ей дань. Но говорят, что Сергей Владимирович Михалков, всегдашний председатель Союза писателей РСФСР, а может быть, даже и СССР, я не знаю точно, - он сказал: "Я не считаю возможным омрачать для наших женщин канун Восьмого марта таким печальным зрелищем, как скончавшаяся поэтесса". И поэтому логический был вывод такой, что она несколько дней покоилась в морге - ну куда же еще было ей деваться, конечно, она там лежала в морге и ждала, когда праздник пройдет.
Я стояла и смотрела на ее лицо. Она была уже, конечно, очень немолода, очень немолода, не совсем, но сильно седая. Тут я, может быть, немножко забываю, может быть... - нет, не совсем седая, сильно седая. У нее был вид - я не боюсь таких громких слов, когда они к месту - почившей королевы. Какое-то было величественное... Хотя почти не было цветов тогда, это же было довольно давно все-таки. Как-то в Москве - ну, март месяц - всегда в это время мало еще цветов, а тогда совсем. Я немножко порыскала по дороге, но ничего не могла купить. Не было цветов, не было гроба - она лежала прямо на столе, застланном какой-то белой тканью такой, приличной вполне, - но вид у нее был какой-то необыкновенно величественный... У меня где-то есть фотография, но Вы не собираете фотографии, я потом Вам покажу, только надо ее найти. Я стояла, стояла и наблюдала людей. Было очень много молодежи. Это было как-то мне необыкновенно приятно, потому что совершенно естественно, что наше поколение, которое жило с ней в одно время, - оно ее чтило, любило, читало и, главное, знало, а то, что было такое множество - ну, преимущественно женской - молодежи, но было и много молодых людей, порядочно было. И главное - я тогда вообще хорошо видела - были все хорошие, простые, не намазанные, не накрашенные, какие-то удивительно милые, приятные, какие-то такие интеллигентные лица какой-то хорошей, простой нашей молодежи, которая тогда еще как-то не владела модой, а может быть, это был такой именно слой, наверное, учащиеся. Я думаю, что в большинстве это были студенты, вероятно, и студентки. Они шли и шли. Очень многие плакали, и даже из молодых. Но, конечно, преимущественно плакали старушки. Многие старушки крестились, и никто, как принято в этих случаях, не пожимал плечами и насмешек не выражал. Многие люди повторно проходили... Очень было приятно видеть своих знакомых. Среди старой интеллигентской Москвы у меня тогда еще знакомых было очень много - именно старая интеллигентская Москва, старая не в смысле, что все были старые, была и молодежь... И ужасно мне было приятно - я ни с кем не сговорившись, сама поехала, - в этом потоке шествия увидать свою сестру, своего зятя с племянницей и с ними вместе своего сына Андрея. Это мне как-то доставило большое удовольствие.
затяжная - и клали около нее (еще гроб не был привезен), просто так клали в изголовье, клали ей в руки...
Я обратила внимание - я боюсь называть фамилию, потому что я не помню, - мне говорили, что у нее была такая семья, в которой она всегда останавливалась, покойного профессора математики - и я обратила внимание, что среди этой обступившей ее небольшой, дружеской, по-видимому, семьи, была какая-то молоденькая девочка, ну, девочка лет двадцати, вот так, студенточка, может быть, которая (это нехорошо, но я все-таки скажу) немножко, мне показалось, афишировала свою близость с Анной Андреевной 7: все время поправляла как-то на ней покров этот, которым она была прикрыта до половины, так погрудно, цветы прибирала. Мне почему-то показалось, что эта молоденькая девушка как-то немножко хочет обратить на себя внимание. Мне это почему-то немножко было неприятно. Я вспомнила, что когда ей вручали награду в Италии, она из этой дружеской семьи, как мне рассказывали, пригласила с собой в Италию молоденькую самую там, ну, члена семьи 8, не то студентку, не то только что кончившую... И что она любила очень эту девушку, как-то привечала ее, и что они вместе ездили в Италию. Я подумала, что, вероятно, это и была девушка из этой семьи профессорской, в которой она проводила... свое пребывание - в Москве когда она была.
