Литературная учеба. - 1989. - № 3. - С. 129-131.
Фонтанный дом. Год 1940-й. Белая ночь
Портретом и натура и художник остались довольны. По свидетельству Н. Г. Осмеркиной, передавшей его в Литературный музей, Анна Андреевна, навещая Александра Александровича в Москве, всегда просила показать свой портрет. В 1940 году, закончив работу, художник отметил на обороте холста: Белая ночь. Ленинград.
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном,
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
Под этими стихами также стоят место и дата их создания: 22 июня 1939. Фонтанный Дом. Днем раньше в одном из своих писем домой А. А. Осмеркин писал: "Каждый день бываю у Анны Андреевны, которую пишу в белом платье на фоне шереметевских лип в белую ночь".
Осмеркин А. А. Белая ночь. Портрет Анны Ахматовой
Ленинград. 1939-1940
Два года, точнее два сезона ленинградских белых ночей, продолжалась работа над этим портретом. Ахматова была дружна с Осмеркиным, терпеливо выдерживала ночные сеансы, хотя и признавалась Л. К. Чуковской: "Я только для него позирую, я его очень люблю, он хорошо ко мне относится, а вообще-то писать меня не стоит, эта тема в живописи и графике уже исчерпана". Действительно, ее охотно писали, лепили, рисовали многие мастера, и среди них такие известные, как Н. Альтман, К. Петров-Водкин, Ю. Анненков, Л. Бруни, Н. Тырса, и каждый из этих портретов по-своему выразителен и своеобразен. Ахматова была увлекательной, эффектной моделью - ее внешний облик так отчетливо и красноречиво передавал личность, ее богатство и духовность, что рядом с этим лицом другие казались неопределенными, смазанными. Осмеркин, несколько отойдя от общей традиции, создавал портрет-картину, подчеркивая особенность, значительность личности "внутренними эффектами", глубиной "подтекста": величественной атмосферой Шереметевского дворца, таинственностью старинного сада, зыбким светом белой ночи, поэтической и тревожной.
В дальнейшем существовании портрета время и место его создания стали играть особую роль, наполняясь новыми смыслами, вызывая ассоциации, обусловленные не только зрительским, но и читательским восприятием: если Пушкин - "солнце русской поэзии", то Ахматова - ее "белая ночь" (Е. Евтушенко). Поэт в живописи, человек, самозабвенно влюбленный в искусство, Осмеркин боготворил Пушкина. И к Ахматовой он относился с каким-то особенным чувством - не только за ее стихи и человеческие качества, но и преклоняясь перед ее пушкинианой. Пейзажи Петербурга и шереметевские липы за окном Фонтанного Дома, в котором, по преданию, Кипренский писал свой знаменитый портрет поэта, были для художника тем мощным "культурным слоем", в котором, как свиток, разворачивалась ахматовская тема памяти, ведущая в глубь времени, истории. Ведь и для нее Фонтанный Дом, сад - это не только и не столько домашний кров (она не умела вить гнезд), сколько место свиданий с Музой - "милой гостьей с дудочкой в руке".
И неоплаканною тенью
Я буду здесь блуждать в ночи,
Когда зацветшею сиренью
писала она в 20-е годы, с тех пор всегда отмечая Фонтанный Дом как место рождения своих стихов. Девиз из герба Шереметевского дворца Ахматова взяла эпиграфом к "Поэме без героя". Делая попытку расширить прозу ко второй части поэмы, 5 января 1941 года она писала: "Фонтанный Дом. Окно комнаты выходит в сад, который старше Петербурга, как видно по срезам дубов. При шведах здесь была мыза. Петр подарил это место Шереметеву за победы... Автор прожил в этом доме 35 лет и все про него знает. Он думает, что самое главное еще впереди".
Работу над портретом задерживала сессия - художник преподавал в Ленинградском институте живописи, скульптуры, архитектуры, - не всегда устраивала погода: небо закивало, а нужна была ночная заря. Специально для портрета Анна Андреевна заказала белое платье, его не успели сшить - пришлось позировать в прокатном, но это ее не смущало. "... Моя модель довольна", - отмечал Осмеркин в письме от 2 июля 1940 года, с грустью добавляя: "Здоровье у ней совсем плохое. Вчера еле двигалась из-за опухших ног... Уговаривал Владимира Георгиевича* увезти ее куда-нибудь, "где желтый одуванчик у забора, лопухи и лебеда".
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
"В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях..." Реальность белых ночей тридцать девятого отзывалась "Реквиемом":
Легкие летят недели.
Что случилось, не пойму,
Как тебе, сынок, в тюрьму
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
месяцы в тюремных очередях, и память, которую не удалось "до конца убить". Через несколько месяцев, в осажденном Ленинграде, Ахматова начнет новую поэму - о судьбе поколения для которого мера трагического оказалась превышенной.
Из города сорокового,
Как с башни, на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
И под темные своды вхожу.
И какую бы боль ни причиняла память, противостояние "ужасу забвения" - то главное, что было у нее впереди.
* В. Г. Гаршин.