Ну, время шло; вероятно, все это длилось... Я из своего этого убежища только один раз вышла, потому что я увидала свою очень большую приятельницу по Крайнему Северу, которая была пожилая, старше меня, и я ей уступила это свое, так сказать, отвоеванное, ну, совершенно так мирно отвоеванное место - уголок на стуле; она немножко постояла и тоже посмотрела. Ну, в это время кто-то пришел, я не помню кто (какой-то был, должно быть, такой местный - заведующий этим залом или как), и сказал, что близкие просят, если можно, публику выйти, потому что привезли гроб, и им хочется последние минуты, значит, - ну, положить тело в гроб, и чтобы были только свои. Ну, мы, конечно, этому подчинились и вышли в переднюю полутемную, где, как мне потом рассказали, произошел какой-то немножко непонятный, но интересный инцидент.
что несколько молодых людей с очень приятными интеллигентными, я подчеркиваю, вот какими-то хорошими, такими думающими и чувствующими лицами - они образовали такую пятерку. Они стояли цепью, то есть не цепью, а рядом друг с другом и молча вежливо указывали... Некоторые, которые с улицы приходили, как-то не сразу ориентировались, и они им указывали, как идти. Действительно, совершенно был образцовый порядок, и тишина, и просто - я не побоюсь этого слова - благолепие.
И вот, как мне потом рассказали, стал подниматься по лестнице какой-то человек, с громадным таким огненно-ярким и очень дорогим, должно быть импортным, портфелем. Причем он счел для себя возможным подниматься по той левой половине, по которой спускались уже уходившие на улицу. Один из молодых людей к нему подошел и очень тихо (была тишина совершенно мертвая там) и очень приятно сказал: "Будьте добры, станьте, пожалуйста, вот вправо тут, где все поднимаются". А народу было порядочно. Ну, этот человек огрызнулся... Я не знаю, и никто не знал, кто это, понятия не имею. Во всяком случае, он повел себя, конечно, неправильно и продолжал идти против того потока, который спускался, и, конечно, это ужасно нарушало и тишину и порядок. Тогда молодые люди, не знаю, кто они были, но по виду, я бы сказала, - студенты, они взялись под руки и сделали из четверых человек вроде небольшого заграждения, и пошли на него молча. И почему-то он со своим ярко-желтым портфелем до такой степени испугался - чего, я не знаю, конечно: они не произносили никаких грубых слов, это я уверена, тишина была мертвая - он повернулся и, позабыв про все почтение к Анне Андреевне, куда-то смылся. Не удалось мне узнать, кто это был. Это единственный инцидент, который произошел.
Ну вот, когда нас попросили выйти, мы вышли на этот ужасный двор, утыканный замерзшими ледышками. Холод был; ясно, ясно, но ветрено. И двор очень небольшой. <....> Но во дворе нас все-таки осталось человек, может быть, восемьдесят, вот так. И как-то было такое чувство у всех... Да, объявили, что тело... прах... Анны Андреевны повезут в Ленинград на самолете. Кто хочет следовать, или, может быть, кто имеет билет, я уж не помню, как сказали, то можно, пожалуйста, поехать еще в аэропорт, но уже своим, так сказать, ходом. Семья, вероятно, имела автомобиль, а так - кто хочет, сказали. И мы почувствовали какую-то совершенную невозможность душевную, я даже не могу передать... Ну вот что не хотели мы уходить и как-то ужасно... ну, хотелось нам остаться. И тогда кто-то (я помнила его фамилию, но только забыла, это один из сотрудников "Литературной газеты", человек с хорошей репутацией, не помню его, к сожалению, фамилии) - он поднялся на верхушку этой лесенки, по которой люди уже перестали ходить, потому что просили чужих удалиться - они удалились, значит, а семья еще там мешкала, - и он произнес очень хорошую, задушевную, не казенную, а выражающую какие-то общие наши настроения - речь. Мне почему-то хочется сказать, но я, может быть, ошибаюсь, это было давно, что это был Лакшин 9, но я не уверена. Мне почему-то помнится буква "Л" в его фамилии, но я не буду... Это было нам всем очень как-то приятно, и как-то мы почувствовали - ну, я не знаю, как-то душевное такое хорошее чувство. И потом второй еще говорил тоже. Второго я совершенно не помню. <...>
И потом мы вышли... я была преисполнена какой-то ужасно большой печали по поводу этих похорон. <...> Я одна возвращалась домой, и этот холодный пронизывающий ветер и какое-то холодное не греющее небо навели меня на страшно печальные мысли <...> Конечно, она от публики заслуживала другого совершенно отношения, и от Союза писателей в особенности... И это на весь день погрузило меня в страшную грусть.
Михалков не от себя так повел, что запихал ее в морг заранее, может быть, какие-то были директивы, может быть, не надо на это обижаться - так я себя как-то уговаривала. Но когда я услышала, как Ленинград...
Да, я хочу еще, минуточку, я забыла... Как только Москва узнала о смерти Анны Ахматовой, ее почитатели заказали панихиду с прекрасным хором в церкви Ильи Обыденного 10 на Остоженке.
Есть такая прелестная церковь, кажется, XVI века - Илья Обыденный. Причем я уж тут по своей любви к старой Москве сделаю маленькое, крохотное отступление. В этой церкви хоронят обычно всех тех интеллигентов старой Москвы... и очень многих моих близких там хоронили: и Софью Александровну Стахович, и Ольгу Михайловну Толстую, урожденную Барятинскую, и еще многих-многих интеллигентных людей, которых я любила, поэтому я очень как-то эту церковь люблю и чту... И хочу привести - может быть, когда-нибудь кому-нибудь пригодится: все говорят - Илья Обыденный. Мы привыкли к этому слову - "обыденный". Ну, Обыденный и Обыденный. А Софья Александровна Стахович (когда-нибудь, я надеюсь, смогу рассказать также об этом выдающемся человеке) - она меня поправила один раз и сказала мне: "Надо говорить не "Обыденный", а "Обыдённый".
Я ее безумно боялась, Софью Александровну, она была фрейлина двора Александра III и держалась так очень... <...> Так вот, Софья Александровна, как знаток действительно русского языка, сказала мне, и я это всегда распространяю, я считаю, что русские люди должны знать свой язык, почему - "Илья Обыдённый": "А потому, что был такой обычай на старой Руси, когда с кем-нибудь (ну, конечно, к сожалению, идет речь только о состоятельных людях) - случалось несчастье: болезнь там, какие-нибудь беды, большое горе с человеком, который имел возможность построить церковь, то он давал Богу обет построить церковь обыдёнкой; "обыденкой" значит в один день". <...> Я сказала: "Софья Александровна, ну как же это можно - в один день построить церковь?!" Она говорит: "А вот, все было предусмотрено". В Москве был - по-моему, он назывался Дровяной или Деревянный - рынок, где продавались очень небольшие церквушки, совсем маленькие, во много раз ниже даже тогдашних церквей, которые тоже, конечно, были не очень высокие, сруб такой. Срубчик маленькой церкви. И если, предположим, у богатого человека, ну, выздоравливала, скажем, дочь любимая или кто-нибудь, он давал этот обет. <...> Человек шел, покупал такую вот маленькую, типа часовни, деревянную, уже срубленную, то есть готовую к постановке, церковь, артель разбирала - тут же, вероятно, лошади какие-то ждали в дровнях, отвозила на это место, и в этот же день ставили эту церковь. И так было и с Ильей Обыдённым. А потом уже, конечно, этот человек, который давал обет - раньше, когда религия жила, боялись Божьего гнева, Бога обманывать, - ставил настоящую вот такую кирпичную церковь, как Илья Обыдённый. Вот, это я, так сказать, маленькое [отступление] делаю - может быть, кому-то пригодится.
хороший) заупокойную обедню, а может быть, и панихиду. Так что ее заочно, но все-таки отпели. <...>
Да, и мне приходила такая мысль тоже грустная, что, может быть, я напрасно сержусь на Союз писателей, может, я напрасно сержусь на Михалкова. <...> Ну, мало ли - такие, может быть, были даны... существовали установки. <...> А когда мне рассказали, как Ленинград хоронил Анну Ахматову, я втройне вознегодовала на Москву, которая хоронила ее совершенно не так.
Ну, на самолете - мартовский день все-таки подлиннее, чем зимний - на самолете среди дня прибыл, значит, прах ее в тот аэропорт (я не знаю, где он там в Ленинграде). Там уже его встречали, и были большие споры... выставлять ли прах Анны Андреевны в Ленинградском Союзе писателей. Что-то такое было, что препятствовало объективно: как-то нельзя было проехать-пройти туда автомобилю - я не помню; то, что с чужих слов, - я не очень отчетливо помню. И все-таки, кажется, там сразу выстроилась длинная очередь, люди следили, ждали. Ненадолго все-таки удалось ее туда поставить, но если кто-нибудь когда-нибудь опровергнет меня, я не буду спорить, потому что - из третьих рук, да через такое все-таки время - я могла забыть.
А потом ее прах в этот же день поместили в соборе Николы Морского. Я плохо знаю Ленинград. Говорят, что это один из центральных, а может быть, единственный действующий собор в этом городе. Тогда он, по крайней мере, действовал. Говорят, что столько набилось туда народу, что пробиться было совершенно в этот громадный храм невозможно. Приехали, как мне говорили (что мне сказали, то я повторяю), представители от очень многих иностранных миссий; ну конечно, вероятно, не послы, я думаю, что это не по рангу, так сказать, им было, но представители были от миссий. Настолько было много народу, что пришлось даже специально милицию ставить у входа, чтоб не создалось давки. Кажется, стояла длинная очередь, старались люди войти и выйти и все-таки пройти мимо ее праха. Настолько, мне говорили, было там тесно и вообще битком набито и многолюдно (хотя милиция, говорят, очень корректно и вежливо поддерживала порядок), что Левушка, сын, с трудом прошел, пробился к гробу своей матери - если там были посольские какие-то представители, то, вероятно, они уж как-то были поставлены удобно, чтобы их не толкали... Мне говорили, что Льву Николаевичу приходилось, так сказать, отстаивать свое право пробраться и стать около гроба матери, настолько было много народу.
Ну, в этот же день, к вечеру, ее отвезли - я забыла куда, на загородное кладбище в Комарове, и там ее похоронили, погребли, при большом стечении народа.
11. Очень хорошие ее воспоминания о Маяковском хранятся в музее Маяковского.
Примечания
Татьяна Николаевна Волкова (урожд. Муравьева, 1905-1987) - филолог-текстолог, дочь известного московского юриста Н. К. Муравьева.
2. ... тех друзей Анны Ахматовой, в квартире которых останавливалась она... приезжая в Москву <... > Академик, он погиб... осталась его семья... - видимо, Волкова объединяет имеющиеся у нее неточные сведения о семье Ардовых и их квартире на Ордынке с еще менее точными сведениями о семье Н. Н. Пунина, которого ошибочно называет "профессором математики и академиком".
3. Татьяна Григорьевна Цявловская (урожд. Зенгер, 1897-1978) - филолог-пушкинист.
4. ... и ее муж... - имеется в виду Мстислав Александрович Цявловский (1883-1947), филолог-пушкинист.
5. ... с 12 часов можно туда приходить - Ошибка памяти мемуаристки. В 11 часов утра гражданская панихида была окончена и состоялся вынос тела Ахматовой из морга.
7. ... была какая-то молоденькая девочка, которая <... > немножко афишировала свою близость с Анной Андреевной... - имеется в виду А. Г. Каминская.
8. ... пригласила ехать с собой в Италию молоденькую самую... члена семьи - ошибка Волковой. В Италию Ахматова ездила с матерью А. Г. Каминской - И. Н. Пуниной. Каминская сопровождала Ахматову в Оксфорд.
9. ... это был Лакшин, но я не уверена... - критик-литературовед Владимир Яковлевич Лакшин на гражданской панихиде в морге Института Склифософского не выступал.
10. ... ее почитатели заказали панихиду <...> в церкви Ильи Обыденного - панихида по Ахматовой была отслужена 7 марта также и в церкви Николы в Кузнецах.